Специфика публичной речи

Книги для бизнеса. Виталий Пичугин

Книги по психологии. Виталий Пичугин

Все разделы / Книги по психологии

Автор: Иванова С.Ф.

И картина резко изменилась. В лучшем случае это будет речь, несколько обесцвеченная интонационно и немного утяжеленная по синтаксической конструкции. Большей же частью изменение речевой ситуации повлечет за собой явную скованность оратора и в выборе слов, и в жестах, и в мимике, и в голосовых модуляциях. А главное — человек, только что свободно, или, как принято называть в лингвистике, спонтанно, творящий речь, переведенный в ситуацию необходимости выступать публично, начинает затрудняться в поисках слов, словосочетаний, предложений, мучиться и волноваться иногда вплоть до шокового состояния. Чаще всего это выражается знакомыми фразами: «Нет, нет! Я не буду выступать, я не готов!»

Чтобы понять причины названных затруднений и найти пути их скорейшего преодоления, выясним прежде всего, что собой представляет произносимая с трибуны речь.

Монолог по форме, диалог по существу

Принято считать, что публичная речь — это монологическая речь, которая в «Словаре лингвистических терминов» характеризуется как речь, обращенная прежде всего к самому себе, не рассчитанная на словесную реакцию собеседника: «Монолог характеризуется более сложным синтаксическим построением и стремлением охватить более обширное тематическое содержание по сравнению с тем, которое характеризует обмен репликами в диалоге».

Как это понять «речь, обращенная к самому себе, не рассчитанная на словесную реакцию собеседника?» Такая речь, вероятно, возможна лишь в виде внутренней речи, речи «про себя», которая является смысловым базисом речи внешней, т.е. «речи для других»[1]. Речь же в ее общепринятом смысле, речь звучащая всегда рассчитана на собеседника и на его реакцию, которая выражается словами или проявляется в мимике, позе, жестах…

Человеческая речь по своей природе диалогична, ибо создана для общения: убеждения, побуждения, получения или дачи информации, выражения отношения, выяснения истины. О преимущественной диалогичности речи свидетельствует вся накопленная человечеством мифология, это же подтверждается античными философскими трактатами (см. «Диалоги» Платона).

В Древней Греции возник публичный монолог. Выступления ораторов были построены по всем правилам искусства красноречия, и сегодня через тысячелетия мы ощущаем их силу, убедительность, теснейшую и постоянную связь говорящего со слушателями, реакцию на поведение толпы.

Публичная речь — монолог по форме, а по существу — диалог. И это создает оратору дополнительные трудности. Если в диалоге реакция собеседника выражается очень определенно, то при публичном выступлении о ней надо догадываться по поведению слушателей, их жестам, репликам, выражению глаз. Это надо делать одновременно с произнесением речи. И здесь вступает в строй другое затруднение — лингвистическое, или языковое. Необходимость «охватить более обширное тематическое содержание» усложняет синтаксис монолога по сравнению с диалогом: предложения становятся конструктивно сложнее; соединение их в связный кусок текста многоступенчато; чтобы соблюсти структурно-стилистическое единство текста в целом, говорящий вынужден держать в поле внимания и конец и начало высказывания.

Речь произносимая, а не читаемая

Публичное выступление — устная форма речи. И чем более ей свойственны все характеристики живого разговора, тем сильнее ее воздействие на слушателей. В то же время это речь подготовленная, базой для нее, как правило, служит написанный текст.

Характерной особенностью публичной речи является то, что она происходит в ситуации живого общения, в то время как письменный монолог от нее отстранен. Отсюда проистекают специфические трудности для каждой из этих форм.

Другая отличительная особенность — это живая интонация разговорной речи, т.е. возможность в устном монологе выразить свое отношение к произносимому не только словами, но и тембрально-тоновой окраской голоса, системой логических ударений и пауз, мимикой, жестом.

В письменной речи, конечно, тоже чувствуется общая интонация сообщения, выраженная в порядке слов, выборе синтаксических конструкций, в оформлении их определенными знаками препинания. Однако те интонационные нюансы, которые присущи устной речи, в письменной не могут быть выражены, и о них можно только догадываться. Кроме того, устная речь более свободна синтаксически, менее отягощена союзами и чаще использует вместо них бессоюзную, интонационную связь слов, предложений и частей текста.

Очень интересные наблюдения в области устной монологической речи сделаны советским лингвистом С.И. Бернштейном. «Самая типичная форма устной речи,— писал он,— это речь разговорная. Само собой разумеется, что переносить целиком в речь лекционную норму устной разговорной речи невозможно. Прежде всего устная разговорная речь есть речь диалогическая, а лекционная — монологическая…

Но как бы то ни было, мы создаем устную лекцию, нам приходится ориентировать ее на нормы разговорной речи…

Вот, скажем, вопрос об объеме фразы. Само собой разумеется, что в устной речи фраза должна быть более коротка, чем в речи письменной, и в обычной устной речи так и происходит…

Но нужно отметить, что не следует пользоваться фразами одинакового объема. У меня есть пример лекции, где все фразы были почти одинакового объема, и лекция от этого была очень скучна. А между тем, если мы находим сперва длинную фразу, а непосредственно за ней идет короткая, то это создает известный эффект: сначала некоторое напряжение, а затем слушатели получают передышку.

Теперь непосредственно после вопроса об объеме фразы упомяну о громоздких конструкциях. Среди зарегистрированных мною примеров есть фразы, которые в письменной речи, может быть, совершенно приемлемы: читатель имеет возможность заглянуть назад, прочитать дважды ту или другую часть фразы или целую фразу и т.д. А в устной речи слушатель связан однократным восприятием, и тут лектору следовало бы думать не только об объеме фразы, но и о том, чтобы структура фразы была ясна и прозрачна…

Порядок слов лекционного текста часто бывает совершенно удовлетворителен с точки зрения письменной речи. Но ведь порядок слов теснейшим образом связан с интонацией. Когда мы читаем про себя какой-нибудь текст, то интонационные представления у нас приглушены и интонационные дефекты не так заметны, а когда приходится интонировать, то диктор часто поставлен перед задачей неразрешимой…

Я должен теперь указать некоторые признаки, отличающие интонацию свободной речи от интонации чтения вслух. Это, прежде всего, относительно большая дробность членения фразы. Фразы в устной речи вообще, и при том не только в разговорной, но и в лекционной речи, обычно расчленяются на периоды в 2—3 ударных слова. Но и тут важно избегать однообразия…

Паузы размещаются в устной речи более свободно, чем при чтении вслух, ставятся не по знакам препинания. Почему это происходит? Потому, что в устной речи отражается то членение, которое сопровождает процесс мысли у автора»[2].

Сформулированные в этой статье теоретические положения, практические советы полностью относятся к современному лектору, выступающему в массовой аудитории. Однако адресованы они были непосредственно радиолекторам. И здесь мы подходим вплотную к явлению, которое характерно для века научно-технической революции. Устная речь, вооруженная современными техническими средствами, решительно наступает на письменную, приобретая ее отличительные особенности — способность фиксироваться, сохраняться и воспроизводиться, и получая переднею важные преимущества: моментальность передачи информации и гораздо более широкий диапазон действия. Люди часто стали говорить там, где раньше только писали, и главным образом от этого устная речь постоянно изменяется качественно, во многом приближаясь к книжной, происходит размывание ранее четко обозначенных границ между устной и письменной формами речи.

Языковед В.Г. Костомаров утверждает, что расширение зоны влияния устной речи в современной речевой жизни, постоянное функционирование книжных стилей в устной форме стимулировало, с одной стороны, проникновение разговорных элементов в книжные стили, а с другой — массовое распространение книжных элементов в разговорной речи.

Интересно отметить, что одно из самых главных преимуществ письменной речи — возможность ее переработки, длительной проверки и переделки — в связи с внедрением звукозаписывающей аппаратуры во все сферы жизни также лишается своей исключительности. Устную речь, записанную на магнитную ленту, тоже можно править, изменять. Но все эти явления не отменяют необходимости всегда иметь в виду главные отличительные особенности устной речи — ее ситуативность, непосредственную связь со слушателями, живую интонацию, сопровождаемую жестами и мимикой, окрашенную всеми личностными особенностями говорящего. Любая стенограмма лекции, как бы точно она ни воспроизводила выступление, всего лишь мертвая запись, не способная передать все богатство интонаций, неповторимость индивидуальности речи оратора. Стенограмма лекции напоминает живую, ярко прочитанную лекцию не более, чем ноты напоминают сыгранную большим мастером музыкальную пьесу.

Ираклий Андронников в своей книге «Я хочу рассказать вам…» в главе «Слово написанное и сказанное» пишет: «…Текст, прочитанный или заученный, а затем произнесенный наизусть,— это не тот текст, не те слова, не та структура речи, которые рождаются в непосредственной живой речи одновременно с мыслью. Ибо писать — это не значит «говорить при помощи бумаги». А говорить — не то же самое, что произносить вслух написанное. Это процессы, глубоко различные между собой»[3].

Конечно, ни у кого не вызывает сомнений, что речь свободная, не скованная никакими бумажками гораздо более действенна. Однако здесь есть опасность уйти в сторону, потерять логический стержень, рассыпать структурно-композиционное единство всего текста. И, конечно, более всего такая опасность грозит молодому лектору, не имеющему большого опыта выступлений и теряющемуся от самых малозначительных помех.

Вопрос этот не так прост, как кажется на первый взгляд. На всех стадиях своего становления как оратора разные лекторы используют различные формы подготовки к выступлению. Многие только на первых порах пишут текст лекции целиком, а затем переходят к конспекту, тезисному плану, простому плану, плану с рабочими материалами и т.п. Другие, не доверяя памяти и не будучи очень уверенными в себе людьми, всю жизнь пишут текст лекции и кладут его на кафедру перед собой «для уверенности». Иные, наоборот, в молодости никогда не пользовались написанным текстом, выступали без бумажек, «зажигаясь» в аудитории и вдохновенно импровизируя, а с годами, растеряв вместе с памятью и значительную часть своей самоуверенности, стали писать текст лекции целиком, да еще и заглядывать в него краем глаза во время выступления. В любом случае лектор должен говорить так, чтобы слушатели ощущали всю прелесть живой человеческой речи, которая несомненно отличается от написанной, но вместе с тем построена по правилам ораторской речи.

Публичная лекция — род ораторского искусства

Еще со времен античности различают 5 родов публичного красноречия, или ораторского искусства: социально-политическое, академическое, судебное, социально-бытовое и церковно-богословское. Все эти роды публичной речи являются подготовленным устным монологом.

Социально-политическое красноречие включает в себя политическую речь (выступление с определенной политической программой), митинговую речь (имеет своей целью мобилизацию масс, призыв к какому-то действию), агитационную речь (разновидность митинговой, отличающаяся масштабом и степенью эмоционального накала), доклады на социально-политические темы и различные отчетные доклады социально-политического характера.

Именно от социально-политического красноречия берет начало история развития ораторского искусства, получившая свою научную базу в Древней Греции V века до н.э. Здесь в Афинах, раздираемых общественными противоречиями в период становления демократии, красноречие было сильнейшим орудием борьбы. Политический деятель должен был публично отстаивать свою точку зрения, убеждать народное собрание, чтобы повести его за собой. Лучшими представителями блестящей плеяды политических ораторов были Демосфен и Эсхин. Их спор «О венке» вошел в золотой фонд ораторского искусства.

Развитие социально-политического красноречия в Древней Греции было столь бурным и плодотворным, что послужило базой для создания теории красноречия — риторики, в которой Аристотель впервые дал научное обоснование ораторскому искусству, определив его назначение как «возможность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета».

В период македонского владычества политическое красноречие теряет свое значение и угасает вместе с гибелью демократии. Возрождается оно лишь в золотой век Римской рабовладельческой республики, когда на политической арене вновь сражаются лучшие ораторы — политические деятели Марк Фабий Квинтилиан, Марк Антоний и другие. Наиболее выдающейся личностью среди римских ораторов был Марк Туллий Цицерон (106 - 43 г. до н.э.). Он призывал учиться у Демосфена искусству публичной речи, считая, что искусством красноречия должен владеть каждый государственный деятель, чтобы доказывать выдвигаемые положения, (т.е. демонстрировать истинность приводимых фактов и аргументов), доставлять слушателям эстетическое удовольствие своей речью, воздействовать на волю и поведение масс, побуждать их к активной деятельности.

В средние века, во времена торжества официальной идеологии феодализма и догматов христианской церкви, боевое социально-политическое красноречие заменяется церковно-богословским, задачей которого была лишь интерпретация догматов веры и библейских легенд. «Отцы веры», сами не верующие, убедить никого ни в чем не могли — они могли только внушать, пользуясь для этого всеми возможными внешними эффектами. Естественно, и ораторский стиль предпочитался велеречивый, театральный, так как ни логике, ни истинным чувствам, ни тем более поискам истины в это мрачное время в публичной речи места не находилось.

В эпоху Возрождения социально-политическое красноречие бурным потоком вырывается из-под толщи средневековья и гремит в страстных речах Джона Булля и Уота Тайлера — руководителей крестьянских восстаний в Англии, Яна Гуса и Яна Жижки в Чехии…

В России социально-политическое красноречие достигает высокого развития в наиболее острые периоды общественной борьбы. Здесь возникла школа пролетарского политического красноречия в противовес демагогическому буржуазному политическому красноречию. В годы нарастания революционного подъема из рабочей среды выдвигаются подлинные пролетарские трибуны.

Петр Алексеев, Степан Халтурин, Иван Бабушкин, Петр Заломов.

Непревзойденным образцом революционной пропаганды стали речи В. И. Ленина.

От него пошла ленинская школа советского политического красноречия, получившая свое блестящее воплощение в речах Я.М. Свердлова, Ф.Э. Дзержинского, С.М. Кирова, Г.К. Орджоникидзе, М.И. Калинина, А.В. Луначарского и многих других. Коммунистическая убежденность, непримиримость ко всему реакционному, страстная вера в торжество народного дела — вот основные черты ораторского стиля, которые объединяют выдающихся ораторов ленинской школы и которые вообще присущи советскому социально-политическому красноречию.

Прошли революционные битвы, окончилась гражданская война. Вчерашние солдаты стали хозяйственниками, дипломатами, торгпредами, организаторами колхозов, руководителями строек и предприятий. И на передний край время выдвигает пропагандистов и агитаторов, убеждающих, разъясняющих, постепенно и терпеливо втягивающих массы трудящихся в строительство новой жизни.

Многомиллионный советский народ жадно тянется к культуре, образованию. Нужно было научить массы людей не только писать и читать, но и хорошо, правильно высказывать свои мысли. «Самое трудное в агитационной работе,— утверждал М.И. Калинин,— научиться говорить как следует. На первый взгляд кажется: что тут мудреного, ведь человек с двух лет начинает говорить! На самом деле это большое и трудное дело»[4].

В 20-е годы появляется целая серия книг и пособий по культуре речи. В дальнейшем внимание к речевой культуре, в частности, к устному монологу, слабеет. Но в годы Великой Отечественной войны и в послевоенные годы, особенно начиная с 60-х годов, интерес к этим вопросам вспыхивает с новой силой, однако уже на новом уровне, с новыми требованиями, соответствующими эпохе научно-технической революции.

Теперь невозможно представить себе на трибуне оратора с театральными жестами, играющего обертонами своего голоса, рассказывающего притчи и ловко выруливающего от них к сути дела. В условиях предельной насыщенности информацией «цветы ораторского красноречия» и «хитроумные словесные бои» ни у кого не вызывают интереса. Не популярны сейчас пафос и торжественная патетика. Деловые и напряженные будни выдвинули оратора немногословного, дорожащего своим и чужим временем, делового, но с чувством юмора, эмоционального, но с эмоциями, как бы зажатыми внутри, не выпускаемыми на простор. Убеждает он не эмоциями, а фактами, логикой.

По сравнению с бурной эпохой революции, гражданской войны снизился накал страстей в митинговых и агитационных речах. Однако, как только, пришла на нашу землю беда — грянула Великая Отечественная война, опять митинговая и агитаторская речь зазвенела металлом в речах агитаторов, политруков, общественных деятелей.

Так, лаконично, с громадным внутренним накалом звучат строки из «Памятки десантнику», подготовленной политотделом 18-й армии, когда в 1943 г. готовились к штурму Новороссийска: «Товарищ коммунист!.. Ты должен в бой вступать первым, а выходить из боя последним. Ты призван на фронт воспитывать красноармейскую массу. Но во всякую минуту ты должен уметь взять в руки винтовку и личным примером показать, что коммунист умеет не только благородно жить, но и достойно умереть»[5].

Вспомним вступительное слово А.Н. Толстого на антифашистском митинге работников искусств и литературы в ноябре 1942 года:

«Дорогие товарищи! Славно великое прошлое нашего классического искусства, славен и двадцатипятилетний путь усилий советского искусства сказать новое слово о новом человеке в новых условиях его общественного бытия.

Плохо ли, хорошо ли мы, советские художники, поэты, артисты, композиторы, живописцы, выполнили нашу задачу,— налицо явление огромного исторического значения: советское искусство стало народным искусством, многомиллионный народ внимает ему.

Октябрь дал народу молот, чтобы ковать свое счастье, и серп, чтобы пожинать плоды его. Октябрь дал народу его искусство. Но не сразу и не легким путем пришло оно к тому, чтобы стать народным. Но, став народным искусством, оно вступило на великий путь.

Казалось бы, по примеру прежних войн, грохот пушек должен был заглушить голос поэтов, искусство во время войны должно понизить свое качество, упроститься, а то и замолчать. Нет! Воюющий советский народ находит в себе все больше и больше нравственных сил в кровавой и упорной борьбе с армиями пещерных людей, организованных фашизмом, все настоятельнее требует от своего искусства больших слов о большой правде, о большом добре. Советское искусство в дни войны становится голосом героической души народа!»[6].

Какой накал страсти и какая суровая сдержанность! Враг у самых ворот Москвы, и каждый гражданин своей Родины, истинный сын Отечества становится пламенным агитатором за мобилизацию всех сил на борьбу с фашистским агрессором.

В общественной жизни мы часто используем различные виды социально-бытового красноречия, к которым относятся юбилейная речь, поминальная речь и застольные речи, или тосты. К сожалению, искусство социально-бытового красноречия у нас в значительной мере утеряно, однако русское ораторское искусство накопило за свою историю немало высоких его образцов. Вспомним «Слово на юбилее А. Фадеева» А.Т. Твардовского:

«Я хочу напомнить вам широко известные, много раз цитировавшиеся заключительные строки романа «Разгром», где речь идет о том, как тяжелое, скорбное чувство главного героя в связи с гибелью товарищей сменяется, под впечатлением картины мирной трудовой жизни, иным чувством:

«Левинсон обвел молчаливым, влажным еще взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом,— и перестал плакать. Нужно было жить и исполнять свои обязанности».

Сейчас я говорю не о том, что эти глубокой поэтической силы строки явились как бы формулой новой жизненной морали, формулой этики поведения борца в суровой борьбе за будущее родного народа и всего человечества, принципиально новым философским решением старого вопроса о смысле жизни.

Эти строки очень знаменательны, по-моему, для всего в целом художнического облика Александра Фадеева.

«Надо было жить и выполнять свои обязанности».

Талант — это обязанность, и это определение тем вернее, чем больший талант перед нами. Не «дар случайный», не то, чем ты можешь располагать по своей прихоти или капризу, а то, что как бы только доверено тебе для дела и за что ты несешь ответственность перед народом.

Талант Фадеева — явление, принадлежащее исключительно советской эпохе,— характерен именно этими чертами.

Фадеева-художника всегда отличала отчетливая, сознательная идейная направленность его творений.

Он открыто предназначает свое горячее, убежденное слово осознанным целям борьбы народа.

Он всегда как бы вместе со своим читателем решает общую задачу, в которой они жизненно, кровно, глубоко заинтересованы, и только берет на себя в деле ведущую роль…

«Разгром» и «Молодая гвардия», как и известные нам части «Последнего из удэге», не могли быть не написаны Фадеевым, они явились прежде всего из этой личной, страстной потребности художника высказать нам то, что он знает о жизни и людях нашей эпохи.

Откуда берется эта потребность?

Из особого личного знания жизни, которое художник не может утаить от людей, поскольку он заинтересован в их судьбах, поскольку он внутренне обязан к этому. Это — знание участника борьбы и вожака в своем лагере, больше рядовых отвечающего за исход борьбы, за достижение ее конечной цели.

Форма в искусстве рождается из потребности содержания, но подчиняется известным закономерностям самого искусства, выработанным классическими традициями.

И не удивительно, что произведения А. Фадеева так глубоко прижились, что уже составляют как бы часть духовной природы нашего общества, часть нас самих…

Позвольте же мне, вместе с вами, читателями всех поколений, выразить нашему другу, нашему ровеснику, любимому писателю А.А. Фадееву горячую нашу признательность. И пожелать ему новых свершений, достойных его большого благородного таланта»[7].

Сам стиль этой юбилейной речи — выразитель духа нашего времени, нашей эпохи: нет привычного и обязательного для классических юбилейных речей витиеватого обращения, а так называемый «зачин» превращен в великолепную литературную иллюстрацию; перечисление качеств юбиляра органически переплетается с мыслями о назначении литературы и роли писателя в советском обществе. Конечно, такие речи должны заранее готовиться, но произноситься как экспромт.

Судебное красноречие сейчас в значительной мере утратило свое общественное значение. Заметим, что прокурорская и адвокатская речи разделяются жанрово-стилистически: прокурорская речь исполнена пафоса обличения, осуждения. Речь же адвоката всегда была больше рассчитана на эмоции слушателей.

В истории русской общественной мысли определенную роль сыграли церковные проповеди и соборные речи, которые входят в род богословского красноречия.

Остановимся на таком роде красноречия, которое получило широкое и не совсем правомерное название академическое. По классификации, данной профессором Г.3. Апресяном, в него входят лекция вузовская (цикловая, курсовая и единовременная), научный доклад, научное обозрение и сообщение[8].

Оставим в стороне вузовские лекции, научные доклады и сообщения, чтобы они не увели нас в сторону от основной задачи книги, и уделим главное внимание научно-популярной лекции, с которой выступают лекторы общества «Знание», а также лекторы-студенты, для которых в основном и написана эта книга.

ГЛАВА 2

Оратор—аудитория

Между слушателями и преподавателем…

образуется необходимо магнетическая связь, с обеих сторон деятельная…

А.И. Герцен

Ряд особенностей лекции определяется ее назначением, характером материала, составом аудитории, личностными и речевыми качествами оратора. Поговорим о них.

Лекция одновременно решает две основные задачи: сообщение новых знаний, расширяющих культурный, научный и общественно-политический кругозор слушателей, и формирование на их основе мировоззрения, общественного сознания, идейно-нравственных принципов поведения.

Сообщение знаний более направлено на логическое мышление слушателей и опирается в основном на рациональное начало в лекции, на строгость и последовательность системы аргументов; однако новые знания значительно лучше усваиваются слушателями, если они преподносятся ярко, заинтересованно. Формировать же мировоззрение, воздействовать на умы и чувства слушателей без эмоций, страстной увлеченности и убежденности лектора просто невозможно. «…Без «человеческих эмоций»,— подчеркивал В.И. Ленин,— никогда не бывало, нет и быть не может, человеческого искания истины»[9].

Эмоциональное и рациональное начала заложены в самой человеческой природе, в языке, во всем окружении. И когда мы размышляем над подбором языковых средств для выражения своих мыслей, мы имеем в виду оба этих плана. И когда будем отбирать документы, факты, аргументы для доказательства выдвигаемых положений, мы будем думать не только о воздействии на умы наших слушателей, но и искать путь к их сердцам через эмоциональные каналы. И здесь громадную роль играет общая культурная и эмоциональная подготовленность лектора, его, если хотите, педагогические и актерские данные, в какой-то мере необходимые не только лектору, но и вообще любому человеку, который работает с массами, воспитывает людей, убеждает их.

Общие требования к лектору

А.П. Чехов в рассказе «Скучная история» очень ярко представил весь комплекс трудностей публичной речи и умений, которые позволяют оратору их преодолевать: «Чтобы читать хорошо, то есть нескучно и с пользой для слушателей, нужно, кроме таланта, иметь еще сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, о том, кому читаешь, и о том, что составляет предмет твоей речи. Кроме того, надо быть человеком себе на уме, следить зорко и ни на одну секунду не терять поля зрения.

Хороший дирижер, передавая мысль композитора, делает сразу двадцать дел: читает партитуру, машет палочкой, следит за певцом, делает движение в сторону то барабана, то валторны и проч. То же самое и я, когда читаю. Предо мною полтораста лиц, не похожих одно на другое, и триста глаз, глядящих мне прямо в лицо. Цель моя — победить эту многоголовую гидру. Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное представление о степени ее внимания и о силе разумения, то она в моей власти. Другой мой противник сидит во мне самом. Это — бесконечное разнообразие форм, явлений и законов и множество ими обусловленных своих и чужих мыслей. Каждую минуту я должен иметь ловкость выхватывать из этого громадного материала самое важное и нужное и так же быстро, как течет моя речь, облекать свою мысль в такую форму, которая была бы доступна разумению гидры и возбуждала бы ее внимание, причем надо зорко следить, чтобы мысли передавались не по мере их накопления, а в известном порядке, необходимом для правильной компоновки картины, какую я хочу нарисовать. Далее я стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения кратки и точны, фраза возможно проста и красива. Каждую минуту я должен осаживать себя и помнить, что в моем распоряжении имеются только час и сорок минут. Одним словом, работы немало. В одно и то же время приходится изображать из себя и ученого, и педагога, и оратора, и плохо дело, если оратор победит в вас педагога и ученого или наоборот»[10].

Основные требования к оратору определяются задачами, которые перед ним стоят: сообщение знаний, формирование мировоззрения, воспитание масс. Для того чтобы решать эти задачи, лектор прежде всего должен отлично знать предмет своей лекции, быть широко эрудированным в этой области и, конечно же, образованным и политически грамотным человеком. Главным, ведущим всегда остается содержание лекции, ее высокая идейность, научность, информативность, актуальность и органическая связь с действительностью, жизнью народа. Каким бы высоким уровнем искусства красноречия ни обладал лектор, как бы ни завораживал его голос слушателей, но если он недостаточно компетентен в вопросах, которые излагает, или недостаточно убежден в том, в чем пытается убедить собравшихся, все его старания напрасны — ему не поверят, за ним не пойдут.

Содержание, идейная направленность лекции — главное, но от формы его отрывать нельзя. «Можно научиться технике говоренья,— подчеркивал А.В. Луначарский,— но оратор, который не имеет, что сказать, конечно, нуль…

Там, где имеется великолепный передаточный аппарат, но нечего передавать, дело, конечно, дрянь. Это ясно. Но и где имеется великолепный запас того, что передать, но нет передаточного аппарата, этого запаса идей для других как будто и не существует. Обе эти стороны очень значительны»[11].

Содержание высказывания — очень широкое понятие, и в книге общего характера мы остановимся на этой проблеме лишь с точки зрения методики подготовки выступления и произнесения его в аудитории.

Лектор не достигнет желаемого эффекта от своего выступления, если он не знает законов общения с аудиторией, помогающих вести слушателей за собой, а не идти у них на поводу.

Что же, спросите, вы, теперь еще и психологию и педагогику изучать, чтобы читать лекции?

Определенные закономерности и психологии, и педагогики, связанные с вопросами управления аудиторией, конечно, знать надо, так же, как надо знать и правила логики, которые помогают выбрать наиболее рациональную композицию лекции, создать стройную, непротиворечивую систему аргументов, умозаключений и выводов. Путь здесь один: постоянное самосовершенствование, повышение уровня общей и речевой культуры, обогащение знаниями. Известная формула «Поэтами рождаются, ораторами становятся» в сжатой форме выражает мысль о необходимости постоянного самосовершенствования. Оно и понятно: как же может учить других человек, не обладающий сам достаточной культурой, эрудицией, высокой партийной принципиальностью, т.е. всем тем комплексом качеств, которыми он должен обладать как воспитатель масс.

Нет сомнения, что ораторский дар в разной степени свойствен разным людям, но это означает лишь, что каждому желающему научиться хорошо говорить с трибуны понадобится разное время для овладения этим искусством. Давно стал классическим пример с Демосфеном, который сам сделал себя прекраснейшим оратором, громадными усилиями превозмогая природные речевые недостатки. Многие менее известные примеры говорят о том, что почти каждый нормальный человек, умеющий мыслить, может научиться и хорошо говорить. Важно лишь осознать эту необходимость, знать свои особенности и возможности, уметь критически их оценивать и постоянно работать над собой.

Иногда, пытаясь доказать, что обучать монологическому высказыванию невозможно и не нужно, так как это природный дар, приводят в пример так называемых «стихийных ораторов». Несомненно, как во всяком искусстве, в ораторском искусстве есть люди, талантливые от природы и развившие в себе этот дар. Но исключения только подтверждают правило, сформулированное Демокритом: «Ни искусство, ни мудрость не могут быть достигнуты, если им не учиться». Ведь все самодеятельные ораторы у кого-нибудь учились. Обладая высоко развитыми специальными лингвистическими способностями, особенно такой способностью, как речевой слух[12], самобытные ораторы, постоянно развивая эти качества путем наблюдений и упражнений, часто достигали высочайшей степени совершенства.

Совершенствование лекторского мастерства — процесс бесконечный и более всего зависящий от активной тренировки: чтобы научиться выступать, надо делать это. Та видимая легкость, с которой выступают в любой аудитории замечательные ораторы, есть результат их громадного повседневного труда. Так, когда А.В. Луначарского спросили, когда же он успел подготовиться к лекции, которую он прочел неожиданно, он ответил: «Я готовился к ней всю жизнь». Постоянно учась, совершенствуясь, лектор старается во многом подражать выдающимся мастерам, брать с них пример. Это, конечно, верный путь, однако следует помнить, что манеру, стиль ораторской речи нельзя слепо копировать, тем более если этот ораторский стиль противоречит вашим индивидуальным особенностям.

Еще Квинтилиан считал, что каждый оратор должен исходить из особенностей своего характера и темперамента и не подражать ораторам, манера которых чужда его личности.

Образ оратора и речевой стиль

Всегда ли мы знаем свои речевые особенности, можем объективно их анализировать и оценивать? Чтобы получить возможность для изучения своих индивидуальных речевых особенностей, рассмотрим некоторые обобщенные типы ораторов.

Остановимся сначала на типе оратора, т.е. на том противнике, который «сидит во мне самом», по выражению А.П. Чехова. Почему противник, а может быть, союзник?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует разобраться с понятием «тип оратора», уяснить для себя более широкое понятие — индивидуальный речевой тип человека. Само это понятие в науке пока не получило объяснения, хотя немало ученых обращают внимание на индивидуальные качества речи, связанные с темпераментом, особенностями нервной системы индивидуума, типом его мышления.

Еще в I в. до н. э. римский политический деятель Марк Туллий Цицерон выделил три типа, или три рода, ораторов: «Речь бывает трех родов: иные отличались в каком-нибудь отдельном роде, но очень мало кто во всех трех одинаково, как мы того ищем. Были ораторы, так сказать, велеречивые, обладавшие одинаково величавой важностью мыслей и великолепием слов, сильные, разнообразные, обильные, важные, способные и готовые волновать и увлекать души, причем одни достигали этого речью резкой, суровой, грубой, незавершенной и незакругленной, а другие — гладкой, стройной и законченной. Были, например, ораторы сухие, изысканные, способные все преподать ясно и без пространности, речью меткой, отточенной и сжатой; речь этого рода у некоторых была искусна, но не обработана и намеренно уподоблялась ими речи грубой и неумелой, а у других при той же скудости достигала благозвучия и изящества и бывала даже цветистой и умеренно пышной. Но есть также расположенный между ними средний и как бы умеренный род речи, не обладающий ни изысканностью вторых, ни бурливостью первых, смежный с обоими, чуждый крайности обоих, входящий в состав и того и другого, а лучше сказать, ни того, ни другого; слог такого рода, как говорится, течет единым потоком, ничем не проявляясь, кроме легкости и равномерности; разве что вплетет, как в венок, несколько бутонов, приукрашивая речь скромным убранством слов и мыслей…»[13].

Вот как охарактеризовал Цицерон одного из лучших ораторов Греции: «…Демосфен нисколько не уступал в простоте — Лисию, в изяществе и остроумии — Гипериду, в гладкости и блеске слов — Эсхину. У него много речей, простых с начала до конца, как против Лептина; много важных с начала до конца, как некоторые Филиппики; много переменных, как против Эсхина о преступном посольстве и как против него же по делу Ктесифонта. При желании он обращается и к среднему роду, и когда отступает от важности, то обычно прибегает к нему. Однако больше всего шума он возбуждает и больше всего впечатления производит, когда пользуется приемами важного рода»[14].

Допуская, что не всем читателям этой книги довелось познакомиться с речами ораторов древности, мы позволим себе занять несколько страниц знаменитым спором о венке, который вошел в золотой фонд ораторского искусства. Этот диалог был приведен в сокращении и прокомментирован профессором Царскосельского лицея Н.Ф. Кошанским в его учебниках по теории и практике красноречия, выдержавших 11 изданий. В целом риторики Кошанского устарели, однако многие их положения при известном критическом переосмыслении действенны и сейчас. На эти моменты мы иногда будем обращать внимание по мере изложения материала книги.

Даже в письменном виде словесный бой двух величайших ораторов Греции показывает яркую речевую индивидуальность каждого из них.

Итак, выдержка из «Частной риторики» — «Спор о Золотом венке» с комментариями Н. Кошанского (даны мелким шрифтом).

«Эсхин — с прекрасным органом и величайшим даром не мог равнодушно видеть такого Оратора, каков Демосфен. Без него Эсхин был бы первый и по красноречию, и по влиянию на Республику: посему он искал всех средств погубить Демосфена. Наконец нашел случай после несчастной битвы Херонейской, которая повергла Грецию во власть Филиппа. Тогда Афиняне, страшась осады, решились возобновить стены. Демосфен подал совет, и ему было поручено исполнение. Но как сумма, для сего назначенная, была недостаточна, то он жертвовал собственным имуществом: и друг его Ктезифон предложил дать золотой венок Демосфену[15].

Народ принял предложение с восторгом, а Эсхин всею силою красноречия вооружился против Ктезифона как нарушителя трех законов:

1. Закон запрещал давать венки гражданам, прежде представления от них отчета. И сей случай падал на Демосфена. Следовательно, Ктезифон явно нарушил закон.

2. Закон повелевал, чтобы награда венком объявляема была в Сенате, а не в другом месте; а Ктезифон желал объявить сию награду в театре — второе нарушение.

3. В предложении сказано, что венок дается Демосфену за услуги Отечеству — Эсхин силится доказать (и это главная цель его и истинная причина всего дела), что Демосфен, кроме зла, ничего для Республики не сделал.

Обвинение начато за 4 года до смерти Филиппа; а суд производился в 6-й год царствования Александра — уже повелителя Азии.

Из всех стран Греции стекался народ к сему торжественному судопроизводству; и подлинно, это было зрелище необычайное!.. Два Величайших Оратора своего века, оба Министры, оба правители Республики, дыша друг к другу ненавистью и воспламеняясь личностями, восстали друг против друга! Знаменитость и важность дела, любопытство и ожидание бесчисленных граждан, и собственная польза каждого, побуждали их истощить свою силу Ораторства в сих двух речах — превосходнейшем памятнике греческого Красноречия в Судебном Роде. — Можно прибавить, что не одна слава Ораторов привлекала почти всю Грецию; многие думали, что здесь откроются тайные причины, сразившие Республику: а народ — и после событий — любит знать, от чего зависела судьба его, кто оправдал, кто во зло употребил его доверенность. Словом, это последняя жертва политике и славе Ораторов — характер Греков, равно страстных к великим делам и к великим талантам.

Вот приступ Эсхина:

«Граждане Афинские! Вы видели замыслы и ухищрения врагов моих, сего скопища мятежных, готового к бою; видели, с каким усилием оно коварствует в народе и на площади, дабы уничтожить наши обычаи, наши уставы. Но я предстаю пред вами с одним упованием на богов бессмертных, на судей моих и на законы и наперед уверен, что перед вами никогда хитрость и коварство не восторжествуют над правдою и законом».

(Здесь видим только искусство, но далее откроются ухищрения.)

«Я желал бы всем сердцем, Афиняне, чтобы Правительство устроило мудрый порядок и в Совете пятисот и в собраниях народа! Чтобы в прежнюю силу восстановлены были законы Солона об Ораторах! Дабы старший из них без шуму, без тревоги, восходил на сие место первый и скромно подавал мнение, какое находит полезнейшим; дабы по нем всякий желающий, в чреду свою, прилично летам, излагал мнение о предмете суждения: тогда бы дела Республики шли правильнее, и обвинения не считались за редкость».

(С какой хитростью Эсхин метит здесь на главное лицо обвинения! Какое лицемерие в сем мнимом почтении к законам, в котором наперед убеждает слушателей, дабы тем ненавистнее соделать нарушителей закона).

«Вам известно, Афиняне, что народы имеют троякое правление: Монархическое, Олигархическое и Демократию. Два первых подчиняют граждан воле Повелителей; в Демократии повинуются только законам. Но да познает каждый из нас и да уверится наперед, что всякий, кто восходит на сие место для обвинения нарушителя закона, сам подвергает закону собственную волю. Для сего-то мудрый Законодатель, предлагая судиям клятву, начинает сими словами: «Я буду судить по закону…» Ибо сей великий муж ведал, что соблюдение законов есть защита нашей вольности».

Таким образом сердца слушателей предубеждены против всякого нарушителя законов, и Ктезифон наперед уже становится жертвой ненависти. Слушатели готовы верить всему, что скажет Оратор…

Представьте ж Демосфена: все против него! Обвиняемый во всех поступках, во всех частях управления, он доведен до крайности говорить о самом себе, о своих заслугах!— крайность опасная! Но на его стороне величайшее преимущество было то, что всякое деяние он мог подтвердить беспрекословным доказательством; а всякое утверждение — чтением публичного акта. Сколько Эсхин употреблял в своем приступе хитрости и коварства, столько увидим достоинства и благородства в приступе Демосфена. Вот он:

«Прежде всего, Афиняне! Я умоляю всех богов и богинь, да пошлют вам, в сей грозный час, те чувствования любви ко мне, какими сам я пламенею к Отечеству. Еще молю их, для вашего блага и для вашей правды и славы, да внушат вам мысль, внимать словам моим не по желанию противника — явная была бы несправедливость — но по законам и вашей клятве; по сей торжественной клятве, где одно из первых положений говорит: должно слушать обе стороны равно… Сие решительно значит, что вы должны не только отдалить от себя всякое предубеждение и с равной благосклонностью слушать обе стороны; но и дозволить каждой говорить в том порядке, какой находит она благоприятнейшим для своего дела.

Из всех преимуществ Эсхина предо мною, два в сем деле особенно важны. Первое: мы сражаемся не с равным оружием: я лишаюсь несравненно больше, теряя благосклонность вашу, нежели он, не достигая желаемой цели. Ибо, если утрачу любовь вашу — да отвратят боги мрачное предчувствие!— то ничего мне более не остается…, а он, напротив, он обвиняет меня, ему нечего лишаться.— Второе: всякий любит слушать обвинения и наветы, а похвалы самому себе, в устах Оратора, для всякого противны. Эсхин имел все, что могло привлечь к нему внимание граждан: а мне осталось только то, что противно слуху каждого.— Но если я в самом деле, страшась оскорбить вас, не решусь говорить о том, что сделал, то не подумаете ли, что я сам сознаюсь в том, что считаю себя недостойным награды, которою почтить меня желают! Если же, с другой стороны, в оправдание себя, я должен подробно говорить обо всем, что сделал для Отечества и Граждан: то поставлен буду в необходимость часто говорить о самом себе; по крайней мере потщусь говорить, сколько можно умереннее; и да пошлют вам боги правоту видеть, что виновник всему, по необходимости мною сказанному о самом себе — не я: но тот, кто возжег между нами спор сей»…

В Рассуждении, Эсхин, доказав, что Ктезифон нарушил закон и следственно враг общей безопасности — начинает рассматривать управление Демосфена, разделив его на 4 части и исследуя каждую порознь.

В первой содержится война против Филиппа до заключения мира Филократом. Эсхин доказывает, что Демосфен вместе с Филократом издал множество постановлений, вредных общему благу, и что он продал и выдал сограждан Царю Македонскому.

Демосфен, в ответ на сие обвинение, представляет живую и разительную картину ненавистных поступков Филиппа, и последнее средство, — восстать против его замыслов и предупредить нападение. Потом вычисляет важные заслуги, действительно им оказанные Отечеству; и сии заслуги так решительны и так явны, что ему стоило только на них указать…

Достигнув третьей части правления Демосфена, Эсхин без всякой пощады обвиняет его во всех бедствиях, постигших Грецию, и показывает страшный вред от союза с Фивянами — сего превосходнейшего дела политики Демосфеновой. — Наконец, доходит до битвы Херонейской; и так как это действительное несчастие и гибельная эпоха, с которой начинаются все бедствия Греции, то трудно представить себе что-либо сильнее и красноречивее следующего места:

«Вот случай сказать несколько слов, в честь сим храбрым воинам, коих послал он (Демосфен) на явную гибель, хотя сии жертвы не были благоприятны — принесть дань слез и похвал сим знаменитым Героям, коих дерзнул он хвалить доблесть, попирая могилы их теми стопами, кои бежали срамно с поля битвы, оставив место, ему вверенное… О! самый слабейший и ничтожнейший из смертных, где должно действовать; но высокомернейший и удивительный, где нужно только говорить! Дерзнешь ли ты перед сим собранием требовать венка, коего считаешь себя достойным? И если бы дерзнул, Афиняне, дозволите ли, допустите ли угаснуть памяти сих храбрых воинов, за нас падших вместе с ними?— Оставьте на время сие место и мысленно перенеситесь в Театр; представьте, что Герольд выходит и торжественно провозглашает сие определение… Неужели думаете, что отцы и матери павших воинов больше прольют слез во время Трагедии о бедствиях Героев, на нем зримых, нежели о неблагодарности Республики?.. Кто из Греков, хотя несколько образованных, кто из смертных не сокрушится сердцем, вспомнив, что происходило на сем Театре прежде, во времена счастливейшие, когда Республика лучших имела Правителей?.. Герольд являлся и, представляя Гражданам сирот, коих отцы пали в битвах и которые в полном были вооружении, произносил сии прекрасные слова, столь сильное побуждение к доблести: «Вот юноши, коих отцы, сражаясь мужественно, пали в битвах! Народ воспитал их, одел в полное вооружение, и ныне, со счастливым предзнаменованием, возвращает в домы, предлагая им достигать заслугами первых званий в Республике!» Вот что некогда провозглашал Герольд! А ныне — ныне, увы! Что скажет он? Что дерзнет сказать, представляя Грекам того, кто соделал чад сиротами? И если осмелится произнести ваше определение: то не грянет ли глас всемогущей истины, не заглушит ли Герольда и не возвестит ли стыд вашего определения!.. Как? На Театре Вакха, в полном собрании скажут торжественно, что народ Афинский дает венок за добродетель злейшему из смертных и за храбрость бесчестному, бежавшему с поля битвы!.. Именем Зевеса, именем всех богов заклинаю вас, Афиняне, не торжествуйте на Театре Вакховом вашего срама! Не представляйте Афинян в глазах Греков бессмысленными! Не напоминайте Фивянам их зол бесчисленных, безвозвратных: сим бедным Фивянам, которым Вы отворили град ваш, когда они бежали из своего, по милости Демосфена, сим великодушным союзникам, коих продажность Демосфенова и злато Персидского Царя сожгли храмы, умертвили чад, истребили гробы! — Но вы не зрели сих бедствий — можете вообразить их! Представьте: стены рушатся, град падает, дома в пламени, старцы и жены, забывая навеки, что были некогда свободными, и правильно негодуя не столько на орудия, сколько на виновников бед их, вопиют к вам, молят вас со слезами: не давайте венка губителю Греции, не подвергайте себя гибельному року, прикованному к судьбе сего человека: ибо все советы его, коим кто ни следовал, были пагубны, как частным людям, так и народам, коими хотел он править»…

Должно признаться, что сей контраст соображен весьма искусно. Эсхин воспользовался им, как нельзя лучше, чтобы сделать врага своего ненавистным. Он собирает тени убитых Граждан; ставит их между народом и Демосфеном… И что же? В этом самом месте Демосфен громит его и одним оборотом рассыпает все грозное ополчение теней, воздвигнутое против него соперником. Вот слова его:

«Эсхин! Если ты один предвидел будущее, зачем же не открыл его? А если не предвидел, то и ты, подобно нам, виновен только в неведении: почто ж ты обвиняешь меня в том, в чем я тебя не обвиняю! — Но поелику должно мне ответствовать, Афиняне, я скажу нечто выше и скажу без всякой дерзости, умоляя вас верить словам моим душою и сердцем Афинян. Я скажу: когда бы даже мы все предвидели; когда бы ты сам, Эсхин, ты, который не смел тогда открыть уста, вдруг став прорицателем, вещал нам будущее… и тогда бы мы должны были сделать то, что сделали, имея хоть несколько пред очами и славу предков и суд потомства.— Что говорят о нас ныне? Что наши усилия не были угодны судьбе, решающей все земное. Но пред кем дерзнули бы мы поднять взоры, если б оставили другим защиту вольности Греков от Филиппа?— И кому из Греков, кому из варваров не известно, что Афины, во все протекшие веки, никогда не предпочитали бесчестного мира славным опасностям, никогда не вели дружбы с Державою несправедливою, но во все времена сражались за первенство, за славу?— Если б я хвалился, что вдохнул вам сии высокие чувства, то с моей стороны было бы тщеславие нестерпимое; но, показав только, что правила Афинян всегда были таковы и без меня, и прежде меня, нечестию подтвердить могу, что по сей части управления, мне вверенного, я был также чем-нибудь и в том, что в поведении вашем было почтенно, великодушно.— Обвинитель, желая лишить меня награды, вами даруемой, не замечает, что он в то же время хочет лишить и вас праведной хвалы, которою обязано вам потомство. Ибо, если обвините меня за совет, мною данный, то не подумают ли, что вы сами виновны, за чем следовали?.. Но нет! Вы не виновны, дерзнув на все опасности за благо, за вольность Греков! Нет! Вы нимало не виновны! Клянусь вам и тенями предков ваших, падших на поле Марафонском; и тенями сраженных при Платее, Саламине, Артемизии — клянусь всем сонмом великих Граждан, коих прах почиет с миром в общественных монументах!.. Так! Греция всем им воздает равное погребение, равные почести! Так, Эсхин, всем: ибо все имели равную доблесть, хотя судьба не всем даровала равные успехи!»

(В Афинах был закон, по которому обвинитель долженствовал собрать по крайней мере пятую часть голосов: в противном случае подвергался изгнанию. Это случилось с Эсхином. С горечью вышел он из Афин и поселился в Родосе… Но Демосфен торжествовал красноречием и великодушием. Когда Эсхин оставлял Афины, Демосфен спешил к нему с искренним утешением и с деньгами, и убедил его принять неожиданное пособие — черта, по которой можно понять силу красноречия Демосфена)»[16].

Комментарии Кошанского, как видим, касаются в первую очередь содержания речей, приемов установления контакта со слушателями. Однако «гладкость и блеск» речей Эсхина, его пышный, велеречивый стиль отчетливо противопоставляется очень гибкому, с непостижимой легкостью переходящему от почти разговорного «среднего рода» к приемам высшего «важного» рода в ответных речах Демосфена.

Обратимся к более поздним примерам. А.М. Горький показал нам три типа ораторов. Вряд ли писатель ставил перед собой такую задачу. Однако талант его в том и состоит, что он не мог не отразить объективного явления, которое поразило его творческое воображение.

«Г.В. Плеханов в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, похожий на протестантского пастора, открывая съезд, говорил как законоучитель, уверенный, что его мысли неоспоримы, каждое слово — драгоценно, так же как и пауза между словами. Очень искусно он развешивал в воздухе над головами съездовцев красиво закругленные фразы, и когда на скамьях большевиков кто-нибудь шевелил языком, перешептываясь с товарищем, почтенный оратор, сделав маленькую паузу, вонзал в него свой взгляд, точно гвоздь.

Одна из пуговиц на его сюртуке была любима Плехановым больше других, он ее ласково и непрерывно гладил пальцем, а во время паузы прижимал ее, точно кнопку звонка,— можно было думать, что именно этот нажим и прерывает плавное течение речи…

Не помню, выступал ли на первом заседании Мартов. Этот удивительно симпатичный человек говорил юношески пламенно, и казалось, что он особенно глубоко чувствует драму раскола, боль противоречий.

Он весь содрогался, качался, судорожно расстегивал воротник крахмальной рубашки, размахивал руками; обшлага, выскакивая из рукава пиджака, закрывали ему кисть руки, он высоко поднимал руку и тряс ею, чтобы водрузить обшлаг на его законное место. Мне казалось, что Мартов не доказывает, а — упрашивает, умоляет: раскол необходимо изжить, партия слишком слаба для того, чтобы разбиваться на две, рабочий прежде всего нуждается в «свободах», надобно поддерживать душу. Иногда его первая речь звучала почти истерически, обилие слов делало ее непонятной, а сам оратор вызывал впечатление тяжелое. В конце речи и как будто вне связи ее, все-таки «боевым» тоном, он все так же пламенно стал кричать против боевых дружин и вообще работы, направленной к подготовке вооруженного восстания…

Красиво, страстно и резко говорила Роза Люксембург, отлично владея оружием иронии. Но вот поспешно взошел на кафедру Владимир Ильич, картаво произнес «товарищи». Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был «поглощен» его речью. Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл. Очень трудно передать необычное впечатление, которое он вызывал.

Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией,— все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре,— точно произведение классического искусства: все есть и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были — их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке.

По счету времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению — значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:

— Густо говорит…»[17].

Сопоставляя индивидуальный стиль Ленина-публициста и Ленина-оратора, А.В. Луначарский подчеркивал как основную особенность, свойственную в одинаковой мере и письменной и устной речи Ленина, «социально-педагогическую мощь» его публицистики, необычайную силу убеждения: «Он чрезвычайно прост как писатель… Я думаю, что впечатление непередаваемого блеска, которое производили многие работы Ильича, например, брошюры о государстве, о болезни левизны или брошюры о повороте к нэпу, знакомо каждому. Это такие брошюры, после которых испытываешь какое-то внутреннее эстетическое волнение: такая в них ясность, простота и чистота мысли. Получается это не в силу каких-либо полемических обычных приемов, не в силу образности речи или остроумия, но вам кажется, что мысль так ясна, что даже ум ребенка мог бы ее воспринять, и, когда читаешь Ленина, начинаешь понимать, какая социально-педагогическая мощь лежит в публицистике В.И. Ленина.

Таково же было и его ораторское искусство. Владимир Ильич никогда не выступал с речью с иной целью, как только для того, чтобы учить. Всякая его речь была не чем иным, как политическим актом, который убеждает или разъясняет. Многие его речи имеют историческое значение, потому что они выражают тот или другой политический вывод огромной важности, а некоторые, может быть, такого мирового значения не имели и представляли собой повторение того, что он выработал, но с чем еще спорят, но всегда он учил, и если спросить, был ли Владимир Ильич великим оратором, то можно ответить «конечно, был». У нас есть много больших ораторов, но все-таки никем не заслушивались так, как заслушивались В.И. Лениным. Ленин не льстил слушателю и не хотел его заманить той или иной красотой изложения или дать ему отдохнуть на шутках. Он ими пренебрегал, и ему было смешно даже об этом думать: его делом было — с необычайной простотой изложить свои мысли и, если их не понимали, повторить несколько раз. Поэтому и жесты у него и приемы были дидактические, которые сводились к тому, чтобы произвести впечатление неоспоримое, продуманное, очевидное и ясное. Владимир Ильич никогда не говорил по пустякам. Он говорил тогда, когда нужно было, с неизменной содержательностью, внутренним убеждением и гипнотической силой. Голос его, преисполненный волевого нажима, как и жест, — все это совершенно зачаровывало слушателей, и можно было слушать его сколько угодно…»[18].

Другого оратора показывает нам А.В. Луначарский в статье «Товарищ Володарский»: «С литературной стороны речи Володарского не блистали особой оригинальностью формы, богатством метафор. Его речи были как бы суховаты…

Голос его был словно печатающий, какой-то плакатный, выпуклый, металлически-звенящий. Фразы текли необыкновенно ровно, с одинаковым напряжением, едва повышаясь иногда. Ритм его речей по своей четкости и ровности напоминал мне больше всего манеру декламировать Маяковского: его согревала какая-то внутренняя революционная раскаленность. Во всей этой блестящей и как будто механической динамике чувствовались клокочущий энтузиазм и боль пролетарской души.

Очарование его речей было огромное. Речи его были не длинны, необычайно понятны, как бы целое скопище лозунгов-стрел, метких и острых. Казалось, он ковал сердца своих слушателей»[19].

Выделенные Луначарским типы ораторов перекликаются с теми, о которых говорил Цицерон. Более всего связываются эти типы с темпераментами людей, которые Гиппократ определял как сангвинический, холерический, флегматический и меланхолический. Эта проверенная веками типология принята за основу биологами, психологами, медиками, педагогами.

Указанная особенность отмечалась многими теоретиками ораторского искусства. Так, А.Ф. Кони, опираясь на учение Канта о «двух темпераментах чувств» — сангвиническом и меланхолическом — и «двух темпераментах деятельности» — холерическом и флегматическом, находил, что это учение «применимо ко всем говорящим публично». «Разность темпераментов и вызываемых ими настроений говорящего обнаруживается даже иногда помимо его воли в жесте, в тоне голоса, в манере говорить и способе держать себя на суде. Типическое настроение, свойственное тому или другому темпераменту оратора, неминуемо отражается на его отношении к обстоятельствам, о которых он говорит, и на форме его выводов»[20].

А.Ф. Кони так сопоставил речевую манеру знаменитых русских адвокатов Плевако и Урусова: «Но если речь Урусова пленяла своей выработанной стройностью, то зато ярко художественных образов в ней было мало: он слишком тщательно анатомировал действующих лиц и самое событие, подавшее повод к процессу, и заботился о том, чтобы следовать начертанному им заранее фарватеру. Из этого вытекала некоторая схематичность, проглядывавшая почти во всех его речах и почти не оставлявшая места для ярких картин, остающихся в памяти еще долго после того, как красивая логическая постройка выводов и заключений уже позабыта.

И совсем другим дышала речь Плевако. В ней, как и речах Спасовича, всегда над житейской обстановкой дела, с его уликами и доказательствами, возвышались, как маяк, общие начала, то освещая путь, то помогая его отыскивать. Стремление указать внутренний смысл того или иного явления или житейского положения заставляло Плевако брать краски из существующих поэтических образов или картин или рисовать их самому с тонким художественным чутьем и, одушевляясь ими, доходить до своеобразного лиризма, производившего не только сильное, но иногда неотразимое впечатление. В его речах не было места юмору или иронии, но часто, в особенности, где дело шло об общественном явлении, слышался с трудом сдерживаемый гнев или страстный призыв к негодованию…

Из этих свойств двух выдающихся московских ораторов вытекало и отношение их к изучению дела. Урусов изучал дело во всех подробностях, систематически разлагая его обстоятельства на отдельные группы по их значению и важности. Он любил составлять для себя особые таблицы, на которых в концентрических кругах бывали изображены улики и доказательства. Тому, кто видел такие таблицы перед заседанием, было ясно, при слушании речи Урусова, как он переходит в своем анализе и опровержениях постепенно от периферии к центру обвинения, как он накладывает на свое полотно сначала фон, потом легкие контуры и затем постепенно усиливает краски. Наоборот, напрасно было искать такой систематичности в речах Плевако. В построении их никогда не чувствовалось предварительной подготовки и соразмерности частей. Видно было, что живой материал дела, развертывавшийся перед ним в судебном заседании, влиял на его впечатлительность и заставлял лепить речь дрожащими от волнения руками скульптора, которому хочется сразу передать свою мысль, пренебрегая отделкою частей и по нескольку раз возвращаясь к тому, что ему кажется самым важным в его произведении. Не раз приходилось замечать, что и в ознакомление с делами он вносил ту же неравномерность и, отдавшись овладевшей им идее защиты, недостаточно внимательно изучал, а иногда и вовсе не изучал подробностей. Его речи по большей части носили на себе след неподдельного вдохновения. Оно овладевало им, вероятно, иногда совершенно неожиданно и для него самого»[21].

Чтобы читатель мог реальнее представить себе ораторскую манеру Плевако, приведем еще свидетельство писателя В.В. Вересаева из его цикла «Невыдуманные рассказы о прошлом».

«Жил в Москве знаменитейший адвокат Плевако Федор Никифорович. По всем рассказам, это был человек исключительного красноречия. Главная его сила заключалась в интонациях, в неодолимой, прямо колдовской заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя. Поэтому речи его на бумаге и в отдаленной мере не передают их потрясающей силы. Один адвокат, в молодости бывший помощником Плеваки, с восторгом рассказал мне такой случай.

Судили священника. Как у Ал. Толстого:

Несомненны и тяжки улики,

Преступленья ж довольно велики:

Он отца отравил, пару теток убил,

Взял подлогом чужое именье…

И ко всему — сознался во всех преступленьях. Товарищи-адвокаты в шутку сказали Плевако:

— Ну-ка, Федор Никифорович, выступи его защитником. Тут, брат, уж и ты ничего не сможешь сделать.

— Ладно! Посмотрим.

И выступил. Все бесспорно, уцепиться совершенно не за что. Громовая речь прокурора. Очередь Плеваки.

Он медленно поднялся — бледный, взволнованный. Речь его состояла всего из нескольких фраз. И присяжные оправдали священника.

Вот что сказал Плевако:

— Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил и сам в них сознался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди ваши грехи. Теперь же он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грех?

И сел. Так это было сказано, что я сам, сообщал рассказчик, был глубоко взволнован. Я с недоумением спросил:

— Плевако, что же, толстовец, что ли, был? Отрицал всякое наказание?

Адвокат пренебрежительно оглядел меня: — Дело вовсе не в этом. Но как ловко сумел подойти к благочестивым москвичам, а?

Прокуроры знали силу Плевако. Старушка украла чайник жестяной стоимостью дешевле пятидесяти копеек. Она была потомственная гражданка и, как лицо привилегированного сословия, подлежала суду присяжных, Пo наряду ли, или так, по прихоти, защитником старушки выступил Плевако. Прокурор решил заранее парализовать влияние защитительной речи Плеваки и сам высказал всё, что можно было сказать в защиту старушки: бедная старушка, горькая нужда, кража незначительная, подсудимая вызывала не негодование, а только жалость.

Но собственность священна, все наше гражданское благоустройство держится только на собственности, если мы позволим людям потрясать ее, то страна погибнет.

Поднялся Плевако:

— Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двунадесят языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, всё преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь… Старушка украла старый чайник ценою в 30 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно.

Оправдали»[22].

А.И. Герцен вспоминал о неотразимом впечатлении, которое производили на слушателей публичные лекции профессора истории Московского университета Т.Н. Грановского: «Г-н Грановский читает довольно тихо, орган его беден, но как богато искупается этот физический недостаток прекрасным языком, огнем, связующим его речь, полнотою мысли и полнотою любви, которые очевидны не только в словах, но и в самой благородной наружности доцента! В слабом голосе его есть нечто проникающее в душу, вызывающее внимание. В его речи много поэзии и ни малейшей изысканности, ничего для эффекта; на его задумчивом лице видна внутренняя добросовестная работа…

Симпатия к Грановскому далеко превосходит все, что можно себе представить; публика была удивлена, поражена благородством, откровенностью и любовью; Грановский прямо касался самых волнующих душу вопросов и нигде не явился трибуном, демагогом, а везде светлым и чистым представителем всего гуманного. На последней лекции аудитория была битком набита. Когда он в заключение начал говорить о славянском мире, какой-то трепет пробежал по аудитории, слезы были на глазах, и лица у всех облагородились…

Публичные чтения Грановского кончились; в ушах моих еще раздается дрожащий от внутреннего волнения, глубоко потрясенный от сильного чувства голос, которым он благодарил слушателей, и дружный, громкий, продолжительный ответ, которым аудитория прогремела ему свою благодарность…

Главный характер чтений Грановского: чрезвычайно развитая человечность, сочувствие, раскрытое ко всему живому, сильному, поэтичному,— сочувствие, готовое на все отозваться; любовь широкая и многообъемлющая, любовь к возникающему, которое он радостно приветствует, и любовь к умирающему, которое он хоронит со слезами»[23].

Советские теоретики ораторского искусства не раз обращали внимание на индивидуальные особенности речи говорящего. Но так как это явление не нашло пока своего научного решения, то и в подходе к нему, и в терминологии, и в классификации самих типов речей наблюдается разнобой. Г.3. Апресян, например, считает, что в стиле красноречия воплощается «триединство: талант — вдохновение — мастерство»[24]. В широком понимании, писал он, ораторский стиль «можно рассматривать как исторически сложившуюся совокупность речевой выразительности, а также внесловесных приемов, обусловленных идейно-тематическим содержанием публичного устного выступления. В этой связи можно сказать, что своеобразие ораторского искусства, а именно оригинальность мышления и высказывания, манера изложения и поведения на трибуне сказываются в стиле устного выступления. Стиль организует ораторскую речь в единстве ее содержания и формы, придает публичному выступлению силу, крепкость и неповторимость. Он демонстрирует как остроту, глубину и направленность мысли, так и богатство, выразительность, гибкость и блеск красноречия. Стиль — это орудие, которым оратор достигает большой впечатляющей силы…

В стиле красноречия с особой очевидностью сказывается оригинальность оратора»[25].

Как видим, автор под индивидуальным ораторским стилем понимает совокупность личностных особенностей оратора. Для подтверждения этого же положения он приводит мнение академика Семенова: «Один лектор увлекает темпераментом, эмоциональностью. Другой, наоборот, строгостью, логичностью. И это неизбежно. Преподавание — творческий процесс. Манеры преподавания стричь под одну гребенку столь же вредно, как в искусстве стричь под одну гребенку манеры художника». Под «манерой» Семенов, видимо, подразумевает стиль.

Апресян выделяет «три более или менее определившихся вида стилей красноречия», относя к первому виду строго рациональный, внешне спокойный стиль, который характеризуется предельной аргументированностью и доказательностью основных положений, минимумом иллюстративного материала, речью, в которой «ораторское личностное отношение к предмету выступления как бы скрыто от «постороннего» глаза».

Ко второму виду он относит стиль эмоционально насыщенный и темпераментный. В нем ярко выявлена ораторская субъективность и опора на эмоциональность слушателей. Речи таких ораторов ярки и даже занимательны.

Третьим ораторским стилем Г.3. Апресян считает стиль средний, или «синтетический», соединяющий в себе черты названных двух стилей (вспомните роды ораторов у Цицерона). «Конечно, грани между тремя стилями относительны, временами довольно трудно различимы в своем публично-речевом воплощении. Очевидно также, что первый стиль наиболее характерен, или типичен, для академического красноречия, а второй — для большинства видов социально-политического ораторского искусства»[26].

Понятие «смешанный», или «синтетический», ораторский стиль, на наш взгляд, не конструктивно, так как в чистом виде это сложное явление, как правило, не выступает.

Следует, может быть, выделить в отдельный тип лекции ученых — блестящих популяризаторов своей науки. В качестве примера рассмотрим отрывки из речей замечательного русского ботаника К.А. Тимирязева и академика АН УССР Б.В. Гнеденко.

Публичным лекциям К.А. Тимирязева прежде всего свойственна проблемность изложения, умение представить тему как важную теоретическую и практическую задачу, требующую немедленного решения.

«Жизнь растения протекает, так сказать, между Сциллой и Харибдой голода и жажды. Чтобы питаться, т.е. разлагать углекислоту воздуха энергией солнечного луча, оно должно предоставлять большую поверхность для поглощения углекислоты и света. Но это в то же время большая поверхность нагревания и, следовательно, испарения воды, а между тем, если растение в таких условиях не может получить через свой корень достаточное количество воды, ему грозит опасность от потери воды, от завядания. И вот для устранения этой опасности оно покрывает поверхность своих органов чем-то вроде клеенки или каучуковой материи, непроницаемой ни для воды, ни для газов, и оставляет для сообщения с воздухом открытой (и то не постоянно) ничтожную часть этой поверхности в виде пор, так называемых устьиц, которые при сколько-нибудь сильном нагревании закрываются.

Человек в своих искусственных приборах не будет стеснен этим условием и будет поглощать углекислоту из воздуха возможно большей поверхностью и таким образом будет легко извлекать углекислоту из атмосферы даже при более значительном содержании этого газа»[27].

При таком изложении слушатели не только наглядно представляют сложнейшие процессы, происходящие в природе, но и чувствуют себя исследователями научной проблемы. То же самое характерно и для лекции Б.В. Гнеденко на тему «Научно-технический прогресс и математика», прочитанной рабочим Московского автозавода им. И.А. Лихачева: «Сейчас перед нами в связи с этим возникает другая очень большая задача — это понять работу человеческого мозга. Представляете себе, что для того, чтобы понять, как работает человеческий мозг, невозможно только наблюдать его извне, а внутрь его мы заглянуть не можем. Если же откроем черепную коробку и будем изучать работу разных частей человеческого мозга, то мозг, увы, перестанет нормально работать. В настоящее время найдено средство, каким способом можно обойти это.

Мы создаем так называемые математические гипотезы. И на базе этих математических гипотез делаем выводы, из этих выводов получаем наблюдаемые следствия. И по наблюдаемым следствиям решаем, наши предположения хороши или нет. А дальше начинает работать математическая теория»[28].

Эта черта оратора ярко выявлена в рассказе Л.В. Успенского о лекциях его учителя — известного лингвиста академика Л.В. Щербы: «Л.В. Щерба был признанным знатоком и грамматики, и синтаксиса, и притом не одного только русского языка. Читая свои лекции, он говорил с нами так, как если бы во всех языках мира действовали лишь те правила, которые он сам считал должным для себя установить. Но вернее было бы сказано, что он не «говорил» с нами. Он словно бы «думал» перед нами «вслух», откинув прочь все правила речеведения. Он «размышлял» над вопросами, еще ни им и никем другим не решенными. Он позволял нам увидеть, как из сложного клубка идей и представлений, мало-помалу формируется и выкристаллизовывается: одна самая главная мысль, основная идея…

Он говорил неторопливо, задумчиво, смотря не на слушающих, а как бы внутрь себя…

Индивидуальность речи, а не ее правильность — вот что радовало нас в каждом из этих мастеров слова и преподавания, вот что превращало слушание их в наслаждение»[29].

Может возникнуть вопрос, какой же тип оратора предпочтителен? Вероятно, все типы хороши по-своему, и нет смысла человеку, родившемуся темпераментным и эмоциональным, насильственно загонять свою индивидуальность в строгие логические рамки, стараясь походить на кого-то, кто принадлежит к строгому, рациональному, сдержанному типу. Мы много потеряли бы в жизни, если бы вокруг нас были люди только одного какого-то усредненного типа, если бы, например, на голубом экране в музыкальной передаче мы увидели вместо глубоко лиричной и взволнованной Светланы Виноградовой некий средний тип, который говорил бы о красоте музыки ровным и спокойным тоном…

Крайности всегда плохи, а с трибуны они выглядят утрированными. Поэтому лектор, зная свой индивидуальный речевой стиль, сможет, опираясь на это знание, яснее представить пути совершенствования своего мастерства, чтобы наилучшим образом использовать собственные возможности.

Как же самому определить свой речевой тип? Ведь большинство из нас не задумываются над этим вопросом, а если и задумываются, то не владеют «инструментарием» для правильного определения группировочных признаков.

Те примеры, которые мы рассмотрели, дают нам некоторую возможность для уточнения намеченных типов оратора. Однако большинство лекторов, особенно молодых, не чувствуют себя в праве проводить параллели между собой и выдающимися ораторами. Поэтому хочу позволить себе, не претендуя на бесспорность, предложить вниманию читателей ту классификацию речевого типа, которая сложилась у меня в процессе многолетних наблюдений над устными и письменными высказываниями школьников, студентов и абитуриентов.

Думается, что это обращение к поре ученичества, через которую прошел каждый человек, позволит нам полнее «познать самого себя», свой индивидуальный речевой тип, так как в эту пору личностные особенности проявляются в наиболее чистом, не деформированном виде и вследствие этого легче поддаются анализу.

Сопоставление предложенной мною гипотетической типологии индивидуальных речевых особенностей с рассмотренными выше типами «ораторских стилей», полагаю, поможет лекторам более точно определить свои возможности и индивидуальные речевые особенности. Ведь лектор сталкивается с определенными трудностями не только в аудитории. Не меньше трудностей испытывает он и в процессе подготовки текста, даже хорошо зная материал, подлежащий изложению. Отбор языковых средств, сама композиция лекции, да и многие другие се компоненты, о которых пойдет речь ниже, тесно связаны именно с его личными, индивидуальными качествами. Как ни странно, себя-то самих нам труднее всего охарактеризовать. Недаром философское положение «познай самого себя» так и остается для человечества одной из труднейших задач.

Итак, начнем это познавание с наиболее доступных наблюдений и обобщений.

Заранее оговорюсь, что все определения, которые я в рабочем порядке буду использовать, носят условный характер, и в строго научном плане вряд ли ими можно пользоваться. Кроме того, очень редко бывает «чистый тип»: в жизни мы всегда встречаемся с явлениями смешанными, переходными. Условно позволю себе назвать такие типы: рационально-логический тип, эмоционально-интуитивный, философский и лирический, или художественно-образный. Можно предположить, что каждый такой тип оратора тесно связан с вышеназванным гиппократовским характерологическим типом (сангвиник, холерик, флегматик, меланхолик). Он более или менее ясно проявляется и в походке, и в жестах, и в мимике, и в особенностях организации жизни и работы, и в выборе тем для выступления, и в манере говорить, и в отборе слов и выражений, и даже синтаксических конструкций для оформления мыслей — словом, во всем, из чего складывается индивидуальный облик человека.

Начну с примера. Всем известно, как сложны правила русской орфографии и пунктуации и каким камнем преткновения они являются для многих изучающих русский язык. Из этого иные школьники сделали практический вывод — писать короткими фразами, где поменьше знаков препинания, отбирать для выражения мысли слова, в написании которых уверен.

И вот приходит ко мне однажды такой «хитрый» десятиклассник, который наловчился писать на «твердую тройку» и уверен, что этот способ не подведет. Ему надо только помочь «материалом», то есть дать какие-то образцы сочинений или разработки тем, которые он «переработает» и «изложит в наилучшем виде» на вступительных экзаменах в технический вуз — в филологи он не собирается. Я долго и безуспешно пыталась разъяснить неприглядность его деляческой «философии». Он с горячностью отстаивал свою правоту, утверждая, что я отстала от жизни… В процессе этой длинной беседы, когда мы горячо убеждали друг друга в своей правоте, а у нас она была диаметрально противоположной во всем, я вдруг почувствовала, что речь оппонента мне чем-то доставляет удовольствие. Я перестала слушать его пустые доводы, переключив внимание на форму изложения,— и вдруг поняла: он говорит периодами!

Этой сложной синтаксической формой владели лучшие ораторы, поэты и немногие прозаики. Фразы в таких речах музыкально закончены, со строго чередующимися повышениями и понижениями интонации на двух частях предложения. Вот классический образец периода из речи В.И. Ленина на III съезде комсомола: «Когда люди видели, как их отцы и матери жили под гнетом помещиков и капиталистов, когда они сами участвовали в тех муках, которые обрушивались на тех, кто начинал борьбу против эксплуататоров, когда они видели, каких жертв стоило продолжить эту борьбу, чтобы отстоять завоеванное, каким бешеным врагом являются помещики и капиталисты, — тогда эти люди воспитываются в этой обстановке коммунистами»[30]. Внутренний ритм такой речи эстетически воздействует на слушателей.

Но вернемся к нашему школьнику. Это было чудо — косноязычный троечник, не умеющий грамотно выразить в своих сочинениях мысли, говорил по правилам взволнованной, эмоционально приподнятой синтаксической фигуры!

И я решила провести эксперимент, сыграв на его запальчивости. Я помогу ему «материальчиком» с одним условием — он должен написать о роли литературы в развитии современного человека (я-то уже знала его нигилистическое отношение к литературе), не задумываясь над пунктуацией и орфографией, т.е. как бы записать свой внутренний монолог. Не подозревая подвоха, он написал воинственное послание, уничтожающее всю художественную литературу на корню и возводящее в ранг достойного чтива только фантастику и детективы. На, мол, тебе!

Но его сложный внутренний ритм, выливающийся в удивительную музыку периода и сложнейших конструкций с сочинением и подчинением, вырвался из прокрустова ложа выработанного годами «безошибочного письма» — он «запел своим голосом». Сам он с удивлением узнал, что говорит «периодами» — ведь это просто его внутренний ритм.

По нашей классификации, описанный юноша принадлежит к группе, получившей условное рабочее определение эмоционально-интуитивной. Хотя он не поэт и не художник, а теперь уже инженер, но с ярко выраженной творческой направленностью во всем, что делает. Говорит он всегда страстно, увлеченно, пересыпая речь остротами и каламбурами, но не всегда может уследить за ее жесткой логической последовательностью и «свести концы с концами». И если не запасется карточкой со строгим коротким планом, учитывающим жесткие временные рамки, то может «занестись», потерять мысль и в результате свести на нет эффект своей блистательной речи — останется впечатление эмоциональной болтовни. План для своих сочинений, как литературно-критических, так и научных, он не пишет заранее — такой план его сковывает. Но зато он вынужден всякую серьезную письменную работу писать два раза: 1-й вариант — свободно текущее высказывание на определенную тему и в строгом соответствии с выдвинутым рабочим тезисом; 2-й вариант, который он пишет только после критического анализа структуры и логики своей письменной работы, проходит два этапа. Сначала он «работает с клеем и ножницами», т.е. перекраивает статью в соответствии с выкристаллизовавшимся в результате критического анализа планом, а затем уже переписывает заново, следя за стройностью логического построения и единством стиля. И так как единство стиля уже почти обеспечено тем, что он «поет своим голосом» и пишет «на одном дыхании», то главной его заботой является «рассуждение о расположении»[31].

Заметим, что наш «эмоциональный тип» — ярко выраженный холерик, и в данном случае мы видим совершенно очевидное совпадение холерического темперамента с эмоциональным типом оратора, но это не всегда бывает так явно и определенно.

Вспомните, как описал М. Горький Мартова на трибуне. Экзальтация, обилие слов и отсутствие логической связности в его речи заставляют также признать в нем холерический темперамент и эмоционально-интуитивный тип речи.

Рассмотрим другую группу, которая получила название рационально-логической. К этой группе мы отнесли людей, эмоциональная сфера которых часто остается скрытой от постороннего взгляда, хотя их сдержанность вовсе не означает отсутствия эмоциональности. Они больше склонны к анализу явлений, к рассуждениям и строгой аргументированности своих и чужих поступков. Их подготовка к любому высказыванию отличается последовательным отбором и строгой систематизацией материала, обдумыванием и разработкой подробного плана. Этот выношенный план как бы «сидит у них внутри», и, как правило, ораторы такого типа во время выступления не пользуются им. Их чаще заботит другое: как бы свою речь сделать более яркой, эмоциональной и какие подобрать примеры, иллюстрирующие и аргументирующие основную мысль, чтобы заинтересовать аудиторию. Наблюдения показывают, что чаще всего «логиками» бывают люди сангвинического темперамента.

Как правило, учащиеся этого типа предпочитают сочинения на темы, связанные с анализом произведений, как, например: «Образ В.И. Ленина в советской литературе», «Руководящая роль Коммунистической партии в социалистическом переустройстве деревни», «Образы борцов за свободу в поэме Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» и т.п. Они старательно, хотя часто бессознательно, избегают так называемых свободных тем, в то время как ученики эмоционального типа стремятся писать именно на такие темы: «Все счастье земли— за трудом!», «Я радуюсь маршу, которым идем…» и т.п.

Замечу, что в жизни, в практической деятельности «логикам» гораздо легче даются рефераты и статьи научного плана, а «эмоциональные» быстро овладевают жанром публицистических и научно-популярных статей, равно как первые легко и свободно справляются со всякой деловой перепиской, отчетами и планами, а вторые зато не испытывают затруднений при написании личных и поздравительных писем, заметок в стенгазету, дружеских и шутливых посланий и т.п.

Логический тип оратора очень хорошо описан Горьким и Луначарским, представившими нам В.И. Ленина на трибуне. Подчеркнутые обоими авторами особенности его речи — ясность, простота, логическая стройность — соответствуют рационально-логическому речевому типу.

Эти же черты выделяет в адвокате Урусове А.Ф. Кони: выработанная стройность изложения, скрупулезный анализ фактов и причинно-следственных отношений, некоторая схематичность изложения, красивое логическое построение выводов и заключений при почти полном отсутствии ярких, образных картин, всего эффектного, действующего на эмоции слушателей.

Те, кого мы относим к «философской» группе, труднее поддаются описанию, так как бывают более или менее эмоциональны, более или менее склонны к анализу; иногда бывают очень организованны в своей работе, а иногда без всякой видимой организации раскапывают какой-нибудь один вопрос, добираются до корня, и вдруг как лучом света, озаряют все найденной идеей. Людям такого склада часто свойствен устойчивый, постоянный интерес, они могут долго и глубоко изучать одну тему, один вопрос, роясь в архивной пыли и подходя к оценке каждого найденного документа с собственной меркой его значимости. Чаще всего «философы» отказываются от заметок в стенгазету, от публичных выступлений перед большой аудиторией, не любят научно-популярного жанра и с большим трудом заставляют себя писать так называемые деловые бумаги. Но зато они могут прекрасно подготовить научную статью, с удовольствием выступят с докладом в научном кружке или обществе, а их письма к друзьям и коллегам отличаются глубоким содержанием, многоречивыми рассуждениями. Абитуриенты такого типа часто выбирают сочинения, требующие рассуждения, глубокого осмысления явлений: «Проблема истинного и ложного гуманизма в пьесе Горького «На дне», «Общественная борьба 60-х годов XIX века и ее отражение в романе И.С. Тургенева «Отцы и дети», «Тема деградации личности в творчестве А.П. Чехова» и т.п.

Вероятно, именно к этому речевому типу ораторов можно отнести К.А. Тимирязева, Л.В. Щербу, Б.В. Гнеденко. Всех их объединяет, несмотря на частные индивидуальные различия, одна общая черта — стремление к исследованию, глубокому осмыслению явлений прямо на глазах у слушателей, желание и умение вовлечь в этот процесс аудиторию. И все же следует подчеркнуть, что в речи индивидуальность «философов» наименее резко выражена, так как в людях этого типа с разной мерой преобладания проявляются и способность к анализу, и внутренняя эмоциональность, и даже лиризм.

Последняя группа, по нашей классификации, лирический, или художественно-образный тип. Чаще всего этот тип имеет в своей основе характер меланхолический, утонченный. Натуры художественные мыслят более образами, чем логическими категориями, хотя это вовсе не означает, что логика в их рассуждениях отсутствует.

Образное восприятие действительности и образность в выражении мыслей свойственны не только профессиональным художникам и поэтам. Многие люди, не подозревающие в себе поэтического дарования, воспринимают действительность и мыслят образами, речь их бывает необычайно ярка, хотя они зачастую не изучали метафор и эпитетов, никогда не слыхивали о тропах и понятия не имеют о законах риторики.

Школьники лирического типа любят природу и поэзию, пытаются иногда сами писать стихи, а темы для сочинений выбирают такие: «Мой Пушкин», «Особенности лирики М.Ю. Лермонтова», «Поэтические особенности прозы И.С. Тургенева», «Русская природа в творчестве С.А. Есенина» и т.п.

Думается, к «лирикам» можно отнести и блестящего русского адвоката Ф.Н. Плевако, и замечательного русского историка и общественного деятеля Т.Н. Грановского. В их ораторской деятельности мы также можем выявить, что общими у них являются лишь главные, ведущие характеристики: речь — вдохновенное творчество, возбуждаемое самой речевой ситуацией, глубокая внутренняя эмоциональность, своеобразный лиризм, внутреннее волнение, острая, впечатлительность, проникновенность, заставляющая публику плакать от умиления и полноты чувств. В частных же проявлениях ораторы этого рода могут довольно сильно отличаться друг от друга. Так, Грановский — миротворец, а Плевако — борец, у Грановского слабый, дрожащий голос, а голос Плевако прекрасно разработан и очень красив.

Перечисленные группировочные признаки, позволяющие отнести оратора к какому-то из названных речевых типов, будучи лишь намеченными, все же помогают каждому лектору не только развивать свои ораторские способности, но и работать над недостатками, свойственными данному типу вообще, преодолевая излишнюю сухость изложения или, наоборот, чрезмерную эмоциональность. Эта работа над собой очень важна как в процессе подготовки текста лекции, так и непосредственно в аудитории.

Рассмотрим теперь аудиторию и некоторые важнейшие свойства, которые необходимо знать лектору, чтобы застраховать себя от растерянности перед слушателями, или от так называемого «аудиторного шока».

Аудитория и ее взаимосвязь с оратором

Когда лектор только еще принимается за подготовку текста выступления, он в первую очередь моделирует аудиторию, перед которой предстоит выступать: возраст, пол, образование и примерный уровень компетентности слушателей в той проблеме, которую предстоит осветить, мотивы, приведшие их на лекцию, возможно, особенности жизни, работы и др. Этот незримый образ аудитории лектор держит в своей памяти, когда формулирует тему, отбирает материал и языковые средства для выражения мыслей, обдумывает композицию лекции, ее начало и конец, стараясь предвидеть реакцию слушателей на различные компоненты выступления.

Наиболее точно и ярко сформулировал эту задачу В.И. Ленин, который требовал от пропагандистов «жить в гуще. Знать настроения. Знать все. Понимать массу. Уметь подойти. Завоевать ее абсолютное доверие»[32]. Ярким примером такого серьезного отношения к аудитории был он сам. В.И. Ленин всегда заботился о том, чтобы сказанное им слово превратилось в стимул к действию. Собираясь выступать на собрании рабочих завода «Электросила» (бывший «Динамо»), посвященном празднованию четвертой годовщины Октябрьской революции, 7 ноября 1921 года, В.И. Ленин приехал на завод за полтора часа до выступления, и все это время употребил на то, чтобы узнать, что произошло здесь в последнее время, как работается и живется рабочим, в чем они больше всего нуждаются, что мешает работать и жить лучше и т.д. Словом, к началу выступления он хорошо знал свою аудиторию со всеми ее радостями и трудностями. И с первых же его слов возникла та самая атмосфера «единого дыхания», которая сопровождала все публичные речи Владимира Ильича. Как же в решении поставленной задачи учитывать сложные закономерности прямой и обратной связи лектора и аудитории?

Рассмотрим сначала, что такое настроение аудитории и как лектор может использовать свои возможности для воздействия на него для завоевания доверия слушателей. Аудитория лектора общества «Знание», как правило, очень разнообразна. Он может ехать по путевке на завод или фабрику, в колхоз или школу, выступать перед избирателями микрорайона и т.д. И каждый раз он будет менять что-то в своем тексте, ибо «…нельзя говорить одинаково на заводском митинге и в казачьей деревне, на студенческом собрании и в крестьянской избе, с трибуны III Думы и со страниц зарубежного органа»[33].

Настроение аудитории будет определяться, во-первых, мотивами, которые привели людей, разных по уровню знаний, культуре и возрасту, на лекцию. Мотивы эти, как отмечает доктор психологических наук И.А. Зимняя, подразделяются на интеллектуальные, моральные, эстетические и даже дисциплинарного характера (обязали пойти)[34].

В зале всегда есть люди, пришедшие для того, чтобы познакомиться со смежной проблемой, расширить свои знания в области, которая представляет для них предмет специального интереса (интеллектуальные мотивы, познавательный интерес); есть группа слушателей, которые пришли не из интереса к самой теме, а для того, чтобы использовать сам факт присутствия на лекции в каких-то престижных целях, например, блеснуть своей информированностью в кругу знакомых и т.д. (моральные мотивы); наконец, несколько человек пришли именно «на лектора», как на выступление актера, от которого ждут эстетического наслаждения, — они слышали, что лектор обладает великолепным голосом и очень увлекательно говорит…

Имеется среди слушателей и немалый процент «безразличных», т.е. пришедших, чтобы «не ругали». Они представляют наибольшую трудность для лектора, так как их откровенно незаинтересованный вид, занятость своими делами (они могут демонстративно читать газету или разгадывать кроссворд) не только создают психологическую трудность для лектора, но заражают своим настроем окружающих.

Одна из психологических особенностей аудитории заключается именно в чувстве общности. Правда, и в этом коллективном чувстве наблюдаются расслоения, деление на группы. Так, даже в зрительном зале во время демонстрации кинофильма или просмотра спектакля вместе с общим настроением — «принял или не принял зритель» — явно ощущается и групповой настрой: какая-то часть зрителей понимает и принимает все, что заложено в произведение автором, режиссером, актерами, и смеется и плачет в тех местах, где они ожидали такой реакции; какая-то часть будет удивляться реакции соседей; будут и такие, которые ничего не поймут, не воспримут и либо уснут во время сеанса, либо встанут и уйдут… И заметьте: все найдут подобных себе, единомышленников, сочувствующих.

Так же и на лекции, однако с существенной разницей: «полюс притяжения», который централизует зрителей театра, и в особенности кино, не обладает теми «дирижерскими» возможностями, которыми обладает лектор. Он может и должен активно воздействовать на настроение аудитории в целом и каждой из групп, в частности, преодолеть безразличие одних, непонимание других, полностью оправдать надежды тех слушателей, которые пришли получить новые знания и удовольствие от хорошо прочитанной лекции, сделав их своей главной опорой в борьбе за сердца всех собравшихся. Лектор вполне может добиться такой степени «зараженности» атмосферой повышенного интереса к лекции, когда возникает «магнетизм», который так ярко описал А.И. Герцен, характеризуя Грановского-оратора.

Очень важны размер аудитории и местоположение самого лектора по отношению к ней. Чем больше зал, чем больше людей он вмещает, тем труднее управлять этим «оркестром», тем больше мастерства должен проявить лектор, чтобы овладеть слушателями. Отсюда вывод: на первых порах молодому лектору следует стремиться к более «тесной» аудитории, к более близкому контакту со слушателями. Связь между оратором и аудиторией не односторонняя — это взаимосвязь, при которой наиболее активной стороной является оратор, но «пассивная» аудитория в свою очередь очень сильно влияет на его поведение.

В процессе взаимодействия оратора с аудиторией очень велико значение начального момента встречи, зачин лекции, начало выступления. Недаром оно в теории и практике лекторского мастерства получило название «трудного момента». Ярко описал этот момент А. Крон в романе «Бессонница».

Советский ученый, профессор Юдин начинает лекцию. Взойдя на трибуну, он моментально производит «рекогносцировку» — группирует слушателей для самоконтроля, т.е. устанавливает «приборы для обратной связи» и по ним вое время корректирует свою речь, ее действенность и точность попадания в цель. «Я оглядел зал. По опыту лектора я знал, что надо отыскать в первых рядах несколько внимательных и симпатичных лиц и время от времени посматривать на них. Я сразу нашел глазами своих восточноевропейских коллег, милый Блажевич смотрел на меня дружески и поощрительно, но я тут же понял, что на этот раз мне следует поискать более точный контрольный прибор. Передо мной была типичная парижская аудитория, отзывчивая и капризная, с незапамятных времен избалованная красноречием всех оттенков, эта аудитория не простит мне ни скуки, ни неловкости, ее надо сразу брать за рога. Поэтому надо смотреть не на Блажевича, а на коллегу Дени, наблюдающего за мной с веселым любопытством, его ноздри слегка раздуты, полуоткрытый рот готов и засмеяться и деликатно зевнуть. Или на ту кислолицую лимонноволосую даму в золотых очках с квадратными стеклами и тянущимся из уха тонким проводочком слухового аппарата, по виду англичанку или скандинавку, она глуховата, и французский язык для нее не родной — достаточно, чтобы перестать слушать, если начало ее не заинтересует. Кроме того, надо не забывать и о задних рядах. Пусть там нет делегатов, а только гости, причем в большинстве незваные, но это молодежь, а молодежи принадлежит будущее».

В этот момент оратор окончательно выбирает тон разговора, который, по его мнению, определит первоначальный настрой аудитории:

«Я выдержал небольшую паузу. Она была нужна не только мне, но и слушателям. Они ведь еще и зрители, прежде чем начать слушать, они любят посмотреть на нового человека и даже обменяться с соседом критическими замечаниями насчет его внешности и костюма.

— Есть что-то знаменательное, — сказал я, — в том, что одна из первых международных встреч ученых, посвященных защите жизни, происходит в городе, начертавшем на своем щите — fluctuat mergitur — гордый девиз, который в наше время мог бы стать девизом всей нашей планеты…

Сведения о гербе Парижа — гонимый волнами кораблик с латинской надписью, обозначающей «колеблется, но не тонет», я почерпнул из путеводителя. Не бог весть какое начало, но оно понравилось. Аудитория мгновенно оценила, что человек, прибывший «оттуда», свободно говорит по-французски, улыбается, шутит и, кажется, не собирается никого поучать. Мне удалось походя польстить городскому патриотизму парижан, по белозубому оскалу коллеги Дени я понял, что началом он доволен. Лимоннокислая дама поправила в ухе слуховой прибор и подалась грудью вперед. В задних рядах шло сочувственное шевеление».[35]

Не исключены, однако, случаи, когда план выступления оказался не совсем удачным. Молодой лектор хорошо подготовил и почти выучил текст, все продумал: как начнет, какими приемами будет удерживать и развивать внимание слушателей, как построит аргументы, какие цитаты, где прочтет, чем закончит лекцию и даже как ответит на самые каверзные вопросы, которые ему могут быть заданы слушателями…

Но в аудитории все оказалось не так, как он предполагал. Начало не увлекло, шутка никого не развеселила, а на лицах вместо заинтересованности или хотя бы скептицизма, против которого заготовлены хорошие «фразочки», откровенная скука и равнодушие! Что делать? Выполнять заготовленный план или начинать импровизировать? Конечно, надо перестроиться. Может быть, начать с того «вкусненького», что было припасено где-то к серединке, а может, сразу же рассказать что-то такое, что «зацепит» именно эту аудиторию, которая повела себя неожиданно? В этих действиях лектора и заключается элемент импровизации. В то же время план, обдуманный и отработанный заранее, нисколько не помешает, а, наоборот, поможет повернуть, как только настанет для этого момент, в нужную сторону… Твердо придерживаться намеченной линии уже не удастся, так как изменение начала повлечет за собой целый ряд изменений всей конструкции. Но лектор знает, где и что можно снять, переставить, изменить, и сохраняет главную стратегическую линию выступления, о чем речь пойдет дальше.

Психологически верно подметил А.Ф. Кони, утверждая, что «в уменьшении страха перед слушателями играют большую роль те счастливые минуты успеха, которые нет-нет да и выпадают на долю не совсем плохого или только порядочного лектора». Но вправе ли мы ожидать от судьбы этих «счастливых минут»? Какие же существуют способы и приемы, снимающие тягостное состояние души, страхующие нас от «аудиторного шока»?

Задавшись целью проанализировать причины, которые заставляют оратора «робеть» перед аудиторией, несмотря на знание материала и текста лекции, мы сможем выделить среди них три группы: чисто психологические, связанные с общим состоянием человека, поставленного над массой людей с неизвестной для него реакцией на него самого и его предполагаемые действия; психо-лингвистические, связанные с общими закономерностями монологической речи и работой всех речевых механизмов, которые, как всякий механизм, могут в какой-то момент отказать; наконец, субъективные, индивидуальные для каждого причины, связанные с личностными, характерологическими особенностями говорящего, его речевыми и другими специфическими недостатками, о которых он хорошо знает, но хочет, чтобы не знали другие, в частности, слушатели, которых ему предстоит «завоевать».

Преодолевая первую группу трудностей, лектор стремится как можно полнее узнать аудиторию, сопоставляя ее с той, которую предполагал. Он всматривается в лица слушателей, пытаясь расчленить массу на группы, выявить лидеров, отыскивая среди них своих единомышленников и противников. Одновременно он ищет те интонации и слова, которые «растопят лед», быстрее помогут протянуть невидимые нити, связывающие его с аудиторией, позволяющие открыться «второму дыханию». Жест и мимика возникают вместе со словом, оживляют речь, делают ее более выразительной. И здесь главный фактор успеха — практика публичных выступлений. Чем чаще лектор выступает, тем быстрее у него вырабатывается автоматизм тех немногочисленных приемов и способов, как речевых, так и внеречевых, при помощи которых испокон века все ораторы устанавливали контакт со слушателями. Вот как этот вид деятельности оратора описан в книге П.С. Пороховщикова (П. Сергеича) «Искусство речи на суде»:

«Живой голос оратора раздается среди живой аудитории… Опытный оратор заранее знает мысли и настроение своих слушателей; он ведет свою речь в осмотрительном соответствии с этим настроением; он крайне сдержан до той минуты, пока не почувствует, что овладел ими и подчинил их себе. Но, как только явилось у него это сознание, он уже распоряжается их чувствами, как хочет, и без труда вызывает вокруг себя то настроение, которое ему в данную минуту нужно. Он то нагревает, то охлаждает воздух; его семена падают на почву не только с искусственным орошением, но и с искусственной теплотой. Мудрено ли, что и посев всходит с волшебной пышностью и быстротой. Повторяю, вы не случайно затронули здесь одного из многих слушателей ваших, вы с сознательным расчетом увлекаете за собой всю залу; вы заражаете их своим чувством; они заражают друг друга; все они, зрители, судьи, присяжные, сливаются в единую живую лиру, струны которой звенят в ответ на каждый ваш удар…»[36]

Основой контакта со слушателями является естественность поведения лектора. Чем искреннее будет каждый жест, каждое движение тела, каждая интонация, тем быстрее возникнет контакт с аудиторией. Это очень хорошо знали великие ораторы прошлого, говоря: «Искусство до тех пор совершенно, пока оно кажется природой».[37]

Но эта естественность — плод громадной работы, тщательной подготовки. Лектор должен продумать даже то, что в актерском мастерстве называется мизансценами, т.е. возможные положения на сцене — за столом, за кафедрой. Вовсе не обязательно и даже нежелательно положение «незыблемой фигуры, возвышающейся на трибуне». Для лектора гораздо удобнее свободное положение за столом, где можно и встать, и иногда присесть, и подойти к карте или таблицам, и приблизиться к краю сцены. Такое свободное передвижение рождает свободу тела, Движения, мимики, а это в свою очередь дает свободу голосу.

Античные ораторы, включающие в разработку речи пять частей: нахождение материала, расположение материала, словесное выражение его, запоминание и произнесение, важнейшим элементом красноречия считали последний — произнесение. Цицерон в трактатах об ораторском искусстве не раз приводил изречение Демосфена о том, что в красноречии «первое дело — произнесение, и второе — произнесение, и третье — тоже произнесение». Причем главными частями этого процесса античная риторика считала владение голосом и владение телом.

Времена античных ораторов миновали, от современного лектора требуется, чтобы он прежде всего сообщал на высоком идейном и научном уровне содержание, а не «услаждал чувства» и «вызывал экстаз». Однако многие элементы теории произнесения необходимо учитывать и сейчас, главным образом для того, чтобы застраховаться от «аудиторного шока» и создать оптимальные предпосылки для установления контакта с аудиторией.

Человеческий голос обладает очень большой силой воздействия на слушателей. Это богатейший музыкальный инструмент, в работе которого принимает участие весь наш организм. Голос индивидуален и очень богат характеристиками, по его звучанию мы узнаем невидимого собеседника, состояние того, с кем говорим, его настроение, отношение к нам. Недаром существуют такие эпитеты к голосу, как теплый, холодный, сухой, металлический, бархатный, грустный и т.п. Нам дано от природы управлять своим голосом, изменяя его высоту, силу, тон, тембральную окрашенность. И все эти голосовые модуляции мы в жизни производим постоянно в зависимости от настроения, самочувствия и отношения к тому, с кем и о чем говорим. Почему же это умение вдруг исчезает у некоторых, как только они вышли на трибуну или поднесли к губам микрофон? Почему голос перестает слушаться, и человек начинает или монотонно бубнить что-то себе под нос, или, наоборот, надрывно выкрикивать свой монолог с фальшивым пафосом?

Здесь самый опасный враг — «произносительный шаблон». Где-то в подсознании у нас засело, что «докладчик» должен говорить особым голосом, «недомашним», мы его неоднократно слышали, и этот стандартный мелодическии рисунок исподволь влияет на нас, настраивая голос на «стандарт такой-то». Второй наш внутренний враг — это естественное волнение и необычность самой ситуации — возвышение над аудиторией отделение от нее. Отсюда скованность привычных человеческих эмоций и боязнь их неуместного проявления.

Нервное напряжение приводит к мышечной скованности, которая в момент волнения охватывает весь организм человека, в том числе дыхательный и голосовой аппарат. Именно от мышечной скованности идут такие дефекты звучащей речи, как «сдавленный тусклый» голос, внезапная охриплость, прерывистое дыхание и т.п. Чтобы дать голосу свободу, обеспечит гибкость полетность, надо не допускать мышечных зажимов и уметь вовремя снимать их. Для этого прежде всего следует занять удобную позу. И, конечно же, постепенно развивать и тренировать свой речевой аппарат.

Тембральную окрашенность голоса, данную нам от природы, мы изменить почти не в состоянии, а вот развивать гибкость голоса, его полетность, силу и устойчивость — в нашей власти.

Конечно, лучше всего, если лектор пройдет специальный курс под руководством специалиста. Но это, к сожалению, пока далеко не всем доступно, заниматься же самостоятельно техникой речи может каждый с помощью соответствующих пособий[38].

Напомним здесь некоторые общие рекомендации лекторам:

нельзя выступать с больным, простуженным горлом;

во время произнесения речи поза должна быть свободной, не затрудняющей дыхания;

в небольшой аудитории лучше стремиться к «домашней», естественной интонации, «беречь тишину», усиливая голос только в необходимых случаях; в большой аудитории можно говорит громче, но также следить за тем, чтобы оставалась возможность для увеличения диапазона громкости, не начинать сразу очень громко и вообще использовать этот предельный регистр в самых крайних случаях;

помня о влиянии на нас «ситуативных голосовых штампов», стараться отделываться от них, стремиться найти свой собственный произносительный стиль для каждой ситуации, т.е. всегда «петь своим голосом»;

зная о недостатках своего голоса — повышенной громкости, визгливости или, наоборот, слабости его, неразвитости диапазонов, следует сознательно регулировать громкость, тренировать гибкость голоса, стремясь к возможному снижению неприятного эффекта.

Психологами речи замечена интересная закономерность: если певец поет с напряжением или чтец произносит свой монолог с голосовой перегрузкой, т.е. на пределе, то в зале обязательно возникает «массовый кашель», у слушателей начинает першить в горле или появляются неприятные ощущения в гортани. Эксперименты и специальные исследования показали, что процесс восприятия речи, или так называемого аудирования, происходит не только через слуховой канал, но и через наши произносительные органы, т.е. когда мы воспринимаем речь, то одновременно с говорящим как бы «микропроизносим» ее, вторим во внутренней речи или во внутреннем пении говорящему или поющему, производя мышечные сокращения, микродвижения синхронно с тем, кого воспринимаем.

Очень важно занять такое место в аудитории, чтобы ни одна часть слушателей не была поставлена в положение «зрителя сзади» или «из ложи для слепых», чтобы каждый сидящий в зале ощущал заботу лектора о себе, чувствовал, что лекция произносится для него.

Непременное условие успеха выступления — соблюдение регламента. И здесь все не так просто, как может показаться на первый взгляд. Надо и время соблюдать, и импровизировать при необходимости, и выполнять поставленную цель, не уклоняясь от намеченного плана. И все это делать, не нарушая контакта со слушателями.

Многие лекторы выступают, заглядывая в текст. Есть и такие, которые используют прием «взглядывания на аудиторию». То есть в первом случае лектор произносит свою речь, подняв голову и общаясь в основном с аудиторией, время от времени опуская голову (и, естественно, прерывая на это мгновение нить контакта), чтобы проверить, не уклонился ли от намеченной цели.

Во втором же случае он в основном занят чтением текста. Такая форма публичного выступления допустима и даже желательна на научных конференциях или симпозиумах, а также в условиях официально деловых отношений. Чтение же с листа публичной лекции непозволительно, так как нарушает то главное условие, ради которого произносится монолог, — активное воздействие на слушателей в желаемом направлении.

Произнесение лекции с заглядыванием в текст не лучший вариант, хотя возможный на первых порах, пока у лектора нет уверенности в себе. Однако такая лекция похожа на учебный танец балерины, когда она делает все необходимые па, держась за станок, — вроде бы все движения верны, но танца нет. Лектор, держащийся за спасительный текст, не собьется, но ритмично нарушая возникающий контакт, он все-таки теряет нить связи со слушателями. Нечего и говорить, что для митинговой речи или беседы пропагандиста такая форма совершенно неприемлема.

Каждый лектор в своей работе использует различные вспомогательные материалы, куда входит не только сам текст, план или карточки, но иллюстрации, схемы, карты, плакаты, даже кадры диафильмов или фрагменты фильма. Но как ими пользоваться в процессе живой речи, чтобы не помешать контакту с аудиторией? Вопрос этот полно и разносторонне освещен в изданиях по ораторскому искусству и лекторскому мастерству. Мы же лишь напомним о необходимости такого поведения лектора, которое не нарушает контакта со слушателями. Все его действия должны быть направлены на то, чтобы увлечь, заинтересовать, убедить собравшихся, чувствовать их настрой и вести за собой. Этой цели служат и различные вспомогательные материалы. Обращаясь к иллюстрации, схеме, карте и т.п., лектор заранее продумывает слова, вводящие этот иллюстративный материал и возвращающие обратно к тексту. Иначе получается, и это, к сожалению, распространенная ошибка, что иллюстрация разрывает не только текст, но и вообще контакт с лектором. Все технические средства и иллюстрации разных видов могут только сопровождать лекцию, подчеркивать слово, но не заменять его.

Итак, для того чтобы застраховать себя от «аудиторного шока» во время выступления, надо овладеть самим текстом лекции, а также технологией использования вспомогательных материалов, которые могут быть самого разного вида, но соответствовать одному условию: быть удобными в работе и как можно меньше заметными в процессе произнесения текста. Чем лучше отрепетирован весь процесс произнесения, тем увереннее чувствует себя лектор в аудитории и тем больше эффект от его работы.

Добавим еще, что лектор не должен терять самообладания в случае неожиданной помехи или неурядицы. Если контакт уже налажен и вы стали единомышленниками, зал сочувственно промолчит даже в том случае, если произойдет какая-то заминка. Но при этом лектор не имеет права отключаться от аудитории. Можно извиниться, поблагодарить за терпение или подшутить над своей незадачливостью, но не пугаться, не терять нить контакта.

Особо следует остановиться на индивидуальных особенностях лектора, которые могут помешать установлению контакта со слушателями.

Недостатки характерологического свойства относятся к неисправимым — их можно только делать менее заметными для окружающих или смягчать по мере накопления опыта выступлений перед публикой. Так, робость, неуверенность в себе, повышенная нервозность мало поддаются контролю и управлению, но чем чаще приходится преодолевать их, тем менее они заметны окружающим и с меньшим напряжением проходят выступления впоследствии. И, естественно, зная об особенностях своего характера, лектор будет более тщательно готовиться и подстраховывать себя всеми возможными способами.

Есть недостатки другого плана, связанные больше с дурными привычками, чем с особенностями нервной системы. Таким явлениям в быту мы часто не придаем значения — нас мало тревожит, например, привычка подергивать плечом, или барабанить пальцами во время разговора, или раскачиваться в такт произносимой речи и т.п. Но для человека, выступающего с публичной речью, а тем более делающего ее своей профессией, такие повадки становятся серьезной помехой. Слушатели фиксируют свое внимание на этих досадных мелочах и не успевают следить за речью, ее содержанием. Интересно отметить, что подобные недостатки одинаково мешают установлению контакта с аудиторией как в том случае, когда лектор не замечает их, так и в том, когда он знает и думает об этом. Последняя ситуация даже хуже, так как сковывает лектора, он не в силах полностью сосредоточиться на произнесении текста, а мучительно думает о том, чтобы не совершить то или иное привычное действие. Кстати, и у слушателей под воздействием неуловимых психических законов возникает это же напряжение, неловкость, они волей-неволей начинают подсчитывать количество подергиваний плечом или резких взмахов руки вместо того, чтобы вникать в содержание речи. Поэтому лектор должен не только знать свои дурные привычки, но и изживать их полностью, чтобы они не возникали при снятии контроля произвольного внимания.

То же в полной мере относится и к технике речи. Это такие элементы, как владение голосом, хорошая дикция, правильное произношение, владение орфоэпическими и акцентологическими нормами речи, умение пользоваться всеми интонационными богатствами речевой мелодики для выразительности высказывания.

Рассмотрим вкратце эти элементы лишь с точки зрения возможностей преодоления наиболее распространенных недостатков, мешающих установлению контакта между лектором и аудиторией.

У некоторых лекторов плохая дикция. Это не органический недостаток, он исправим с помощью соответствующих упражнений по технике речи. «Что же касается упражнений для развития голоса, дыхания, телодвижений и наконец языка, — писал Цицерон, — то для них нужны не столько правила науки, сколько труд»[39].

Надо сказать, что и органические дефекты — картавость, шепелявость и т.п. — исправляются специалистами-логопедами. Но это вопрос личного желания человека — хочет и может ли он проходить длительный курс логопедического лечения. Если лектор соблюдает все остальные требования культуры публичной речи, то с небольшим дефектом дикции слушатели легко смиряются и скоро перестают его замечать.

Некоторые лексические дефекты связаны с индивидуальным речевым типом и потому очень трудно исправимы. Вспомните, что каждому из нас свойствен определенный внутренний ритм, который выражается в походке, жестах, движениях и индивидуальном речевом темпе. Этот внутренний темпо-ритм изменить невозможно, но его надо знать и учитывать в работе. Так, если темп речи убыстрен, т.е. человек говорит так называемой скороговоркой, то в этом беглом потоке речи звуки могут искажаться, проглатываться, что совершенно недопустимо в публичной речи. Поэтому надо особо тщательно следить за четкостью произнесения звуков. Есть недостатки, связанные с дурными привычками — растягивание гласных или, наоборот, произнесение их со стиснутым ртом, манера говорить, не разжимая губ. Такие привычки человек, выступающий с публичными лекциями, обязан изживать, тренируя свой артикуляционный аппарат до их полного преодоления.

А.Ф. Кони утверждал, что «не видимый ни для кого предварительный труд—основа уверенности лектора» и «размер волнения обратно пропорционален затраченному на подготовку труду»[40]. Этот труд включает в себя работу не только над лекцией, но и над собой, воспитание соответствующих личностных качеств, выработку определенных навыков и умений.

Для понимания истоков психолингвистических затруднений, которые преодолевает лектор, подыскивая нужное слово и строя фразу, познакомимся очень кратко с механизмами речи и памяти.

Механизмы речи

Одно и то же слово выступает в трех видах: как видимое, слышимое и произносимое. Психологи, изучающие механизмы речи, доказали, что первоначально слово усваивается нами через слуховой канал и закрепляется в речедвигательных центрах (мы одновременно слышим и артикулируем — проговариваем хотя бы во внутренней речи), — это единая нерасторжимая естественная система. Если человек не слышит, он будет немым. Зрительный, буквенный код, хотя и играет громадную роль в накоплении словарного запаса, все же вторичен. Все три анализатора речи — слуховой, речедвигательный и зрительный — тесно взаимосвязаны.

Чтобы в процессе популяризации не нарушить научную точность тех или иных положений, будем придерживаться по возможности ближе к тексту теории механизмов речи известного ученого доктора психологических наук Н.И. Жинкина[41].

Рассматривая всю систему механизма речи, следует прежде всего выяснить, как и где формируется словарный запас и как производится отбор нужных слов для передачи сообщения.

Мы минуем подробное описание важнейших этапов построения слов из отбираемых речедвигательным анализатором звуков речи, удержания этих слов в слуховом анализаторе головного мозга и перейдем сразу к последующим процессам — построению фраз и текста в целом.

Накоплением словаря управляет речедвигательный анализатор головного мозга, который, как бы просеивая звуковые и зрительные облики слов через проговаривание (прочтение), подает их в свой «запасник» — долговременную память, где они держатся в весьма приблизительной форме. Под влиянием речевого стимула слова восстанавливают свою полную форму, требуемую для высказывания, и транспортируются в слуховую и зрительную память. При этом мозг мгновенно подбирает их в соответствующие словосочетания по синтаксическим и семантическим правилам, а также по логическим критериям истинности или ложности.

Бесконечный ряд возможных слов и словосочетаний для выражения мысли ограничивается, во-первых, кругом знаний говорящего и слушающего (уровнем компетенции) и, во-вторых, общей задачей сообщения.

Собственно, логические правила вступают в действие лишь после того, как состоялся отбор предмета сообщения.

«Говорящий обращается к людям с расчетом сообщить нечто такое, что способно перестроить их поведение. Для осуществления этого необходим учет постоянно меняющихся текущих жизненных ситуаций. Говорящий совершает речевой поступок, который вызывает разнообразные поступки со стороны лиц, принимающих его речь. При этом говорящий исходит из предположения, что передаваемое им сообщение неизвестно слушающим, что оно является ответом на возникшие у них вопросы и способно удовлетворить их определенные потребности. Возникший у слушателя вопрос может содержать полную неопределенность, поэтому ответ на него отбирается из бесконечного числа возможных сообщений…

Каков бы ни был ответ, даже отрицательный, он является законченным сообщением, содержащим полные слова с определенным звуковым составом, определенной их семантикой и объединенным в определенную грамматическую форму и интонацию. Это и есть данное конкретное законченное сообщение».

Как видим, процесс превращения мысли в сообщение очень сложен. Словарный запас долговременной памяти постоянно пополняется и «инвентаризируется» в процессе чтения, слушания.

«Транспортировка» из имеющегося в долговременной памяти словаря необходимых в данный момент слов и «перекодирование» их по всем указанным правилам происходит в другой зоне — кратковременной, или оперативной памяти. Закономерности действия этого участка мозга психологами изучены меньше и еще меньше описаны в методике обучения связной речи.

Н.И. Жинкин первым изучил причины затруднений при составлении собственных текстов речи, обусловленные механизмом оперативной (кратковременной) памяти. Начиная строить высказывание, мы в общих чертах предвидим, предугадываем, «упреждаем» всю его конструкцию и интонационное оформление. Эта функция упреждения структуры высказывания принадлежит оперативной памяти. Чем больше развита эта память, ее гибкость, маневренность, тем более точно и быстро она подает говорящему нужную модель.

Кратковременная память выполняет и еще одну важную функцию: она хранит, удерживает начало высказывания, пока говорящий подбирает следующие части конструкции. Именно этим двусторонним свойством оперативной памяти обеспечивается связность, непрерывность, плавность речи, или, по Жинкину, «синтез в одновременности».

Подчеркивая, что первоосновой, источником наполнения необходимыми речевыми моделями всех зон речевой памяти является речедвигательный анализатор головного мозга, Н.И. Жинкин приходит к очевидному выводу: «Формирование механизма составления текста не заканчивается в средней школе, а так или иначе продолжается почти всю жизнь человека. Наиболее трудным является упреждение тех слов, которые предстоят включению в текст, так как только при учете этих слов весь текст приобретает цельность и становится последовательным. В процессе упреждения слова уже записанные (или произнесенные.— С.И.), упреждаемые и в данный момент вписываемые (или произносимые.— С.И.) индуцируют друг друга».

Какой же вывод из всего сказанного следует для выступающих с публичной речью и стремящихся к ее совершенствованию?

Для того чтобы свободно владеть устным монологом, следует постоянно «тренировать все части механизма речи». Наименьшее число «отказов», естественно, дает тот механизм, который содержится в идеальном порядке, как следует отлажен и части которого точно пригнаны. Применительно к «речевым механизмам» можно сказать, что здесь первенствующую роль следует отвести многократным тренировкам в произнесении, запоминании «речевых блоков» и даже необходимых интонационных переходов, пауз, усиления и ослабления ударений…

Такт лектора

Эффективность выступления лектора в немалой степени определяется его тактом, в основе которого лежит целый комплекс человеческих качеств. Лектор — всегда умелый педагог, психолог, понимающий запросы и потребности людей, глубоко уважающий их. Развитое чувство такта, ощущение другого как самого себя позволяет лектору найти нужный тон, не возвышаясь над слушателями и не заискивая перед ними, найти соответствующую ситуации интонацию и манеру поведения.

Даже такая «мелочь», как одежда лектора, играет немаловажную роль в установлении контакта с аудиторией. Кроме того что неряшливый костюм производит неприятное впечатление на слушателей, он еще мешает и оратору сосредоточиться на материале лекции, отвлекая мысли на дефект в одежде. Вспомните о такой психологической закономерности: аудитория сосредоточивает свое внимание на том же объекте, что и лектор, и если ваше внимание будет приковано к тревожащему вас изъяну в костюме, то и большинство слушателей начнут следить за вашим рукавом или оттопыривающимся лацканом пиджака, а не за содержанием лекции.

Следовательно, и костюм, и поза, и жест, и умение держаться на трибуне — необходимые слагаемые общей исполнительской культуры, которые облегчают и ускоряют установление контакта с аудиторией. Это важное для каждого выступающего умение формируется на основе природного человеческого такта, который можно в себе воспитать, — надо только научиться ставить себя в положение слушателя и стараться избавить других оттого, что неприятно самому.

Таким образом, свобода речи и убедительность ее зависят от общей подготовленности лектора, его культуры и глубокой серьезной подготовки к предстоящей лекции, т.е. от того комплекса действий, который получил очень точное название — разработка общей стратегии лекции.

ГЛАВА 3

Разработка стратегии публичной речи

Во всяком сочинении есть известная царствующая мысль,

к сей-то мысли должно все относиться.

Каждое понятие, каждое слово,

каждая буква должны идти к сему концу,

иначе они будут введены без причины,

они будут излишни, а все излишнее несносно…

М.М. Сперанский

Рассмотрим теперь в общих чертах, из каких элементов складывается тот сложнейший процесс, который в классических риториках назывался «изобретением мысли», а в последнее время получил название «разработка стратегии речи», что значительно более полно отражает суть комплекса умственных действий, производимых лектором, готовящимся выступить в определенной аудитории. Основа всей стратегии речи — ее мотивированная композиция.

В.В. Одинцов называет следующие компоненты, составляющие композицию речи: «…установив тезис, главную мысль выступления, оратор вычленяет основные понятия, положения, составные части тезиса, подбирает соответствующие аргументы. Далее ему необходимо развернуть эти аргументы. Развернутый аргумент становится компонентом речи, композиционной единицей (определением, рассуждением, повествованием, описанием, характеристикой). Каждый компонент речи конструируется рядом приемов и средств усиления. Компоненты группируются либо последовательно (когда одно непосредственно связано с другим, вытекает из другого), либо параллельно (когда вокруг одного положения группируется ряд аргументов, каждый из которых подкрепляет, доказывает выдвинутое положение). Ряд компонентов может составлять многочлен, тогда последовательно или параллельно соединяются многочлены; внутри же многочлена возможно объединение обоих типов…

Группировка компонентов речи обусловливается целевой установкой, замыслом оратора. Так формируется стратегия ораторской речи»[42].

Формулировка рабочего тезиса

Итак, первоначальный этап всей стратегии речи — установить тезис. Из каких же мыслительных операций состоит процесс его установления?

Построение тезиса опирается на знание предмета высказывания и аудитории, на четкое представление о главной цели и связанных с нею дополнительных задачах речи, а также на собственное отношение к предмету высказывания. Чтобы нагляднее представить этот сложный внутренний процесс осмысления будущей речи, обратимся к примерам.

Вот уже упоминавшийся нами ученый-физиолог Юдин из романа «Бессонница» получил задание (социальный заказ). И с этого момента он воспринимает аудиторию не вообще, а как своих будущих слушателей; ораторов слушает целенаправленно, настраиваясь на общий тон, вырабатывая основное направление своей будущей речи.

Попытка составления предварительного «планчика» речи сразу же отметается — нужна стратегия, цельная структура выступления, рожденная главной задачей: победить скептически настроенную по отношению к нашей стране аудиторию, заставить ее поверить в то, что с советскими учеными можно и нужно вести диалог и что это не только достойные противники и оппоненты, но и люди доброй воли, ищущие взаимопонимания в общечеловеческих проблемах и вместе с тем непоколебимые в своих идейных позициях. Внимательно изучая аудиторию, анализируя выступления, он в общем виде создает главный тезис выступления: ученые всего мира независимо от их расовой и национальной принадлежности, политических и философских концепций, профессиональных и общественных интересов могут и должны объединить свои усилия в борьбе за сохранение всей планеты, бережное и разумное отношение к природе — главному источнику жизни человека.

Тезис — это то основное положение, которое оратор собирается доказывать или защищать. В тезисы не включаются доказательства, указания на причины и следствия, факты, иллюстрирующие основные положения. Тезис только утверждает нечто совершенно определенное. Он может быть основным — общим для целой системы взглядов, выражающим главную позицию автора (часто его называют рабочим тезисом); может быть и частным — соответствующим каждой логической части высказывания или пункту плана. Частные тезисы не исключают, а, наоборот, предполагают наличие общего тезиса.

Думая над построением главного тезиса лекции, мы должны четко представлять себе не только тот предмет, который собираемся освещать в выступлении, но главным образом то, ради чего эта информация дается, как она должна повлиять на формирование мировоззрения и нравственного облика наших слушателей.

Как правило, основной тезис не произносится целиком, не лежит на поверхности, а служит как бы стержнем, основанием всей пирамиды выступления.

Если проанализировать с этой точки зрения «Спор о Золотом венке», то увидим, что диалог в сущности был столкновением двух позиций, воплощенных в двух тезисах:

Тезис Эсхина: Демосфен не только не доблестный защитник Афин, а, наоборот, враг общей безопасности государства, предатель и трус, а тот, кто предлагает наградить его Золотым венком (Ктезифон), также нарушитель греческих законов, следовательно, тоже враг афинян. Поэтому их надо не награждать, а изгнать из Афин.

Тезис Демосфена: Я сделал для Отечества все, что мог сделать человек и гражданин, исходя из высшего понимания гражданского долга, и потому достоин признания сограждан. Эсхин же, выступающий против меня, движим не гражданскими, а личными мотивами, и потому как человек нечестный, лживый, не может быть гражданином Афин.

Вспомним речь А. Толстого на антифашистском митинге. Каков главный тезис речи? Это примерно следующее: Советское искусство, связанное всеми корнями с народом, в тяжелейшие дни войны становится голосом героической и благородной души народа и вместе с ним пойдет до победного конца в борьбе с ненавистным фашизмом.

Итак, главным стимулом для начала работы над лекцией является социальный заказ выступить по такой-то теме. Получив заказ, соответствующий его возможностям, склонностям и интересам, лектор начинает реализовать свой замысел, который превращается в рабочий заголовок темы или рабочий вариант тезиса. Не надо путать рабочий заголовок, рассматривающий тезисно главную мысль лекции, с ее рекламным заголовком. У них разные цели и функции. Если цель рабочего названия — ограничение объема материала для высказывания в определенном аспекте, обусловленном целью высказывания и адресатом, то рекламное название несет иную функцию — привлечение внимания слушателей, стремление заинтересовать их. Поэтому содержание и оформление объявления темы лекции — это очень важный психолого-педагогический элемент подготовки, обеспечивающий первичный интерес и настрой аудитории. Формулируя рабочий заголовок темы, мы стремимся к предельной концентрации мысли для выявления внутренних логических связей выдвигаемого тезиса. При выборе варианта для рекламного заголовка следует руководствоваться такими основными критериями, как яркость, доступность, информативность.

Рабочий заголовок уже в сжатом виде содержит главную мысль будущей лекции. Так, о советском этикете для аудитории заводского клуба можно предложить, например, такие «рабочие варианты» тем: «Основной принцип советского этикета — уважение к окружающим и к себе», «Поведение в общественном месте — первый показатель общей культуры человека», «Соблюдение норм общественного поведения сохраняет нам работоспособность, душевное равновесие, а иногда и жизнь».

Чем мы руководствуемся, выбирая тот или иной аспект указанной в общих чертах темы? Одновременно несколькими факторами, но главный из них — это сегодняшние заботы, жизнь, интересы, проблемы той аудитории, перед которой предстоит выступить. Если на заводе в каком-нибудь из цехов недавно произошел конфликт, в результате которого от грубости и бестактности пострадал человек, то, вероятно, следует выбрать последний вариант рабочего тезиса.

Следует помнить, что рабочий тезис, определяющийся главным образом социальными, педагогическими и подобными целями лекции, сформулировать совсем не просто. Однако он нужен всегда, иначе разговор пойдет «в общем и целом», и цель выступления не будет достигнута.

Представим себе, что в организацию общества «Знание» художественного вуза поступила заявка прочесть в фабричном Доме культуры лекцию на тему «Участие творческой интеллигенции в борьбе за мир». Естественно, учащиеся школы молодого лектора этого учебного заведения в общем плане подготовлены к проведению такой лекции. Однако посылать в столь ответственную аудиторию можно только лектора, который, хорошо зная материал и будучи политически грамотным человеком, владеет еще и яркой, убедительной речью. Ведь его задача состоит в том, чтобы зажечь аудиторию, заразить ее своей любовью к искусству, глубоким уважением к ее прогрессивным деятелям, желанием приблизиться к миру искусства, глубже понять его. Кроме такой просветительской цели, у лектора есть и сверхзадача — формирование коммунистического мировоззрения, утверждение в сознании слушателей идеи о гуманизме нашего строя, о партийности и народности искусства. Все это и определит направленность подготовки к данной лекции, ее общую стратегию.

Получив задание в обобщенной форме, лектор конкретизирует его в соответствии с запросами слушателей и со своими возможностями, склонностями и интересами. Так как наш лектор — будущий художник, то, естественно, он несколько сужает рамки темы, выбирая из широкого понятия «творческая интеллигенция» ту часть, которая ему ближе: скульпторов, графиков, живописцев, художников-монументалистов… Таким образом, формируется рабочее название темы «Прогрессивные художники в борьбе за мир».

В общих чертах лектор, конечно, представляет себе, о чем будет говорить со слушателями. Но лекция ведь не беседа, а монолог, который надо построить по всем законам публичной речи. И в соответствии с этими законами начинается процесс осмысления материала.

Первое, с чего он начинает обдумывание всей стратегии лекции — это четкое формулирование основной цели выступления, определяющей ее стратегическое направление. Эта цель и сопряженные с ней задачи и сверхзадачи направляют мысли лектора в поисках наиболее целесообразной композиции, общего тона выступления, языковых средств. Все это осмысление общей структуры лекции происходит сначала во внутреннем монологе.

Первоначальный замысел высказывания, стимулированного задачей и рассчитанного на определенную аудиторию и речевую ситуацию, возникает во внутренней речи в самом общем виде: в отдельных словах, фразах, в каких-то образах, схемах. Наша внутренняя речь — это способ мышления, построенный весьма своеобразно. Иногда мы проговариваем свой монолог про себя. При большом волнении или необходимости что-то сформулировать более точно незаметно можем перейти на шепот или громкую речь (эти «размышления вслух» особенно свойственны детям, только налаживающим механизм построения фраз). При проговаривании мыслей во внутренней речи мы пользуемся «свернутыми фразами», иногда сжатыми до единого, но эмоционально наполненного слова, даже до междометия: «О!», «Да!», «Ну и ну!» и т.д.

Во внутренней речи мы можем вызвать к жизни образ, систему образов, сцену, серию кадров, «прокрутить» их как немой или озвученный фильм, участвуя в них в роли «закадрового голоса» или действующего лица. Возможности этих внутренних монологов очень широки и разнообразны, и так как мы сами в них и авторы, и актеры, и режиссеры, и зрители, то часто создается иллюзия полной ясности, легкости речи, а иногда даже «иллюзия наличия мыслей без языковой оболочки, свободной от материи языка»[43].

Но как только мы перестраиваем механизм внутренней речи на механизм устного, а тем более письменного монолога, так сразу же возникает множество трудностей, и то, что казалось таким ясным и бесспорно аргументированным, оказывается в речи туманным, расплывчатым, бездоказательным, нелогичным. В чем же дело? Прежде всего в том, что замысел, возникший во внутренней речи в весьма отвлеченном, абстрактном, а иногда в обобщенно-интуитивном виде, для устного или письменного монолога должен приобрести совсем иной вид. Этот замысел, или главная мысль высказывания, при интенсивной мыслительной работе оформляется в основной тезис — четкое, определенное положение в форме предложения или соединения нескольких предложений. Этот тезис мы можем или проговорить, или записать в нескольких вариантах, отрабатывая наиболее точную форму высказывания.

Чтобы сориентировать свое выступление в целом и рабочий тезис, в частности, на определенных слушателей, наш лектор прежде всего должен был узнать, каков в основном возраст и пол, образование, узкая специальность его слушателей, какие в Доме культуры работают кружки, чем предпочитают заниматься в свободное время рабочие и служащие фабрики, в каких формах самодеятельности у них наибольшие успехи и пр.

В фабкоме он узнал, как живут, работают и отдыхают рабочие, что их волнует и интересует, какие лекции за последнее время они прослушали. Познакомился и с историей фабрики, с ее замечательными людьми.

Такой подход во многом обеспечивает психологическую атмосферу дружеской доверительности, взаимопонимания, которая является важнейшим условием успешного воздействия на умы и чувства слушателей, дает возможность более точно сориентировать тезис. Наш лектор-студент выбрал такой рабочий тезис:

Художники, принадлежащие к направлению социалистического реализма, наиболее прогрессивны, так как главная их цель — защита интересов трудящихся. Прогрессивные художники всех стран выступают активными борцами за мир, и их оружие — яркий художественный образ, доступный пониманию всех.

Тезис в сжатом виде содержит все основные положения, которые будут раскрываться, иллюстрироваться и аргументироваться в процессе изложения материала лекции.

Выбор композиции

После того как сформулирован рабочий тезис, лектор приступает к отбору и компоновке материала в соответствии с выбранной композицией. Выбор же композиции — труднейшая, особенно на первых порах, логическая операция.

Здесь мы вернемся к вопросу, который в классических риториках решался однозначно, а в наши дни вызывает споры: следует ли очень строго делить всякое высказывание на начало — вступление, середину — доказательную часть и конец — вывод.

Еще от классических риторик идет деление речи на четыре основные части: вступление, изложение, доказательство, или разработка, и заключение. Часть риторики, названная «Учение о расположении», обучала композиционной организации речи по этой строгой схеме. Вот как жестко были сформулированы эти требования в «Общей риторике» Кошанского:

I. Для начала.

1. Начинают обращением к предмету.

2. Начинают временем (дня, года…).

3. Начинают местом.

4. Наконец, начинают случайностями, потом нечувствительно останавливают внимание на главном предмете.

(К этим категорическим пунктам давалось примечание: «Все сии правила требуют собственных соображений: какой предмет чем начать лучше и приличнее… Тут очень полезно для начинающего собственное размышление и решимость следовать собственному чувству») .

II. Для середины.

1. Располагайте части по мере увеличивающегося интереса.

2. Не смешивайте частей, и каждую мысль или картину, которая сама собой отделяется от другой, отделяйте новым предложением или новою строкою (в устной речи — паузой).

3. Не повторяйте одного и того же, хотя и другими словами.

4. Не входите слишком в подробности: они помрачают ясность.

III. Для конца речи.

1. Обращаться к предмету, прибавляя собственные чувствования, прекрасные желания.

2. Если описание напоминало о близком подобии или противном, то оканчивать уподобляемым, или главным противного предметом, или близким применением.

3. Оканчивать речь «нравственною занимательною мыслью, или высокою и разительной истиной».

Конечно, речь всегда имеет начало, середину и конец, но эта схема любого публичного высказывания не является композицией, а лишь служит для нее рамкой. Решая, какие из компонентов речи в каком месте использовать, лектор особое внимание уделяет последовательности композиционных компонентов, развертывающих и аргументирующих главный тезис.

«Последовательность развертывания тезисов может быть различной: то или иное положение может раскрываться постепенно, при этом в описании, изложении фактов сохраняется пространственное, временное или причинное следование; во-вторых, последовательное изложение может быть пунктирным: изложение строится на отдельных опорных пунктах, с пропуском каких-то смысловых звеньев; в-третьих, изложение нередко является возвращающимся, когда используется повторение или варьирование отдельных мест. При этом «естественный порядок» вещей может нарушаться; лектор, например, рассказывает о результате событий, а затем о самих событиях и т.д. Наиболее характерной разновидностью данного типа изложения оказывается «спираль»[44].

Такое «нарушение естественного порядка вещей» отнюдь не означает нарушения логики в речи; наоборот, строгая причинно-следственная связь всех аргументов и соотнесенность их с главным тезисом должны здесь соблюдаться с особой тщательностью, чтобы у слушателей не создавалось впечатления сумбурности, непоследовательности речи оратора.

Логическая стройность лекции обеспечивается не делением на части, а соотнесенностью всех компонентов композиции с главным тезисом.

Чем же обусловлен выбор той или иной композиции лекции? Иногда говорят, что тема имеет свою внутреннюю логику, и задача оратора только в том состоит, чтобы выявить ее. Однако мы видим, что одна и та же проблема, и даже узкая тема, решается каждым оратором по-своему, и прежде всего в композиции выступления. Один нанизывает аргумент за аргументом на стержень-тезис, как колечки детской пирамидки, завинчивая все построение «макушкой-заключением». Другой располагает свои аргументы как бы «зонтиком», держа в руках «ручку-тезис» и постоянно к нему возвращаясь. Третий идет в своих рассуждениях «по спирали». Причем материал ничего не диктует, он одинаково успешно может быть уложен в рамках любой из названных композиций. Вероятно, все же определяющим фактором в выборе той или иной композиции является тип оратора, его способ мышления и индивидуальной речевой тип. Каждый работает так, как ему удобнее, «ловчее», а соответствие выбранной композиции своему собственному типу мышления и речи создает это чувство удобства, ловкости, эстетического удовольствия от стройности изложения.

Вкус, чувство меры, внутренняя логика темы подскажут наилучшее расположение материала внутри композиционных узлов всего текста. И все же следует подчеркнуть, что частые упражнения в построении композиции высказывания — самый рациональный путь в овладении этим важным умением.

Так что же, может спросить иной читатель, теперь вообще не требуется ни начала, ни конца речи? Отчего же, конечно, все имеет и начало, и конец, и основную часть. Только не следует путать это схематическое деление высказывания с его композицией, которая, как мы видели, представляет собой куда более сложный логический процесс, чем простое выделение трех или четырех структурных частей.

Начало лекции, зачин, как мы уже говорили, во многом определяет развитие контакта лектора со слушателями. Некоторые авторы считают, что зацепляющие (по А.Ф. Кони) начала не соответствуют требованиям, предъявляемым к современной лекции.

Естественно, что общее языковое оформление лекции вообще и ее начала в частности изменилось со временем, так как каждая эпоха меняет язык в целом, что-то унося из него, что-то привнося, а что-то переосмысливая. Но задача повести слушателей за собой, увлекая и привлекая все более и более, для лектора остается всегда. Только средства для осуществления этой задачи будут иными, чем, предположим, существовавшие в Древней Греции или в дореволюционной России. Динамичный XX век не позволяет лектору «растекаться мыслию по древу» и требует с самого начала «брать быка за рога», т.е. вводить слушателей в суть проблемы без долгих слов и «приступов». Однако по-прежнему создание начала лекции остается индивидуальным творчеством. Равно как и вся композиция лекции — творческий мыслительный процесс. Этому же учили и классические риторики, но их погубил схематизм, засушил формализм.

Вариантов начал бесконечно много, но не стоит выходить на трибуну, не обдумав несколько их и не отобрав из ряда возможных наиболее удачное для данной ситуации.

Вспомним, как искусно Эсхин и Демосфен (см. «Спор о Золотом венке») строят «приступ», цель которого — привлечь внимание слушателей к главной идее и сразу же поставить соперника в невыгодное положение. «Приступ» должен был, как боевая труба, настроить «войска» — афинских граждан, собравшихся на площади, на победу; но войско у полководцев одно, и от того, как «полководцы» покажут себя с самого начала, в значительной мере зависело, на чьей стороне оно будет.

Перечитайте приступ Эсхина, и вы увидите, что главная задача его — заставить афинян поверить, что он — истинный защитник их интересов, и настроить их против всякого, кто не почитает законы республики, а следовательно, против Ктезифона и Демосфена, которых он и собирался обвинять. В своих комментариях к этой части речи Эсхина Н. Кошанский ярко раскрывает острую тенденциозность и коварство его приступа. В приступе Демосфена, сразу же поставленного Эсхином в весьма затруднительное положение тем, что он должен «петь хвалы самому себе», остро ощущается главная мысль: берегитесь несправедливого увлечения красноречием моего противника, который борется не с равным оружием — ему не надо защищать себя; я же поставлен в трудное положение человека, который должен петь хвалы самому себе, а это противно слуху каждого.

Итак, мы видим, что, выполняя главную задачу — привлечение сердец слушателей, начало речи, несмотря на видимость отвлечения от главного вопроса, целиком подчинено главной цели высказывания, главному тезису оратора.

Конец речи также не может быть случайный. «Конец — делу венец» — гласит народная мудрости. Само слово венец настраивает нас на восприятие некой законченности, гармоничного последнего аккорда. Ну, а какой конец публичного выступления нам иногда приходится слышать? Не приходилось ли Вам встречать такие концовки: «Ну, вроде, у меня все…», «мое время истекло, я заканчиваю» и т.п.?

Такое завершение лекции свидетельствует о профессиональной беспомощности выступавшего. Оно снимает весь настрой, нейтрализуя тот эмоциональный накал, который, может быть, удалось создать в аудитории благодаря яркому началу и хорошо построенной главной части. Тем более что психологический закон восприятия речи проявляется в такой интересной особенности: наиболее ярко и прочно слушатель усваивает информацию в начале и в конце сообщения, что объясняется так называемым «законом края». «Этот закон памяти, объясняемый, в свою очередь, сложным взаимодействием физиологических механизмов возбуждения и торможения в нервной ткани, гласит, что при прочих равных условиях лучше запоминаются те стимулы, которые были предъявлены в начале и конце списка»[45].

Таким образом, выбирая наиболее целесообразную композицию лекции и раздумывая над выбором начала, конца и расположением аргументов, мы заботимся главным образом о действенности нашей речи, об ее убедительности, достигая этого эффекта подбором проверенных и ярких фактов, осмыслением их в свете главного тезиса, строгой логикой расположения всего материала лекции и учетом психологических факторов восприятия устной речи.

Общий тон и стиль речи

Однако выработка стратегии речи не исчерпывается ее логико-содержательным аспектом. Оратор, руководствуясь целями и задачами лекции, внутренней логикой излагаемого материала, характером аудитории и собственным речевым типом, избирает определенный общий тон всего сообщения — спокойно-повествовательный, пафосный, взволнованный, иронический, наступательный, лирический, эмоциональный и т.п. И, прежде всего, тот или иной общий тон и стиль речи определяются всей стратегией ее, они тесно связаны с композицией.

Публицист М. Кольцов так конкретизировал это положение: «Для меня, особенно в последний период, «красочность» состоит вовсе не в прибавке жира в «блюдо», а в конструировании очерка, в умении как-то бесконечно по-новому располагать материал, располагать его так, чтобы он внутренне сталкивался, чтобы отдельные его куски и частицы электризовали друг друга, чтобы они складывались в общую конструкцию и конструкция эта не только устремлена была бы вперед, но и сама по себе держалась на месте, чтобы были в ней скрепы»[46]. Цель высказывания, главный тезис и композиция определяют и стиль его и общий тон.

Посмотрим, как проявляется этот общий тон в классических речах Эсхина и Демосфена или в речи А. Толстого на антифашистском митинге. Без особого труда можно определить, что весь тон речей Эсхина — обвинительный, напористый, пафосный; общий тон речей Демосфена — размышляющий, призывающий к справедливости, к победе разума над минутными эмоциями. Именно этот общий тон, так возвышающийся над тоном Эсхина, и помог Демосфену найти нужные слова, композицию речи.

Общий тон речи А. Толстого — сдержанный, с сознательно зажатыми эмоциями, нарочито упрощенный. Эта суровая простота позволяет с наибольшей силой ощутить всю меру ненависти к фашизму и твердую уверенность в победе советского строя, советского народа. Стремясь к композиционно-стилистическому единству своей речи, лектор черпает необходимые языковые конструкции из различных стилистических пластов языка и делает это осознанно, с отбором. А для этого ему необходимо знать о языке значительно больше чем знают люди, не выступающие публично. В следующей главе мы рассмотрим вкратце эти сведения, с тем чтобы начинающий лектор смог сам продолжать никогда не заканчивающийся процесс совершенствования своей речи.

ГЛАВА 4

Выбор языковых средств

На мысли, дышащие силой,

как жемчуг, нижутся слова.

М.Ю. Лермонтов

О языках в языке

Почему же иногда так трудно бывает ясно и точно выразить мысль на родном языке? И не парадоксально ли звучат слова Вольтера: «В шесть лет можно выучиться всем главным языкам мира, но всю жизнь надобно учиться природному»?

Дело в том, что язык необъятен, и знание его в той степени, в какой необходимо им владеть для житейского взаимопонимания, отнюдь не означает полного владения языком, к которому каждый культурный человек стремится, но которое за каждой взятой вершиной открывает все новые и новые высоты…

Устная и письменная формы речи являются лишь рамками для речевых стилей, характерных для разных видов речевого общения. Так, все говорящие на русском языке владеют разговорным стилем, который необходим для общения в быту. Но далеко не все владеют научным стилем речи даже в рамках своей специальности, не говоря о том, что научный язык другой специальности потребует специального словаря и покажется почти иностранным — так насыщен он специальными терминами, понятными только людям, говорящим на этом «языке в языке». Часто даже очень образованные люди затрудняются в составлении различных служебных записок, заявлений, доверенностей и актов, так как деловым стилем им приходится пользоваться крайне редко, и они не овладели его основными моделями. Журналисты, репортеры профессионально владеют публицистическим стилем речи. Научный и публицистический стили речи в лингвистической литературе описаны довольно полно. Ими широко пользуются выступающие с политическими речами и докладам, специалисты в какой-либо области перед своими коллегами.

Для примера проанализируем три отрывка из книг, предназначенных для узких специалистов и более широкого круга читателей.

1. «…Для достижения взаимопонимания на психо-лингвистическом уровне целесообразно сопоставление содержания реальных фраз с языком знаний, образов и чувств у воображаемого адресата (как психологической модели партнера общения).

Психо-лингвистическая модель в общем виде должна отражать устойчивые особенности познавательных процессов, психологических состояний и психологической направленности личности адресата».

2. «В процессе письма нужно учиться вставать на точку зрения читателя, представлять себе читателя как живого человека. Для этого нужны знания о психологии людей. Сочетание психологических знаний (о возрастных, профессиональных и индивидуальных групповых особенностях людей) с лингвистическими знаниями (различия в степени образности и выразительности слов, способы придания речи образности и выразительности) дает возможность сознательно учитывать в строе речи ее психо-лингвистические нормы (требования доступности, увлекательности, образности, эмоциональной выразительности)».

3. «Результаты умственной деятельности останутся неизвестными для других людей, если эти результаты не будут ясно, доходчиво и грамотно выражены в речи…

Психологические нормы речи отражают общие требования к доступности, содержательности, выразительности и действенности речи, то есть требования соответствия формы и содержания речи психологическим особенностям адресата (удобство речи для восприятия, понимания, запоминания), воздействие речи на интересы, чувства и волю конкретных читателей или слушателей».

Все цитаты принадлежат одному автору — доктору психологических наук Н.П. Ерастову и раскрывают одно явление: ориентацию пишущего на предполагаемого читателя. Но какая разница в изложении материала!

Первый отрывок взят из статьи «Развитие лингвистического мышления школьников», предназначенной для специалистов психологов и лингвистов. Вторая цитата — из пособия для учителей средней школы, который научный язык современной психологии мало понятен. И мы видим, как осторожно, с пояснениями и оговорками, вводит автор для этих читателей словосочетание «психо-лингвистические нормы», тогда как в разговоре с психологами такие словосочетания, как «психологическая направленность личности», «психологический уровень», «психо-лингвистическая модель», «познавательные процессы» и т.п., не требуют объяснений и уточнений. В третьей цитате из книги, написанной для массового читателя, автор еще более упростил изложение.

Часть науки о языке, называемая стилистикой, подробно рассматривает все стили языка и речи, о которых языковед А.Н. Гвоздев сказал: «Исследуя целесообразность использования имеющихся в общенародное стыке средств, стилистика принимает во внимание многообразие и специфичность задач, стоящих перед языком при разных видах общения, в связи с чем из языковых богатств черпаются то одни, то другие приемы. Представим, например, как по-разному будет излагаться один и тот же научный вопрос в популярной лекции для широкой аудитории и в строго научном докладе для специалистов, а также, как будут различаться по языку сообщения на одну тему в газету в форме художественного очерка или сжатой корреспондентской заметки…

Так, в языковой системе общенародного языка вырабатываются ответвления, имеющие, при общности подавляющего большинства языковых средств, известные языковые различия, обладающие некоторыми специфическими средствами, присущими только им или употребляемыми по преимуществу в них. Такие ответвления и носят название стилей речи. Стили речи и представляют разновидности языковой системы в зависимости от целей речи и ее содержания»[47].

Стиль речей Эсхина и Демосфена, как мы уже отмечали, обусловлен не только различными стратегическими задачами ораторов, но и их индивидуальностью.

Вспомните также, как различны по стилю речи А. Толстого и А. Твардовского. Цели речей, их содержание, а также тип ораторов заставили их отбирать только те слова, которые точно соответствуют общему тону высказывания, всей его композиционно-стилистической структуре.

В языке не все слова стилистически окрашены — немало среди них нейтральных, не закрепленных ни за каким стилем речи. Так, например, в синонимическом ряду: говорить, вещать, глаголить, произносить, изрекать, ораторствовать, витийствовать, молоть, городить, болтать — слово «говорить» нейтрально, все остальные стилистически окрашены и потому прикреплены к определенному стилю речи. Их необдуманное использование в другом стиле может вызвать нежелательный эффект. Так, нелепо звучат фразы, приведенные К.И. Чуковским: «Ты по какому вопросу плачешь?» — обращается некто к ребенку; или «Какие мероприятия предпринимаете вы для активизации клёва?» — спрашивает рыбак рыбака.

Лектор чаще всего выступает в публицистическом, научном или научно-популярном стиле, однако для искусства лекционной пропаганды в наши дни характерно широчайшее использование всех пластов лексики, как нейтральной, так и стилистически окрашенной. Исследователь проблем советского ораторского искусства Е.А. Ножин так определил стилевое разнообразие речи лектора: «Современная ораторская речь в совокупности своих разновидностей — чрезвычайно сложное и очень мало исследованное функционально-стилистическое образование, в котором перекрещиваются признаки и средства различных функциональных стилей»[48].

В.В. Одинцов по поводу отбора слов для создания композиционно-стилистического единства пишет: «Как же происходит отбор слов? Обдумывая, как бы оформить тот или иной компонент речи, выступающий моделирует определенный тип (или вид) речи, ориентируясь на известные ему образцы. Для начинающего лектора это может быть один конкретный образец. Опытный лектор обобщает ряд известных ему образцов… Лекторская речь принципиально разностильна; лектор использует разнообразные языковые краски, но рисует с их помощью стилистически цельную картину.

Он может использовать и разговорную, и просторечную лексику, и архаизмы, и неологизмы, и многие другие языковые средства, которые до недавнего времени находились под необоснованным запретом. Нужно не запрещать те или иные группы слов, а учиться мотивированно, обоснованно использовать их»[49]. Использование всех стилистических пластов языка в публичной речи обусловлено многообразием решаемых лектором задач и самим материалом.

В.И. Ленин широко использовал все многообразие языковых средств русского языка вплоть до просторечных, диалектных и народных речений. Однако, вводя их, не нарушал литературных норм. Вот как характеризует разностильность речевой манеры В.И. Ленина академик Л.В. Щерба: «Почему нам так нравится язык Ленина, например, в его больших философских работах? Да потому, что Ленин все время оживляет свое изложение разными словами другого, не научно-философского стиля. Это как раз замечательно гармонирует с его насмешками над «цеховыми учеными», которые словечка не скажут спроста»[50].

По-разному стилистически окрашена может быть речь одного оратора в разных ее частях. Так, например, в отчетном докладе ЦК КПСС XXV съезду партии в зависимости от излагаемого материала меняется общая стилистическая окраска от строгого общественно-политического стиля до разговорного или приподнято-пафосного, митингового. Три выдержки взяты из раздела «Партия в условиях развитого социализма».

«Уровень партийного руководства непосредственно зависит от того, насколько боевито и инициативно работают первичные партийные организации, составляющие основу нашей партии.

Первичные парторганизации находятся на переднем крае экономического и культурного строительства, действуют в самой гуще народа. Всей своей работой они активно способствуют соединению политики партии с живым творчеством масс, успешному решению хозяйственно-политических и идейно-воспитательных задач.

В истекшем периоде ЦК КПСС обсудил отчеты о работе ряда партийных организаций предприятий промышленности и сельского хозяйства, строительства, научных и учебных заведений, министерств. В принятых постановлениях особо подчеркивалось, что ныне первичные Партийные организации призваны еще активнее воздействовать на повышение эффективности производства, ускорение научно-технического прогресса, должны постоянно заботиться о создании в каждом коллективе атмосферы дружной работы и творческого поиска, о воспитании людей, об улучшении условий их труда и быта»[51].

Анализируя языковые структуры этого текста, мы сразу выделяем привычные модели общественно-политического стиля: уровень руководства, работать боевито и инициативно, находиться на переднем крае, активно способствовать, творчество масс, успешное решение задач, в истекший период, обсудив отчеты, принятые постановления, особо подчеркивалось, повышение эффективности и т.д.

Но как приближается к разговорной речь оратора, когда он переходит к вопросам литературы и искусства, их роли в решении общегосударственных и партийных задач: «Возьмите, к примеру, то, что ранее суховато называли «производственной темой». Ныне эта тема обрела подлинно художественную форму. Вместе с литературными или сценическими героями мы переживаем, волнуемся за успех сталеваров или директора текстильной фабрики, инженера или партийного работника. И даже такой, казалось бы, частный случай, как вопрос о премии для бригады строителей, приобретает широкое общественное звучание, становится предметом горячих дискуссий»[52].

Но вот докладчик заговорил о том, что всегда будет болью и гордостью отзываться во всех сердцах, о подвиге советского народа в Великой Отечественной войне. И как изменяется весь строй речи: торжественно звучит строго построенная фраза, текст насыщен образными словосочетаниями — парафразами, вызывающими в памяти слушателей прекрасные образы героев известных литературных произведений, названия которых зашифрованы в них. Патетически звучат, окрашивая речь в высокий стиль, органически вплетающиеся в ее торжественный строй славянизмы: «Вместе с героями романов, повестей, фильмов, спектаклей участники войны как бы снова проходят по горячему снегу фронтовых дорог, еще и еще раз преклоняясь перед силой духа живых и мертвых своих соратников. А молодое поколение чудодейством искусства становится сопричастным к подвигу его отцов или тех совсем юных девчат, для которых тихие зори стали часом их бессмертия во имя свободы Родины»[53].

Однако чтобы разумно использовать в речи слова разных лексических пластов с различными стилистическими оттенками, необходимы элементарные знания в этой области, развитое языковое чутье и определенные навыки.

Где же приобрести эти знания, умения и навыки? Конечно, их должна формировать в первую очередь школа. Овладеть навыками культуры речи помогут и специальные издания, и массовые брошюры, и популярные журналы, и радио- и телепередачи о русском языке. Нужно понимать важность, необходимость приобретения систематических знаний и стремиться к совершенствованию навыков хорошей и правильной речи, к формированию чувства языка.

В этой книге мы ограничимся лишь кратким обобщением сведений о качествах хорошей речи и современных требований к языку лектора. Для более подробного ознакомления с вопросом мы отсылаем читателя к специальным изданиям.

Еще М.В. Ломоносов говорил, что для овладения искусством живой речи необходима общая культура человека, которая приходит благодаря жизненному опыту и знаниям. Однако и этого недостаточно. Знания следует подкреплять «подражанием», т.е. особого рода упражнениями: «Подражание требует, чтобы часто упражняться в сочинении разных слов. От беспрестанного упражнения возросло красноречие древних великих авторов… Отсюда воспоследовало, что таковые трудолюбивые люди не готовясь говорили публично прекрасные речи… Такие речи, без приготовления перед народом произнесенные, назывались божественными, ибо оне казались быть выше сил человеческих. Того ради надлежит, чтобы учащиеся красноречию старались сим образом разум свой острить через беспрестанное упражнение в сочинении и произношении слов, а не полагаться на одне правила и чтение авторов, ежели при всяком случае и о всякой материи готовы быть желают к предложению слова»[54].

В старых риториках воспитание языкового вкуса было основной целью обучения словесности, ибо без него мертвым грузом становились все правила и законы красноречия. Ученые-риторы были строгими блюстителями норм речи, соблюдение которых именовалось в те времена «приличным слогом». Опираясь на уже сформированный хороший «языковый вкус», у обучаемых воспитывали следующие достоинства «слога»:

1. Ясность. Главными условиями ясности были: знание предмета; «здравая связь в мыслях», которая происходит от силы ума и степени образования, просвещения; естественный порядок слов, точность и общеупотребляемость слов и выражений, уместные знаки препинания.

2. Приличие. Это скорее всего то, что мы сейчас называем соответствием стилю высказывания — «приличие предмету, лицу, времени и месту, свойствам предметов».

3. Чистота, правильность. Здесь подчеркивалось, что приличная речь не может быть небрежной, т.е. «невозможно засорение слога словами низкими, площадными, архаизмами, чужестранными, провинциальными, техническими, новыми или славянскими не у места».

4. Плавность. Лад, склад, т.е. то, без чего речь при чтении надо останавливать и принуждать себя «достигать мысли». Сейчас мы это называем связностью речи, которая, по мнению Кошанского, зависит «от естественного хода мысли, соразмерности в частях, от соответствующих чувств и выражений и эврифмии».

Хороший языковый вкус — не меньшее богатство, чем вкус в музыке, живописи, танце и т.п. Человек, обладающий тонким чувством языка, может получать эстетическое наслаждение от точного слова, от гармонии, заложенной в звучании речи. Человек, не обладающий этим даром, никогда не сможет ощутить радость от общения с истинным художественным произведением, не сумеет «упиться гармонией», заложенной в музыкальной прозе Тургенева или Бунина (в науке о красноречии эти явления имели точное определение: «эврифмия — редкое искусство оканчивать мысли, точки, части сочинения и самое сочинение удовлетворительным образом; гармония — музыка слога, удовольствие слуха — благозвучность, подражательная гармония…»). Тот, чей вкус для всех нас мера — А.С. Пушкин писал: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности»[55].

Общие требования к языковому оформлению публичной речи всегда одинаковы: говори толково и связно, соответственно предмету высказывания, правильно с точки зрения современных языковых норм, по возможности и необходимости красиво и ярко. Однако каждое время, каждая социальная эпоха влияют на конкретное содержание этих общих норм.

«Языковая политика»

Какова же языковая политика в наши дни? Что в основном формирует нормы культуры речи в условиях развитого социализма и в эпоху научно-технической революции? Не поняв сущности этих явлений, мы не сможем воспитывать в себе и слушателях правильное отношение к культуре речи.

Основным принципом языковой политики в нашей стране с первых же дней ее существования был и остается принцип доступности народным массам, сущность которого четко сформулирована В.И. Лениным: «Максимум марксизма — максимум популярности и простоты»[56].

Однако сами понятия «доступность» и «народные массы» в своих качественных характеристиках претерпели существенные изменения по сравнению с первыми днями Советской власти. Теперь массы, советский народ — это грамотные, много читающие люди, имеющие широчайший доступ к сокровищам мировой и национальной культуры. Радио и телевидение, проникнув в самые отдаленные уголки страны, ослабили диалектные и другие барьеры в языке, сделав русский литературный язык действительно общенародным.

Поэтому примитивизм в речи, стремление «снизиться до понимания неразвитого крестьянина и рабочего», что было очень важно в языковой политике начального периода построения социализма в нашей стране, сейчас заменено другим лозунгом — совершенствовать речевую культуру народных масс, поднимая ее уровень, обогащая речь слушателей новыми понятиями, позволяющими полно и качественно воспринимать и осмысливать информацию во всех областях науки, культуры, техники, политики.

Казалось бы, человеку, владеющему родным языком на уровне среднего образования, можно не заботиться о повышении культуры речи — черпай из полученных запасов. Однако даже отлично владеющие нормами родного языка люди теряют навыки хорошей речи, если не совершенствуют их, не пополняют словарного запаса, не разрабатывают свой речевой механизм. «Живой как жизнь» язык постоянно изменяется, и многое из того, что вчера было нормой, сегодня устаревает, воспринимается как архаичное речение и кажется либо нарочитым кокетничаньем, либо неуместным и чужим. Так, на глазах одного поколения произошло изменение в произношении слов «булочная», «коричневый» и т.п. Еще не так давно у москвичей считалось неприличным говорить эти слова с сочетанием ЧН. Теперь же произношение «булошная, коришневый» кажется манерничаньем. Множество таких примеров приводит в своей прекрасной книге «Живой как жизнь» К.И. Чуковский. Описание движения слова во времени: его появление в языке, вживание в него, старение и переосмысление в новом свете он заключает высказыванием ученого-филолога конца XIX века академика Я.К. Грота: «Ход введения подобных слов (деятель, почин, влиятельный, сдержанный — эти слова в конце XIX века воспринимались как новые, необжитые в языке.— С.И.) бывает обыкновенно такой: вначале слово допускается очень немногими; другие его дичатся, смотрят на него недоверчиво, как на незнакомца; но чем оно удачнее, тем чаще начинает являться. Мало-помалу к нему привыкают, и новизна его забывается: следующее поколение уже застает его в ходу и вполне усваивает себе. Так было, например, со словом деятель; нынешнее молодое поколение, может быть, и не подозревает, как это слово при появлении своем, в 30-х годах, было встречено враждебно большей частью пишущих. Теперь оно слышится беспрестанно, входит уже в правительственные акты, а было время, когда многие, особенно из людей пожилых, предпочитали ему делатель (см., напр., сочинения Плетнева). Иногда случается, однако ж, что и совсем новое слово тотчас полюбится и войдет в моду. Это значит, что оно попало на современный вкус. Так было в самое недавнее время со словами: влиять и повлиять, влиятельный, относиться к чему-либо так или иначе и др.»[57].

Могучий язык перемолол и превратил в русские слова очень многих «иностранцев», и, думается, нет оснований полагать, что «засорение» русского языка иноязычными словами, которые в связи с укреплением международных связей широким потоком хлынули в наш язык, станет процессом опасным и необратимым. Пожалуй, мучительные поиски равноценного русского синонима принятому международному термину могут привести к знаменитым «мокроступам» и «колозему», которыми реакционер А.С. Шишков предлагал заменить немецкие «калоши» и «горизонт». Такой пуризм — стремление к чрезмерной, «дистиллированной» чистоте языка — свойствен тем, кто не умеет смотреть на явления широко, чувствовать их причинно-следственные связи. Косность и безапелляционная ортодоксальность плоха во всем, и в языке тоже. Вспомним тяжеловесный язык Каренина или ужасающий стандарт, который выдавал за «очищенный» русский язык чеховский «человек в футляре».

Хотя, конечно, засорение речи словами нелитературного пласта нежелательно, а в речи лектора нетерпимо, однако русскому языку это нипочем. Как всякая великая река, он выбросит мелкий мусор, оставив в своих могучих водах только то, что усвоено и в конце концов ему полезно.

Каждое слово из разных пластов языка найдет свое место в разных речевых стилях. Так, осознанные отклонения от нормы оживляют разговорную, бытовую речь, в художественном произведении являются одним из средств речевых характеристик героев. Ведь не кривил душой Пушкин, когда писал:

Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю.

И надо ли метать громы и молнии, требуя, чтобы люди в обычном разговоре употребляли только стандарты, апробированные нормативными словарями? Но, выходя на трибуну с лекцией или докладом, мы должны строго соблюдать все речевые нормы.

Понятие о речевых нормах

Речевые нормы диктуются общественно-речевой практикой и проявляются в произношении и ударении (орфоэпические и акцентологические нормы), в употреблении грамматических форм (грамматические нормы) и в нормах словоупотребления (лексико-стилистические нормы).

Определяются эти нормы по речи большинства образованных людей, говорящих на московском наречии, которое легло в основу нормативного литературного русского языка. Театр, радио и телевидение, строго следя за чистотой литературного языка, являются своеобразными эталонами и корректорами нормативной речи. Многочисленные словари и справочники по различным аспектам культуры речи стали постоянными спутниками каждого культурного человека, лектора в особенности.

Литературному языку свойственны общепринятые нормы произношения, выделяющие его из областных говоров, или диалектов, и объединяющие едиными нормами. Совокупность этих норм называется орфоэпией. Русская орфоэпия основывается на московском произношении, для которого характерно прежде всего так называемое «аканье», т.е. произнесение безударного О как А, а также другие фонетические особенности. Различные справочники и пособия по орфоэпии дают подробные указания относительно норм произношения звуков и их сочетаний. В этих же справочниках, как правило, можно найти и словарики, регламентирующие основные акцентологические нормы, т.е. правила ударения в словах, которые чаще других произносятся неправильно.

Здесь мы не будем подробно рассматривать орфоэпические и акцентологические нормы, а попытаемся обобщить основные закономерности их употребления и подскажем некоторые пути предупреждения возможных нарушений произносительных норм.

Недаром говорится, что «золото и в грязи блестит». Помните у Пушкина: «Вмиг по речи те спознали, что царевну принимали». Именно по речи, а не по одежде. И в то же время не спасут дорогой костюм и красивая прическа, если в речи вдруг проскользнет «каждый», «документ», «молодежь» и т.п.

Очень яркий пример такого «разрушения первичного образа» показала актриса Н. Мордюкова, играя в сатирической комедии «Тридцать три» роль заведующей райздравотделом. В ее облике нет резких красок, она живая, реальная. Но вот героиня выступает с докладом в большой и ответственной аудитории. Текст речи выдержан в строго научном стиле — и вдруг: «Нужны средства!» Фраза сразу придает резко сатирическую окраску всему образу рвущейся в науку администраторши. И эта маленькая орфоэпическая, а точнее — акцентологическая ошибка вызывает в зале бурную реакцию. Зрители хохочут, потому что так долго и тщательно скрываемое бескультурье внезапно разоблачено.

Велика взрывная сила нарушения произносительных норм. Лектору следует всегда об этом помнить и постоянно работать над повышением уровня своей орфоэпической культуры. Это тем более необходимо, что нормы произношения наиболее подвижны в нашем языке.

Однако орфоэпические ошибки чрезвычайно устойчивы в речи отдельных индивидуумов. Причины этому разные. Так, наиболее прочные, трудно изживаемые ошибки обусловлены диалектом говорящего. И здесь к нарушениям норм следует подходить дифференцированно. Есть нарушения орфоэпической нормы общего диалектного характера, например следы «оканья» в речи или мягкое, фрикативное Г, свойственное южным диалектам. Человек, выросший в условиях этого диалекта, с большим трудом может от него избавиться, и далеко не всегда. Думается, что при наличии общей культуры речи, прекрасного знания предмета, четкой логики высказывания «общефоновое» нарушение орфоэпической нормы не будет мешать слушателям. Многими «диалектный фон» воспринимается даже с некоторым удовольствием, как проявление индивидуальности, хотя иных может и раздражать.

Но если лектор допускает в своей речи грубую акцентологическую ошибку типа: досуг или свекла, то все умное и дельное, что он скажет, будет восприниматься сквозь призму этого «досуга» и «свеклы». И если допустимо нарушение общефонового произношения, то слушатель не простит оратору таких орфоэпических погрешностей, как «нясу», «вясна» или «идеть», «шумить» и т.п.

Диалектный говор мешает овладению общелитературными нормами языка, и поэтому одной из важнейших задач борьбы за культуру речи является освобождение от диалектных черт. Немалая ответственность за выполнение этой важной задачи лежит на лекторе.

Отрицательно влияет на контакт лектора с аудиторией манерность в произношении, ошибки типа «дурная привычка: «фанэра», «пионэр», «тэма», «зэркало» или, наоборот, смягченное произношение типа «эстетика», «отель», «синтетика» и т.д. Первая группа слов произносится неверно под влиянием их иностранного происхождения. Говорящему кажется, что так звучит более «культурно» (вспомните чеховскую институтку, которая, противопоставляя себя «провинциалам», говорила: «У нас в Пютюрбюрге…»). И такое манерничанье, и искусственное приспособление русских норм произношения к словам, не прошедшим полностью процесса «обрусения», как «эстетика», «тенденция» и подобные, одинаково плохо воспринимаются слушателями и, как всякая дурная привычка, должны быть немедленно изжиты из речи лектора. Это сделать не так уж трудно, нужно только обратить внимание на указанные ошибки и поработать над ними, лучше всего с магнитофоном.

Нарушение акцентологических норм иногда происходит под влиянием просторечия в сочетании с диалектами. Например, нельзя мириться с проникновением в речь лектора таких просторечных форм, как «выбора», «архитектора», «лектора», инженера», которые возникли в разговорной речи под влиянием изменения норм произношения слов «цехи — цеха», «тракторы — трактора», «профёссоры — профессора». Изменение произошло на наших глазах, и поэтому возникла иллюзия, что можно все слова, подходящие под эту модель, «осовременить» таким же образом.

Но в том-то и заключается секрет орфоэпии, что ни одну норму ей нельзя навязать сверху, директивно, как это, с соблюдением величайших предосторожностей, можно сделать в области орфографии. Живой русский язык сам определяет, когда исключение стало нормой, а норма — исключением. Ученым остается роль «улавливателей» момента, который и следует закрепить в нормативном словаре. А до закрепления нормы (если не в словаре, то в общественной практике) всякий выступающий с публичной речью должен соблюдать существующее произношение, чтобы не оказаться в положении невежды, насаждающего речевое бескультурье.

Влияние разговорно-просторечного стиля проявляется и в таких произносительных ошибках, которые можно квалифицировать скорее как грамматические, чем орфоэпические, хотя они чаще всего вызваны не незнанием, а небрежностью. Это такие, как «сколько время» вместо «сколько времени», ошибки при склонении составных числительных. Следует внимательно изучить правила произношения таких словосочетаний, как «с восьмьюстами шестьюдесятью семью бойцами» или «о шестистах восьмидесяти шести рублях», и т.п.

Мы уже говорили о психо-лингвистических трудностях общего характера, которые обусловлены механизмами памяти и речи. Рассмотрим теперь чисто языковые, или лингвистические, трудности точного словоупотребления.

Первая трудность заключается в многозначности слова. Это прекрасное качество языка, позволяющее экономными средствами передать множество смысловых оттенков, одновременно и затрудняет процесс порождения речи, заставляя говорящего все время быть начеку, точно выбирать не только само слово для выражения своей мысли, но и его ближайшее окружение, или контекст. Например, слово «прослушать» имеет несколько значений, и, когда выступает в значении заслушать что-либо, надо следить, чтобы не получилось двусмысленности от совпадения с другим значением, фактически омонимом этого слова — «пропустить мимо ушей». Приведем пример из стенограммы лекции, где наряду с правильным употреблением этого слова имеются случаи, порождающие не только двойственное понимание, но и речевые ошибки: «Коснемся вопроса, связанного не только и не столько с методикой прослушивания лекции и написания рецензии, сколько с этикой лекторской работы. Дискутируется довольно часто вопрос: надо ли заранее говорить лектору, что его будут прослушивать и рецензировать, или не нужно. Однозначного ответа на этот вопрос нет и быть не может. В подавляющем большинстве случаев необходимо, конечно, ставить лектора в известность о предстоящем прослушивании. Никакой рецензентской засады делать не надо. Нужно ставить лектора в известность о том, что вы хотите его прослушать по поручению организации Общества, поговорить с ним предварительно, чтобы выяснить, какие цели он перед собой в данной лекции ставит, с тем, чтобы потом легче было оценить, насколько замысел удался.

Некоторые же рассуждают иначе: если вы лектору скажете, что будете прослушивать, он себя будет чувствовать связанным и потому будет выступать не так уверенно. А если он не подозревает о присутствии рецензента, он спокойно выступает, и можно более полно оценить достоинства и недостатки лекции.

Мне кажется, что это не очень состоятельная аргументация, потому что, если все-таки лектор достаточно знает предмет и уверен в себе, он не должен лишаться дара речи или, скажем, потерять свои профессиональные лекторские качества только от одного сознания, что его прослушивают. Ведь речь идет именно о прослушивании товарища, коллеги по секции, по работе».

Давайте разберемся. Словосочетание «прослушивание лекции» — терминологического характера, употребляется в сфере искусства (прослушивание песни, басни, музыкального номера и т.п.), возможно и в данном тексте так же, как и словосочетание «предстоящее прослушивание». Но в конце приведенного текста употребление слова «прослушивание» переходит границы однозначного понимания, так как отодвинутое от слова «лекция» и приближенное к слову «лектор», человек, товарищ, оно принимает медицинский оттенок, т.е. как бы перемещается в иную сферу, где употребляется с иным терминологическим значением.

Конечно, в устной речи лектору труднее заметить подобные просчеты, чем при письме, когда можно перечитать, остановиться, подумать и найти замену конструкции. Но при подготовке текста лектор всегда учитывает эти языковые трудности и, внимательно подбирая наиболее точное выражение для своей мысли, следит, чтобы слово точно выражало то значение, которого требует контекст.

Из этого языкового явления следует методическое правило: постоянно пополняя свой словарный запас, лектор должен заботиться не только о точном определении места того или иного слова в предложении, но и следить за тем, чтобы оно не вызывало двусмысленных ассоциаций у слушателей.

Много речевых двусмысленностей вызывают так называемые омонимы (и их разновидности — омофоны и омографы), то есть слова, совпадающие или в произношении, или в правописании, или по обоим этим параметрам (чистые омонимы), но разные по смыслу. Примеры: «посол» — дипломатическое лицо и «посол» — результат процесса соления, «кулон» — женское украшение и «кулон» — единица измерения количества электричества. Омографы: «мелкие гвоздики» для обуви и «красные гвоздики» в вазе или «Дорога дорога, но дороже бездорожье». Здесь проявителем правильного ударения в словах является контекст, без которого не понятно, о чем идет речь. Омофоны: «молод — молот», «к рынку — крынку», «и закон — из окон»… На основе омофонии возникают не только речевые двусмысленности, осложняющие понимание речи, но и создаются отличные каламбуры и загадки, как, например:

Область рифм — моя стихия, и легко пишу стихи я;

Без раздумья, без отсрочки я бегу к строке от строчки.

Даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром.

Однако в речи лектора омонимы могут вызвать нежелательное толкование фраз аудиторией, например, «председатель колхоза и агроном отбирают лучший скот» или «дружба спаивает товарищей». И это же самое явление может стать средством выразительности. Так, лозунг «Миру — мир!» или пословица военных лет «Корчит враг от мины кислую мину» целиком построены на омонимии, немало речевых ошибок вызывают так называемые паронимы. Авторы словаря-справочника «Трудные случаи употребления однокоренных слов русского языка» (М., 1969) рассматривают лишь те паронимы, которые образованы от одного корня: «горячка — горячность», «дымный — дымовой», «туристский — туристический», «командированный — командировочный» и т.д. В речевой практике из-за звуковой похожести или чисто ритмических совпадений могут путаться и такие слова, как «режиссер» и «дирижер», и это тоже проявление паронимии в языке. Но, конечно, больше всего ошибок падает именно на однокоренные слова с различными оттенками значений типа «статус — статут», «континент — контингент», «база — базис», «воинственный — воинствующий», «гарантийный — гарантированный», «гармонический — гармоничный» и т.п. В названном словаре-справочнике не только рассматриваются нормы употребления паронимов в определенных словосочетаниях, но и анализируются наиболее распространенные ошибки, а также приводятся иллюстрации из художественных текстов, в которых паронимы используются как средства выразительности.

Чтобы употреблять слова в речи точно и адекватно мысли, надо постоянно воспитывать в себе внимание к слову, знать его конкретное значение в различных сочетаниях и формировать привычку систематически пользоваться справочной литературой и специальными словарями.

Пусть для нас всегда будут памятными слова Л.Н. Толстого: «Если бы я был царь, я бы издал закон, что писатель, который употребит слово, значение которого он не может объяснить, лишается права писать и получает 100 ударов розог»[58].

И все же, даже хорошо зная языковые закономерности и правила, в устной речи, особенно в публичной, мы часто затрудняемся в выборе слова.

Больше всего нарушений норм связано с незнанием правил согласования. Зачастую согласование между подлежащим и сказуемым вызывает затруднение в том случае, когда подлежащее выражено количественным сочетанием — «большинство присутствующих», «множество собравшихся», «ряд товарищей», «часть рабочих», «шестьдесят слушателей», «тридцать два человека», «около ста лекторов», «более сорока учащихся» и т.д. В специальных пособиях и справочниках для журналистов и редакторов собраны многие трудные случаи согласования и указаны правила, которыми необходимо овладеть всем пишущим и говорящим.

Еще больше ошибок вызывает управление, т.е. такой вид синтаксической связи между словами, когда господствующее в словосочетании слово требует от зависимого единственно возможной формы. Поэтому неправомерное расширение функции какого-либо предлога, участвующего в управлении, порождает речевые ошибки типа «объяснять о роли литературы», «разногласия о том», «подготовка по приведению в порядок», «равнодушие за судьбу», «все это говорит за недостаточную дисциплину» и т.п. Все приведенные словосочетания неверны, так как предлоги, связывающие слова, использованы рядом с глаголами или глагольными существительными, которые управляют другими падежами: объяснить — что, но не о чем, разногласия — в чем, а не о чем, подготовка — к чему, а не по чему и т.д. Чтобы избежать подобных и других сходных с ними нарушений норм русского языка, необходимо как следует освоить грамматическую стилистику русского языка.

Мы рассмотрели возможные пути формирования такого важного навыка публичной речи, как правильность, т.е. соблюдение общепринятых норм русского литературного языка в произношении, словоупотреблении и грамматике.

Но культура речи состоит не только в следовании нормам языка, но и в целом ряде других «достоинств слога».

О качествах правильной речи

К публичной речи предъявляются требования не только правильности, но и чистоты. Однако, когда мы говорим о чистоте речи лектора, то подразумеваем не «возможность засорения словами низкими…», а необходимость очищать ее от речевых штампов, канцеляризмов, от неоправданного использования иностранных слов, ненужных повторений, или плеоназмов и тавтологии, пустых слов-заполнителей, слов-паразитов.

Думается, что осторожнее всего следует подойти к вопросу о «речевых штампах», так как все остальное бесспорно и ощущается как нарушение норм речи всяким образованным человеком.

Речевые штампы (клише) словарь лингвистических терминов квалифицирует как «избитое, шаблонное, стереотипное выражение, механически воспроизводимое либо в типичных речевых и бытовых контекстах, либо в данном литературном направлении, диалекте и т.п.». Нет сомнения, что штампованная речь — антипод речи образной, яркой; речевые штампы скользят мимо эмоциональных центров, а иногда даже оскорбляют эстетическое чувство слушателей, вызывая раздражение и отвращение к сообщаемому независимо от его важности и новизны. Но отметим, что с «канцеляритом» борются много-много лет, воюют «и пером и топором», однако речевой штамп не только прочно угнездился в деловой и научной речи, но и достаточно глубоко проник в речь публицистическую, научно-популярную, встречается даже в художественной речи.

И специалисты от яростной борьбы со штампом перешли к анализу этого явления, выяснению причин его живучести. Лингвистическая и психологическая природа речевого штампа довольно проста и легко объяснима. Мы уже говорили, что слова в речи стремятся объединяться в словосочетания, своеобразные языковые блоки, конструкции, или модели. Это свойство речепроизводства помогает легче понимать и говорить как на родном, так и на иностранных языках. В кладовые долговременной памяти мы укладываем и слова, и словоблоки. Свойством нашей речевой памяти является, в частности и то, что она стремится превратить эти блоки в «железобетонные конструкции», т.е. в штампы — ведь в процессе речи чрезвычайно трудно подыскивать свежие, нестандартные словосочетания, гораздо легче конструировать речь из готовых блоков. Вот и течет речь без всякой индивидуальной окраски по радио, по телевидению, со страниц газет, журналов, с трибун и кафедр.

В определенных случаях именно штампы помогают наиболее точно и экономно передавать и воспроизводить информацию. В самом деле, облегчит ли нашу жизнь появление докладных записок, заявлений, распоряжений и прочего информационного материала в яркой индивидуально-языковой форме? Можно ли будет быстро ознакомиться с содержанием автореферата диссертации, если он будет написан не привычным «диссертабельным», а индивидуальным авторским языком? Об этом спорят лингвисты и психологи, не раз мы встречали на страницах «Литературной газеты» возражения против «наукообразного», тяжелого языка научных статей и диссертаций. Но ведь они пишутся для специалистов, владеющих этим «языком в языке».

Советский лингвист Г.О. Винокур подчеркивал, что в определенных условиях человек не может не употреблять языковых штампов: «…Такова традиция, черпающая свои силы в некоторых основных законах всякой социальной жизни, каждая сфера которой нуждается в терминированных выражениях для специфически присущих ей понятий… незаменимы на своем месте все эти расхожие штампы, вроде «придти к соглашению», «придти к убеждению», «во избежание», «налагать взыскание» и т.п. Все дело лишь в том, чтобы эти штампы действительно стояли там, где нужно»[59].

В какой же мере все сказанное относится к речи лектора, в которой свободно переплетаются все стили речи, переплавляясь в трудно определимый научно-популярный или публицистический речевой стиль?

Здесь опять главным мерилом являются цель и содержание лекции, речевой вкус говорящего и его ориентация на такие качества устной речи, как ясность, понятность, доступность и убедительность. И все же некоторые методические рекомендации мы считаем возможным предложить.

1. Различные виды канцеляризмов, уместные в деловой и официальной переписке, совершенно противопоказаны речи лектора. Поэтому прочно утвердившиеся в официально-деловом стиле фразеологические выражения, придающие деловым документам особую значимость («за выдающиеся заслуги в области», «во исполнение решения», «в целях установления», «в упомянутых выше», «нижеследующее» и т.п.), лектор должен заменять простыми, доходчивыми словами. Вместо канцелярских выражений «довожу до вашего сведения» или «такое положение вещей является явно недопустимым» лектор скажет «сообщаю» или «могу сообщить» и «это недопустимо».

Следует также убирать из устной речи свойственные «канцеляриту» предлоги и предложные сочетания типа «согласно», «вопреки», «в силу», «по части», «в деле», «со стороны», «в разрезе» и т.д.

Надо иметь в виду, что нагромождение отглагольных существительных с однообразными суффиксами -ение, -ание, -утие, образованных по старославянскому образцу, порождено «канцеляритом». И конечно, смешно и грустно слушать речь простой умной русской женщины, которая так рассказывает о содержании телят: «При групповом содержании телят есть опасность сосания, лизания и захватывания шерсти телятами друг с друга и заболевания от этого». Любой выступающий с публичной речью должен избегать скопления этих тяжелых отглагольных существительных, которые легко можно заменить глаголами.

Лектор должен всячески очищать свой язык от канцелярских штампов, так как его главная функция — воздействие на умы и чувства слушателей, а штампы не воспринимаются по эмоциональным каналам.

2. Такие виды речевых штампов, как «универсальные слова и словосочетания», проникающие в речь лекторов из газет и журналов, изымать нелегко. Так, например, словосочетания «провести мероприятие» и «охватить кого-то чем-то» коробят эстетическое чувство слушателей. Однако вряд ли лектор сможет обойтись без таких «универсалов», как «поставить вопрос», «решить проблему», «уделить внимание», «принять решение», и т.п. Нужно только, чтобы речь не была перегружена этими трафаретными выражениями, чтобы их появление в речи было оправдано.

3. Следует постоянно иметь в виду, что стремление слов к прочному соединению со словом-спутником порождает речевые штампы, против которых не восстает наше эстетическое чувство. Это, например, такие словесные клише, как «практические мероприятия», «конкретные решения», «горячий отклик», «недопустимое безразличие», и т.п. Эти трафареты настолько глубоко проникли в нашу речь, что практически уже недейственны. Они помогают, не утруждая себя долгими поисками, высказать мысли в готовых формах. Это так же удобно и так же невкусно, как суп в пакетах или бульон из кубиков. Увы, даже в речи писателей и журналистов, для которых штамп, речевой трафарет — враг номер один, не так уж редки трафареты, которые потеряли свою образность и стали ее противоположностью — все эти «лазурные небеса», «изумрудная трава», «туманные дали», «мерное постукивание колес», «упрямая складка на лбу» и т.п.

Развивая в себе эстетическое чувство слова, надо постоянно стремиться к поиску и созданию таких конструкций, которые, выражая ту же мысль, какая оформлена в трафаретном словосочетании, позволят высказать ее в яркой, живой, образной форме. Но, повторяем, это работа трудная, требующая постоянного внимания и совершенствования собственной речевой культуры во всех ее аспектах.

4. При подготовке текста лекции следует иметь в виду также и свои индивидуальные «речевые пристрастия», или так называемые «авторские трафареты». Одни без конца повторяют слова «элементы» или «ситуация», другие тасуют словосочетание «на сегодняшний день» или выражение «порядка того-то» и т.п. Лекторский трафарет может проявляться и в унылом, монотонном синтаксисе, когда используются одни и те же конструкции, повторы одинаковых союзов или бессоюзных связей и т.п. Этот речевой недостаток наиболее трудно изживаем, так же как трудно изжить у себя другие дурные привычки, ведь «привычка — вторая натура». Но лектор должен знать и по возможности нейтрализовать свои речевые недочеты, стараясь еще в процессе подготовки лекции за столом убрать все возможные «камни преткновения», особенно внимательно слушая себя «со стороны», в магнитофонной записи.

Отметим, кстати, что не всякий «авторский трафарет» требует борьбы с ним. Индивидуальность стиля, заключающуюся в определенном ритмико-мелодическом рисунке, не следует нивелировать. Как мы уже говорили, человеку свойствен определенный ритм дыхания, движений, речи. Одни говорят «быстрыми перебежками», другие «распевают», третьи «чеканят» — в этом выражается индивидуальность говорящего. И нет надобности бороться с самим собой — каждому следует «петь своим голосом».

Но если мы знаем, что речь наша монотонна из-за дурной привычки нагромождать однообразные союзы или вводные замечания, то следует ради слушателей почистить текст и натренировать себя в построении более легких и изящных фраз. В этом состоит языковая задача лектора, которому следует постоянно помнить, что его речь — эталон для многих слушателей, орудие воздействия на их чувства и форма приобщения масс к неисчерпаемым богатствам русского литературного языка.

На смену таким классическим «достоинствам слога», как «приличие» и «плавность», наше время выдвигает требование простоты и доступности публичной речи. Оба эти качества связаны с ясностью и точностью языка, рассчитанного на понимание определенной аудиторией. О любых самых сложных явлениях можно и нужно говорить как можно яснее и проще, однако это удается только тем, кто прекрасно знает свой предмет. «Что неясно представляешь, то неясно и выражаешь» — утверждал Н.Г. Чернышевский.

Когда мы говорили о точности словоупотребления, о критериях ясности речи, то главным образом рассматривали аспект речи, связанный с понятийной стороной. Но в peчи ярко выражен и другой ее аспект - эстетический, то есть тот, который влияет на наши чувства, когда мы либо получаем удовольствие от речи, либо не можем преодолеть раздражения и внутреннего неприятия ее. Остановимся кратко на тех языковых средствах, которые призваны воздействовать на чувства слушателей.

Язык на всех уровнях содержит экспрессивные категории, сильно действующие на наши чувства, и все эти категории входят в изобразительные средства. Первый языковой уровень — фонетический — не обладает собственным понятийным содержанием, но через экспрессию звуков и сочетаний может вызвать в нашем представлении какие-то неясные образы, воспринимаемые эмоционально. Так, еще М.В. Ломоносов писал: «В российском языке, как кажется, частое повторение письмени А способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины, также и внезапного страха; учащение письмен Е, И, Э, Ю — к изображению нежности, ласкательства, плачевных или малых вещей; через Я показать можно приятность, увеселение, нежность и склонность; через О, У, Ы — страшные и сильные вещи: гнев, зависть, боль и печаль»[60].

Классическая риторика, взяв эти качества звучащей речи на вооружение, вывела из них правила благозвучия речи в противовес какофонии, которая создается стечением неподобающих звуков или их чрезмерно частым повторением, вызывающим неприятные ощущения у слушателей.

На внутренней экспрессии звуков и звукосочетаний строили свои стихи и теории стиха поэты-символисты В. Хлебников, А. Крученых, А. Туфанов и др. Поэты особенно широко пользуются звуковой экспрессией для создания так называемой звукописи при помощи аллитерации и ассонанса[61]. Истинный поэт всегда ощущает и органично передает эстетическую сущность звука и интонации, выраженной в ритме стиха, во всем его «интонационном гуле».

Но надо ли все эти эстетические качества звучащей речи учитывать лектору? Думается, что при составлении текста выступления это почти невозможно, да и не обязательно — ведь не артист же он в конце концов! Но при прослушивании себя с магнитофона следует заменить те места, которые «плохо звучат», коробят своим неблагозвучием эстетическое чувство. Скопление шипящих и свистящих, тяжелое нагромождение согласных в том месте речи, в котором вам хотелось бы вызвать приятное чувство у слушателей, и тому подобные неблагозвучия можно устранить даже при прочтении лекции вслух, без магнитофона. Только надо обязательно прочитать полный текст выразительно. Прослушивание своей лекции перед ее чтением в аудитории не только позволяет внести коррективы в текст, но и совершенствует речевой слух и чувство языка.

Ярче всего языковая экспрессия проявляется в лексике. Выбирая из синонимического или омонимического ряда наиболее подходящее слово, мы руководствуемся не только его точностью, ясностью, но учитываем и яркость, смысловой вес, когда надо подчеркнуть, усилить мысль. Лектор может воспользоваться словом, прикрепленным к любому языковому пласту, если оно не нарушит общего строя лекции, ее композиционно-стилистического единства. Причем экспрессивность в слове может быть выражена не только лексически («великий человек»), но и при помощи словообразовательных элементов — суффиксов, приставок («человечище», «распрекрасный»).

В языке помимо экспрессивной лексики существуют и специальные средства, служащие для украшения речи – так называемые тропы, которые в классическом красноречии квалифицировались как «язык воображения, пленительный и живописный, основанный на подобиях и разных отношениях». Давая подробную классификацию тропов, Н. Кошанский указывал, что они «есть перенесение слова (иногда и мысли) от собственного значения к несобственному»: 1) по подобию (метафора), 2) по качеству (метонимия), 3) по количеству (синекдоха) и 4) по противоположению (ирония), а также их виды или варианты — гипербола, аллегория, эмфазис. Подробно об этих стилистических категориях, свойственных прежде всего художественной литературе, можно прочесть в специальных изданиях.

Ораторы древности широко использовали тропы для усиления воздействия речи на слушателей, для привлечения их сердец. Вспомните богатейшую систему изобразительных средств в речах Эсхина и Демосфена. Такие сочетания, как «скопище мятежных», «дерзнул», «попирая могилы», «сей великий муж», «дабы», «в чреду свою», «прилично летам» и т.п., создают возвышенный стиль, торжественный тон речи, а такие уничижительные экспрессивные слова, как «срамно бежали», «слабейший и ничтожнейший из смертных», «гибельный рок», «пагубные советы», направлены на возбуждение ненависти к, противнику.

Прекрасны и возвышенны слова в речи Демосфена, но не меньшее воздействие на чувства слушателей оказывала музыка его речи, созданная с помощью различных синтаксических фигур, т.е. образных средств синтаксиса: здесь и торжественные обращения к гражданам, и призывы к богам, введенные в середину фразы, и риторический вопрос («Эсхин! Если ты один предвидел будущее, зачем же не открыл его?»), повторы и градации («Кто из Греков… кто из смертных…»). В речи Эсхина также эстетически значима резкая смена длинного периода живой картиной с короткими и резкими кадрами описания в настоящем времени («Представьте: стены рушатся, град падает, домы в пламени,..»), как и многие другие интонационно-синтаксические средства.

А вот как использованы приемы синтаксической выразительности современным лектором. Замена плавного, спокойного синтаксиса начала речи резкими, короткими, отрывистыми фразами подчеркивает характер сообщаемого материала: «Вы прекрасно знаете о том огромном подъеме ораторского искусства, который наблюдался в первые годы Советской власти, когда в этом была насущная потребность. Каждому хотелось принять активное участие в политической жизни. Каждый чувствовал себя хозяином новой страны, стремился принять участие в этой подлинно государственной работе. Мы, диалектики, знаем, что такой количественный рост приводит к качественному скачку.

Попробуем сегодня вернуться к тем замечательным дням, к тем людям, которые закладывали фундамент советского красноречия, к тем, кто вместе с Лениным, рядом с Владимиром Ильичей создавал основы советской устной пропаганды.

Велик круг людей, о которых надо говорить в связи с этим. Нам следует подробно проанализировать ораторское мастерство и Кирова, и Орджоникидзе, и Луначарского, и Калинина. Мы должны вспомнить и о Володарском, и об Урицком. Словом, одной лекции здесь мало, для того чтобы рассказать о каждом из них, ибо каждый из названных деятелей партии заслуживает отдельного подробного разговора о его пропагандистском мастерстве.

Мы же с вами рассмотрим опыт лишь трех выдающихся пропагандистов партии — Калинина, Луначарского и Володарского. Почему отобраны именно эти имена?

Анализ практики каждого из выбранных нами ораторов позволяет сделать некоторые выводы об идейном единстве ораторов ленинской школы, о том, как зарождались и закреплялись в ней ленинские принципы, которые легли затем в основу советского пропагандистского искусства…

Итак, начнем наш разговор с Володарского. 1891— 1918 годы. Вот две даты его жизненного пути. Всего 27 лет. Только один, неполный даже год живет Володарский после свершения Великой Октябрьской революции. Но это месяцы, которые не сравнятся с иными жизнями…»

Короткие, стреляющие фразы — это тоже фигуры. Кошанский характеризовал их как «язык страстей, сильный и разительный, свойственный оратору в жару чувств, в стремлении души, в пылком движении сердца». Синтаксические фигуры — это обороты слов или мысли, отступающие от простой, бесстрастной речи.

Для усиления эмоциональности речи лектор часто использует такие изобразительные средства, как эпитет, сравнение, метафора. Однако в выборе языковых средств следует не только соблюдать определенное чувство меры, но и определенные языковые условия их использования.

Метафора или любой из ее видов должны быть объективно оправданны, а сопоставляемые явления — объективно сходны в каком-то отношении, причем выделяемый признак, служащий основой сопоставления, не должен заслоняться другими, побочными, второстепенными. Метафора должна быть понятна сразу, иначе она не будет оказывать желаемого воздействия. Например, употребление метафоры «узкие каньоны улиц» неуместно в аудитории, где не все знают, что такое «каньон». Такая метафора не только не вызовет в памяти слушателей образ, ради которого лектор и использовал средство выразительности, но, наоборот, отвлечет внимание от содержания лекции, так как многие начнут мучительно вспоминать, где и в связи с чем слышали или читали это слово.

Для усиления выразительности речи широко используются и фразеологические сочетания («попасть впросак», «толочь воду в ступе», «убить время», «терпеть муки Тантала» и т.п.), пословицы и поговорки, крылатые выражения.

Вспомним речь А. Толстого на антифашистском митинге. С самого начала этого чрезвычайно эмоционального выступления мы слышим торжественное звучание, созданное умелым использованием тропов и фигур. Посмотрите на эту целиком метафорическую фразу: «Октябрь дал народу молот, чтобы ковать свое счастье, и серп, чтобы пожинать плоды его». Здесь даже порядок слов не случаен. Скажи оратор вместо «плоды его» «его плоды»— и фраза сразу же потеряла бы торжественность, музыкальность. Текст речи насыщен яркими сравнениями, олицетворениями, метафорами, но в нем нет и следа так называемой «красивости». Все лексические и синтаксические образные средства строго подчинены единому стилю и тону, ни слова не выкинешь, не переставишь, не нарушив единства.

Именно к такому использованию всех образных средств должен стремиться каждый выступающий с публичной речью.

Основной тон и речевая интонация

Общий тон речи, определяемый целью и содержанием высказывания, в процессе создания текста формируется, как мы видели, путем отбора необходимой лексики и соответствующих синтаксических конструкций. Однако слова, объединенные в синтаксические конструкции, не будучи озвученными, еще не музыка, а только лишь партитура, которую лектору, совмещающему в себе и дирижера, и исполнителя, предстоит их оживить, заставить звучать. В процессе произнесения основной тон реализуется полностью и заставляет слушателей откликаться на каждое изменение в мелодическом рисунке речи оратора.

Что же представляет собой интонация речи с физической точки зрения, и можно ли самостоятельно овладеть этим аспектом культуры речи — произносительным, интонационным? Интонация — это уже явление не языка, а речи, но без интонации все богатства языка будут мертвы.

Принято считать, что мы говорим предложениями. Однако если посмотреть на графическое изображение записи речи, то можно заметить, что речевой поток прежде всего членится на определенные такты большей или меньшей величины, но не большего диапазона, чем может хватить воздуха на выдохе. Эти речевые такты, или синтагмы, выделяются в звучащей речи при помощи изменения высоты голоса, или звуковысотного мелодического рисунка, а также паузы в сочетании с ударением, или темпо-ритмического рисунка. Все вместе и представляет собой речевую интонацию, мелодический рисунок которой, окрашенный определенным тембром, определяется целью высказывания, содержанием его и всем композиционно-стилистическим единством речи.

Тон делает музыку — гласит народная мудрость. А интонация — живая душа речи — может сделать ярким и доходчивым мало выразительный текст и, наоборот, омертвить и засушить превосходный материал. Выразительность интонации, нужный тон, темп и ритм высказывания активно помогают в создании того единства с аудиторией, которого лектор добивается с помощью разнообразных средств.

Сложность работы лектора над интонационной выразительностью речи заключается в том, что он не читает свою речь, а произносит, озвучивает, порождает. Все существующие пособия для актеров и чтецов предлагают хорошо отработанную систему упражнений по интонационной выразительности, учебной базой для которых является чтение с листа. В эту систему упражнений входят и осмысление текста — деление его на смысловые куски, которым должна соответствовать определенная интонация; и работа над выявлением подходящего для каждого смыслового куска темпа и ритма; и расстановка логических и психологических пауз и ударений; и определение тона и тембра, соответствующего целевой установке каждого куска и текста в целом. Но при этом чтец и актер производят работу несколько иного плана по сравнению с лектором. Они должны выявить из текста, написанного другим человеком, смысл или подтекст, который тот вложил в свое произведение, определить главные цели и задачи, которые ОН ставил перед собой, и в своем озвучивании текста всеми имеющимися интонационными средствами передать эти мысли и настроения. Лектор же — САМ автор текста, причем такого текста, которым он может свободно варьировать, изменять в процессе речи. И чем естественнее будет его интонация, тем скорее произойдет то самое «зажигание», которое так необходимо для эффективности лекции.

Но что значит естественность интонации? Это вовсе не означает такую ее упрощенность, которую мы позволяем в частной беседе, в домашнем разговоре; хотя иногда как средство привлечения внимания, небольшой разрядки мы можем себе позволить и такую вольность. В принципе же естественность интонации публичной речи достигается громадной предварительной работой, так же, как естественность движений балерины или гимнастки — результат титанического труда в учебных классах. И чем изнурительнее этот предварительный труд, тем легче и естественнее движения на сцене.

Предварительный труд лектора над выразительностью интонации заключается в тренировочных упражнениях. Лучше всего, если материалом для них будет служить текст лекции, обработанный соответствующим образом, т.е. превращенный как бы в партитуру для выразительного чтения.

Для ознакомления с приемами разработки интонационной партитуры возьмем отрывок лекции, подготовленной студентом художественного вуза на тему «Прогрессивные художники в борьбе за мир». Этот лектор, как и большинство художников, поэтов, музыкантов, относится к эмоциональному речевому типу, что нашло свое отражение в отборе материала и языковых средств. И сама тема, и цель высказывания, и разработанный главный тезис, и, наконец, индивидуальный речевой тип оратора настраивают на приподнятый, взволнованный тон лекции в целом. Того же требовал и состав аудитории — в основном молодые рабочие.

С самого начала лектор определил, что митингового тона быть не должно, бытовой разговор тоже не годится. Мы уже знаем, что общий тон речи обусловлен ее содержанием и целью. Тембральная же окрашенность связана как с индивидуальными свойствами голоса (индивидуальный тембр), так и с оттенками каждого «смыслового куска» текста (актуальный тембр). Система работы над индивидуальными качествами голоса, в том числе над обогащением его тембровыми модуляциями, хорошо разработана в театральной педагогике. В условиях обычного, не театрального вуза мы ограничиваемся лишь определением общего тона речи, каждой части текста и тембральной окрашенности каждого куска внутри выделенной части.

После того как текст выступления подготовлен, лектор отрабатывает его выразительные возможности с точки зрения произнесения. Логические части текста не всегда совпадают с теми его «кусками» (выражение, принятое в сценическом искусстве), на которые он членится по интонации. Перемена тембральной окрашенности (обозначим ее знаком #) может происходить значительно чаще, чем перемена тона в целом (она обозначена в партитуре знаком).

Женщина-мать и мир ? — понятия, так тесно связанные между собой, ? что в воображении художника ? они часто сливаются в одно. ? #

Представляя себе мир, ? который надо охранять от злобных, темных сил войны, ? художник прежде всего воссоздает в своем воображении образ матери,? прижимающей к себе ребенка, ? укрывающей его своим телом от черной смерти, ? от ужасов войны. ? #

Жизнь, ? светлая и прекрасная, ? любовь, ? созидательный труд, ? мягкая и лиричная природа, ? мир и счастье всех людей на Земле ? — вот та главная тема, ? которой посвящают свое вдохновенное творчество ? лучшие мастера изобразительного искусства ? во все времена. ? Z

Но в дни, ? когда гибнут ни в чем не повинные люди ? то в сожженных напалмом джунглях Вьетнама, ? то в разрытых снарядами песках Палестины, ? когда черная смерть Хиросимы ? через много лет находит свои жертвы в Японии,— ? #

в эти дни истинный художник, ? художник-гражданин, ? житель планеты Земля, ? не может только любоваться красотой мирной жизни — ? он должен отстаивать ее, именно бороться за мир, ? #

как боролись наши воины ? во имя счастья и мира на Земле, как борются руководители нашей партии ? и, лучшие представители рабочих, крестьян и интеллигенции всего мира. ? #

У художника в руках — ? сильно действующее оружие, ? так как образ, ? созданный не словом, а красками, ? линиями, ? их сочетанием или композицией, ? не требует перевода на разные языки, ? он понятен всем, ? кто умеет видеть, ? и действует разом на чувства и мысли, ? ум и сердце воспринимающих произведение изобразительного искусства. ?

Для того чтобы обновить в своей памяти эти представления ? и передать вам свежие впечатления от соприкосновения с искусством, ? я еще раз прошел по выставочным залам, где экспонируются лучшие работы прогрессивных художников, ? активно борющихся за мир.?

Я нес эти впечатления, чтобы поделиться с вами, ? и в то же время думал: ? что объединяет таких разных мастеров изобразительного искусства, ? как Пабло Пикассо ? и Борис Пророков, Давид Сикейрос ? и Ренато Гуттузо, ? графиков Стасиса Красаускаса ? и Савву Бродского. ?

И я понял, ? почувствовал, ? что, различаясь по способу выражения мироощущения ? и творческой манере, ? характеру и темпераменту, ? возрасту и национальности, ? они едины в главном: ? в своей активной жизненной позиции, ? действенной любви к человеку и человечеству, ? занятому созидательным трудом ? во имя счастья и радости на Земле, ? в своей ненависти к тем, ? кто хочет отнять право на мирное счастье у людей ? во имя своих мелких корыстных целей. ? #

Они, ? прогрессивные художники, борющиеся за мир, ? за светлые идеалы человечества, ? идейно и по своей художнической сухи противостоят тем художникам, ? которые утверждают, ? что искусство существует только для избранных, ? #

так высоко эстетически образованных, ? что для них не надо никакого содержания в картине, ? они могут воспринять мир художника, ? его творческое мироощущение ? прямо из сочетания красок или линий. ? И это мол главное в произведении искусства. ?

Такое искусство не решает никаких проблем, ? не является по своей сути гражданским, ? так как существует для самого художника ? и кучки его единомышленников, или скорее «единочувственников». ? #

Картины подобных художников ? не несут в себе никакой мысли или идеи, ? ничего не утверждают и не отрицают, ? а призваны воздействовать только на эмоции, ? чувства, ? ощущения…? #

И вполне ПОНЯТНО, ПОЧЕМУ художники ЭТОГО ТИПА ? получают полную ПОДДЕРЖКУ на КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ Западе,? а ПРОГРЕССИВНЫЕ художники, ? активно БОРЮЩИЕСЯ ЗА МИР, ? всячески ПРЕСЛЕДУЮТСЯ и ПОДВЕРГАЮТСЯ ГОНЕНИЯМ критики. ? #

Своими произведениями ? прогрессивные художники всего мира, ? воюют с империалистами, ? пытающимися развязать новую мировую войну, ? они разоблачают их кровавые замыслы и призывают людей ? объединить усилия ? в борьбе за сохранение мира на Земле. ?

План, выражающий логическое членение предложенного текста, следующий:

1. Эстетический идеал художника — прекрасное в жизни, природа, мирный созидательный труд, радостные чувства, красота души и тела человека.

2. Художник-гражданин не может не отражать в своем искусстве того, что тревожит его сограждан, современников.

3. Прогрессивных художников всего мира объединяет активный, деятельный гуманизм.

4. Художник, который не хочет участвовать в борьбе за счастье всего человечества, реакционен по своей сути.

5. Язык прогрессивных художников мира понятен всем трудящимся, так как в основе его — любовь к Человеку, социалистический гуманизм.

Вдумываясь в смысл текста с точки зрения стратегии речи, лектор искал правильный тон для каждой части, объединенной в своем содержании не только смыслом, но и исполнительской задачей (части отделены друг от друга пробелом и знаком перемены тона). Таких частей он выделил три:

Первая часть — тон светлый, приподнятый, лирический.

Вторая часть — сдержанно-гневный, напряженный тон.

Третья часть — повествовательный, размышляющий тон беседы, приглашающий слушателей к совместному размышлению.

Конечно, это весьма приблизительные характеристики тона, но в процессе выразительного чтения текста лектор находит все более точные, соответствующие задаче оттенки. На первых порах в этой работе очень кстати была бы помощь опытного педагога. За неимением такой возможности можно использовать записи на магнитную ленту.

Чем чаще меняется тембральная окраска, т.е. смысловые оттенки, выраженные переменой тембровых модуляций голоса, тем ярче общая интонация текста и сильнее ее воздействие на слушателей. Обратите внимание на куски текста, которые отделены в партитуре знаком #. Каждый такой кусок отделен не только точкой, которая выражается в речи понижением мелодики (?), или запятой, но и паузой. Повышение мелодики обозначено знаком (?).

Внутри первой части, объединенной общим тоном, лектор 3 раза меняет тембральную окрашенность: 1-й кусок произносится спокойно, нейтрально, с тем чтобы дать возможность усилить яркость лирической окраски к концу всей части. Чем ярче и светлее прозвучит этот последний кусок первой части, тем сильнее будет эффект от контрастного перехода ко второй части, которой соответствует жесткая, напряженно-гневная интонация, особенно в 1-м куске. Постепенно мрачная окрашенность тона слабеет, и появляются иные оттенки этой напряженной интонации: 2-й кусок характеризуется напором, активностью, призывом; 3-й кусок, который начинается с середины предложения («…как боролись наши воины…»), возвышенно поэтичен, окрашен пафосом. В 4-м куске второй части общая напряженность тона несколько ослабевает, так как он более информативен, повествователен по сравнению с предыдущим.

Переход к третьей части совершается плавно, без эмоционального скачка, который был нужен при переходе от первой части ко второй. Здесь для лектора важно установить почти интимный тон, перейти на беседу со слушателями, которая также дробится на несколько тембрально окрашенных кусков.

Знаки повышения и понижения мелодики нужны лектору лишь на начальных этапах его работы. Логические ударения (в нашем тексте они выделены прописными буквами и обозначены только в первой фразе последнего абзаца) позволяют не только уточнить смысл всего высказывания при помощи выделения в нем тех слов, которые несут на себе главную смысловую нагрузку, но и сформировать в соединении с другими элементами речевой интонации ритм всей речи.

Сейчас, когда роль лектора в воспитании масс становится особенно значимой в общей системе идеологической работы, забота о наиболее эффективном использовании всех речевых средств воздействия на слушателей должна стать предметом пристального внимания ораторов.

И все же закончим главу о языке лектора словами Цицерона, который еще до нашей эры подчеркивал:

«Речь должна расцветать и разворачиваться только на основе полного знания предмета; если же за ней не стоит содержание, усвоенное и познанное оратором, то словесное ее выражение представляется пустой и даже ребяческой болтовней»[62]..

Заключение

Рассматривая такие большие и серьезные вопросы, как особенности публичной речи, взаимосвязь оратора и аудитории, разработка стратегии речи и выбор языковых средств, автор не ставил перед собой задачи исчерпывающе раскрыть их все. Главная цель книги — пробудить интерес читателя к названным проблемам, разжечь желание совершенствовать свое мастерство, а также подсказать некоторые направления этой работы. Выделение основных аспектов лекторского мастерства и расположение их по главам и параграфам вовсе не означают, что именно в такой последовательности надо работать над публичной речью. Ораторское искусство — это сложный, многоаспектный, но целостный процесс, где, как в хорошем оркестре, все инструменты должны звучать в унисон, создавая прекрасную музыку, выражающую главную идею произведения.

Ядром всей работы по подготовке лекции является разработка стратегии речи. Именно здесь, как в фокусе, концентрируются знания, умения, навыки, которые и составляют ораторское искусство. В стратегии речи, переплавляясь, соединяются в органическое целое логика, психология и лингвистика, которые составляют основу публичной речи.

Сведения, рекомендации и практические советы, которые даны в этой книге, — лишь отправные моменты, отталкиваясь от которых, молодой лектор может сориентироваться в богатой и разнообразной литературе по лекторскому мастерству и связанным с ним проблемам. Хотелось бы еще раз подчеркнуть, что выделение психологических, логических и языковых проблем и выяснение их роли в формировании умения произносить речь с трибуны отнюдь не означает пренебрежения автора к содержанию лекции. Все определяется содержанием. В данной же книге главное внимание уделено тем сторонам лекторского мастерства, которые связаны с порождением и оформлением публичной речи, содержание которой соответствует всем требованиям, принципам лекционной пропаганды. Форма неотрывна от содержания, но в первую очередь содержание определяет форму. Оно является ведущим как в выборе стратегии речи, так и всех аспектов лекции.

Автор надеется, что пытливый ум читателя отыщет новые пути совершенствования лекционной пропаганды и повышения ее эффективности.

[1] Подробнее см.: В.С. Библер. Мышление как творчество (Введение в логику мысленного диалога). М., 1974. Автор доказывает, что само мышление, а не только речь есть по сути не монолог, а «диалог с самим собой, со своим внутренним противником или собеседником», отправляясь от знаменитого высказывания И. Канта: «Мыслить — значит говорить с самим собой… значит внутренне (через репродуктивное воображение) слышать себя самого».

[2] Цит. по сб.: Вопросы лекционной пропаганды. Вып. 2. М., 1975, с. 147-152.

[3] И. Андронников. Я хочу рассказать вам… М., 1970, с. 541.

[4] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве. М., 1973, с. 298.

[5] Л. И. Брежнев. Малая земля. М., 1978, с. 32.

[6] А.Н. Толстой. Собр. соч. в 10-ти т., т. 10. М., 1961, с. 561.

[7] Цит. по кн.: А. Твардовский. О литературе. М., 1973, с 270—272.

[8] См.: Г. 3. Апресян. Ораторское искусство. М., МГУ, 1972, с 71,

[9] В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 25, с. 112.

[10] А. П. Чехов. Собр. соч. в 12-ти т., т. 6. М., 1962, с. 281 - 282.

[11] А. В. Луначарский. Собр. соч. в8-ми т., т. 7. М., 1967, с. 454- 455.

[12] Речевой слух— психо-лингвистическая способность человека воспринимать звучащую речь во всех ее фонетических проявлениях, способность не только слышать, но одновременно и воспроизводить во внутренней речи, артикулируя и интонируя, слышимую речь. Эта способность свойственна каждому человеку. Не имея ее, не заговоришь ни на каком языке. Только у одних она развита в большей мере, как, например, у пародистов-имитаторов, у других — в меньшей.

[13] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 51.

[14] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 61.

[15] Афинянин Ктесифонт (Ктезифон) в 338 г. до н. э. предложил в собрании увенчать Демосфена золотым венком за его заслуги перед государством; восемь лет спустя он был привлечен за это предложение к суду Эсхином. Речь Эсхина против Ктесифонта, по сути дела, была направлена против Демосфена. После этой речи афиняне склонны были осудить Демосфена. Затем Демосфен великолепно произнес свою ставшую знаменитой «Речь о венке». Эсхин не набрал за свое предложение и одной пятой голосов и вынужден был согласно закону отправиться в изгнание. И обвинительная речь Эсхина и защитительная Демосфена считались непревзойденными образцами красноречия.

[16] Н. Кошанский. Частная риторика. Спб., 1849, с. 106—116.

[17] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 151—152.

[18] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 312 - 313.

[19] Там же, с. 313.

[20] А.Ф. Кони. Избр. произр. в 2-х т., т. 1. М., 1959, с. 116.

[21] Цит- по сб: Об ораторском искусстве, с. 166 - 168.

[22] В. Вересаев. Собр. соч. в 5-ти т., т. 4. М, 1961, с. 355—357.

[23] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 132 - 134.

[24] Г.3. Апресян. Ораторское искусство, с. 205.

[25] Там же, с. 205 - 206.

[26] Г.3. Апресян. Ораторское искусство, с. 208.

[27] К.А. Тимирязев, Избр. соч., т. 2. М., 1948, с. 313.

[28] Цит. по кн.: В.В. Одинцов. О композиции и стиле лекции. М„ 1975, с. 42 - 43.

[29] Л.В. Успенский. Культура речи. М., 1977, с. 35—37.

[30] В.И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 41, с. 313.

[31] Классические риторики вслед за «изобретением мысли» (в современном понимании — осмыслением материала) учили «расположению», придавая громадное значение этому умению при обучении монологической речи, как устной, так и письменной. Так, Н. Кошанский писал в «Общей риторике» в главе «Расположение»: «Изобретение давало способы думать, и, думая, соединять одну мысль с другою. Расположение учит соображать и, соображая, давать направление рассудку и нравственному чувству. Расположение есть действие Рассудка и Нравственного чувства, которые от частых соображений, от частых примеров сами наконец образуются, укрепляются и приемлют надлежащее направление».

[32] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, с. 21.

[33] В.И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, с. 497.

[34] См: Вопросы лекционной пропаганды. Вып. 1, с. 66 - 88

[35] А. Крон. Бессонница.— «Новый мир», 1977, № 6, с. 54—55. На этих страницах читатель может проследить всю стратегию публичной речи, от ее подготовки и определения главной цели до оценки речи аудиторией и самим оратором.

[36] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 198.

[37] О возвышенном. М.-Л., 1966, с. 44.

[38] По вопросам звучания речи регулярно публикуются статьи в сборниках «Вопросы лекционной пропаганды», выпускаемых издательством «Знание». Специально лекторам для самостоятельной работы предназначена книга С.Т. Никольской «Техника речи», содержащая комплекс упражнений для развития речевого дыхания, голоса и хорошей дикции. М, «Знание», 1978.

[39] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 46.

[40] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 172.

[41] Н.И. Жинкин. Механизмы речи. М., 1958, с. 348 - 365.

[42] В. Одинцов. Структура публичной речи. М., 1976, с. 25 - 26.

[43] В. Артемов. Курс лекций по психологии. Харьков, 1958, с. 242.

[44] В.В. Одинцов. Структура публичной речи, с. 24.

[45] И.А. Зимняя. Психологические особенности восприятия лекции s аудитории. М., 1970, с. 29.

[46] М. Кольцов. Писатель в газете. М.., 1961, с. 34 – 35.

[47] А.Н. Гвоздев. Очерки по стилистике русского языка. М., 1955, с. 19.

[48] Е.А. Ножин. Основы советского ораторского искусства. М., 1973, с. 162 - 163.

[49] В.В. Одинцов. О композиции и стиле лекции, с. 43 - 44.

[50] Л.В. Щерба. Избранные работы по русскому языку. М., 1957, с. 138.

[51] Материалы XXV съезда КПСС. М., 1976, с. 67.

[52] Там же, с. 79.

[53] Там же, с. 79.

[54] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с, 72.

[55] Цит. по сб.: Русские писатели о языке (XVI—XX вв.) Л., 1954, с. 73.

[56] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 32, с. 442.

[57] Цит. по кн.: Корней Чуковский. Живой как жизнь, О русском языке. М., 1966, с. 18,

[58] Цит. по сб.: Русские писатели о языке, с. 577.

[59] Г. Винокур. Культура языка. М., 1930, с. 81.

[60] М. В. Ломоносов. Поли. собр. соч., т. VII. М., 1952, с. 241.

[61] Аллитерация — повторение одинаковых (или сходных) звуков или звукосочетаний, обычно с целью звукоподражания, например: «Пара барабанов била бурю, пара барабанов била бой» (И. Сельвинский). Ассонанс — созвучие гласных, используемое в устойчивых словосочетаниях или как стилистическое средство. Ярким примером служит стихотворение Ф. Тютчева «Вешние воды>, ассонансная основа которого гениально выявлена и усилена С. Рахманиновым в одноименном романсе.

[62] Цит. по сб.: Об ораторском искусстве, с. 44.

Все разделы / Книги по психологии

Книги для бизнеса. Виталий Пичугин

Книги по психологии. Виталий Пичугин

Специфика публичной речи

Комментарии

Новое сообщение