“Хрестоматия по психологии”

Книги для бизнеса. Виталий Пичугин

Книги по психологии. Виталий Пичугин

Все разделы / Книги по психологии

Автор: Аверьянов Л.Я.

Аверьянов Л.Я.
“Хрестоматия по психологии”

Джон Бродес Уотсон ПСИХОЛОГИЯ КАК НАУКА О ПОВЕДЕНИИ
Абрахам Гарольд Маслоу МОТИВАЦИЯ И ЛИЧНОСТЬ
Виктор Франкл ЧЕЛОВЕК В ПОИСКАХ СМЫСЛА
Гордон Виллард Олпорт ЛИЧНОСТЬ В ПСИХОЛОГИИ
Карен Хорни КУЛЬТУРА И НЕВРОЗ
Эрих Фромм ПСИХОАНАЛИЗ И ЭТИКА
У. ДЖЕМС Личность
И.C. Кон Проблема "Я" в психологии
Г. М. Андреева ОБЩЕНИЕ И МЕЖЛИЧНОСТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
А. Добрович СИСТЕМАТИКА ОБЩЕНИЯ
Н. Н. Обозов СИМПАТИИ И ПРИТЯЖЕНИЕ
И. Атватер НЕВЕРБАЛЬНОЕ ОБЩЕНИЕ
В.М. Бехтерев ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЛИЧНОСТИ
С.Л. Рубинштейн О ЛИЧНОСТНОМ ПОДХОДЕ
В.Н. Мясищев ПОНЯТИЕ ЛИЧНОСТИ В АСПЕКТАХ НОРМЫ И ПАТОЛОГИИ
А.Н. Леонтьев ИНДИВИД И ЛИЧНОСТЬ
А.В. Петровский ТЕОРИЯ ЛИЧНОСТИ С ПОЗИЦИЙ КАТЕГОРИАЛЬНОГО АНАЛИЗА ПСИХОЛОГИИ
Д.Н. Узнадзе УСТАНОВКА У ЧЕЛОВЕКА. ПРОБЛЕМА ОБЪКТИВАЦИИ

Джон Бродес Уотсон
ПСИХОЛОГИЯ
КАК НАУКА О ПОВЕДЕНИИ
А. Систематическое изменение личности
Возможная помощь со стороны механики. Неодно¬кратно в нашем изложении мы противопоставляли реакции частей — реакциям индивида в целом. Чтобы осветить это полнее, полезно, может быть, обратиться к миру механики, по меньшей мере, за некоторой аналогией. Морской газовый двигатель построен из большого числа частей — таких, например, как карбюратор, насос, магнето, система клапанов, цилиндры с их поршнями и кольцами, шатунами и т. д. Отдельные тесты каждой части могут показать, что она функционирует отлично, когда работает отдельно. Но кроме отдельных частей существу¬ет еще много передаточных элементов. Части не могут хорошо работать, если поверхности подшипников не имеют должной величины; магнето должно давать искру точно в момент наи¬большего сжатия; система смазки и система насоса должны быть правильно соединены с какой-нибудь частью, приводимой в движение коленчатым валом. Если все части не соединены между собой надлежащим образом и не отрегулированы, то двигатель как целое не сможет выполнять свою функцию, т. е. вращать винт.
Когда мы говорим о действии индивида как целого, мы при этом подразумеваем нечто аналогичное. Но надо иметь в виду, что человеческому существу приходится выполнять не одну функцию, а тысячи их, и что приспособления частей должны видоизменяться для каждой новой службы, если только работа целого организма должна быть производительной. Только хоро¬шо построенный биологически организм, надлежащим образом тренированный, может соответствовать этим требованиям. Ни одно из построенных до сих пор механических изобретений не приближается к человеческому организму по многообразию возможных функций и быстроте, с которой координации от¬дельных функций могут перераспределяться для каждой новой службы машины как некоего целого.
Интересно продвинуть нашу возможную аналогию еще на шаг дальше. Если мы достаточно хорошо знаем части какой-ни¬будь механической конструкции, природу ее передаточных сис¬тем и различные независимые функции, то мы спокойно можем сделать предсказания относительно того, как она будет рабо¬тать при новых условиях или перечислить те изменения, кото¬рые нужно произвести в конструкции для того, чтобы вся систе¬ма выполняла какую-нибудь новую функцию. Например, в слу¬чае нашего двигателя, нам известно, что он годен для большой скорости и короткого пробега. Такие-то и такие-то изменения придется сделать, если им хотят пользоваться для средней работы или заставить тянуть тяжелый груз. Мы знаем далее, что с теми системами смазки и охлаждения, как они имеются сей¬час, он не будет работать в очень холодном климате, и что при применяемой сейчас системе сгорания им нельзя пользоваться там, где давление кислорода низко, что тяжелое горючее, как керосин или неочищенная нефть, не будут в нем сгорать, что в пресной воде он будет работать неопределенно долго, но что придется сделать некоторые части из бронзы, если хотят, чтобы он гладко работал в морской воде в течение продолжительного времени.
Эта помощь со стороны механики должна бы дать нам более ясное понятие о реакции целого и частей и возможности, на ос¬новании наших данных об отдельных частях и наших записей о работе аппарата как целого, сделать вывод о том, как будет ра¬ботать аппарат при новых условиях и какие изменения необхо¬димо внести в части или их взаимную связь, чтобы он мог вы¬полнять новую функцию.
Практическое применение выводов о личности. В боль¬шем или меньшем масштабе нам постоянно приходится иметь дело с индивидами в новых положениях. Зная частичные реак¬ции индивидов и то, как они функционировали в целом при прошлых положениях, мы имеем возможность сделать закон¬ные выводы о том, как они будут действовать при столкновении с новым положением. Изучение личности в той или иной форме существенно для каждого вида общественной жизни. Все мы ежедневно в своей жизни сталкиваемся с проблемами личнос¬ти. Мы становимся лицом к лицу с серьезными проблемами личности, когда нам приходится высказать суждение по поводу выбора нашим ребенком товарища для игр, избрать компаньона на всю жизнь в предприятие или для университетской работы, приступить к изучению и новой тренировке какого-либо инди¬вида, личность которого больна или извращена. При менее се¬рьезных обстоятельствах мы сталкиваемся с этой проблемой, когда помещаем двух людей вместе за обедом, или составляем список гостей для партии бриджа, или даже сводя вместе двух наших близких друзей. Умные хозяйки очень хорошо понимают общественную сторону проблемы, но они скажут вам, что их успех вызывается не каким-либо особым вдохновением с их стороны, а тем обстоятельством, что они изучают интимные под¬робности жизни их друзей и хорошо о них осведомлены.
Путаница в представлении о личности. Хотя каждый согласился бы с тем, что факторы, которые мы сейчас обсудили, составляют часть изучения личности, все же многие считали бы, что такой простой способ рассмотрения личности не выра¬жает всей истины. Они утверждали бы, что она включает все эти стороны, но кроме того и еще “нечто”. Если спросят, что такое это самое “нечто”, то никакого прямого ответа не будет дано. Вместо рабочего определения термина будут применены разные качественные прилагательные: “я подразумеваю, что его личность подавляющая и покоряющая”, “что в нем есть что-то магнетическое”, “что он увлекателен или обворожителен”, “внушает внимание или почтение”, “его личность напоминает собою комнату”. Такой способ понятен. Преобладают два эле¬мента. Не вдаваясь в них слишком глубоко, мы можем сначала коротко установить, что такой тип описания построен на осно¬ве детских и юношеских реакций на авторитет. Во время дет¬ства и юношества отец, а также врач, представитель культа и т. д. представляют авторитет. Когда они говорят, должно быть быстрое и молчаливое послушание. Ребенок ввергается в эмо¬циональное состояние и бежит исполнять приказание. Такая наклонность реагировать на авторитет никогда не теряется вполне и вновь и вновь появляется в наших реакциях по отно¬шению к некоторым индивидам в наших деловых и обществен¬ных кругах. Поэтому в дальнейшей жизни те ораторы и компа¬ньоны, которые вновь возбуждают следы реакции на старое ав¬торитетное положение, являются такими индивидами, которых мы определили бы как сильные личности.
Второй элемент, лежащий в основе суждений о личности в таком популярном смысле, — это половой или эмоциональный, причем пол понимается здесь не в популярном смысле, а в со¬временном, психопатологическом. Если этот элемент является наиболее сильным, т. е. если оратор или компаньон (стимул) вызывает такие наклонности к положительным реакциям, то популярная характеристика облекается в несколько отличные слова. Мужчина или женщина — личности “привлекатель¬ные”, “обаятельные” или “захватывающие”.
Дружба начинается почти мгновенно, преимущественно на основе этого элемента. Следует напомнить, что, придержива¬ясь современного толкования, этот род реактивной наклоннос¬ти возбуждается не только лицами другого пола, но и того же самого пола. Автор, проделав статистический анализ факторов, участвующих в возникновении дружбы, нашел, что на первом месте оказался элемент правдивости, а на втором верности. Это, конечно, условно правильный ответ, и полученное распре¬деление элементов таково, как его можно было бы ожидать в пестрой массе.
Если опросный лист опрашивал о других важных элементах, то видное место занимали такие, как симпатия, духовное род¬ство и т. п. Обычно отвечали положительно на следующий во¬прос: “решаете ли вы сейчас же, как только сталкиваетесь с данным лицом, что имеется основа для дружбы?” Величайшие затруднения испытывали те, которые пытались произвести ана¬лиз. До того в жизни им не приходилось выражать этот фактор в словах. Мы сталкиваемся с тем же затруднением при попыт¬ке ответить на вопрос, почему мужчины любят своих жен, а женщины — мужей или родители — своих детей. Выдвигаются причины из области условностей. Более глубокие причины ле¬жат ниже уровня организованных слов, в неразгаданных (невы¬раженных словами) эмоционально инстинктивных и принадле¬жащих ранним навыкам склонностях. Это и есть причина, поче¬му так трудно добиться того, чтобы люди разумно высказали, что они подразумевают под личностью.
Сочинения, которые мы имеем из рук многих научных писа¬телей о “Я”, о личности и характере дают немногим лучшую основу для работы. Почти всякий психолог и медицинский пи¬сатель имеет на фоне своей ранней тренировки известные рели¬гиозные или метафизические предпосылки. Он не находит спо¬соба вплести их в недвусмысленное научное обсуждение ин¬стинкта, эмоции и навыка.
Поэтому он выдвигает их в заключительном обсуждении “Я” и личности, где задачи обыкновенно не так отчетливо разрабо¬таны и поставлены. Опять-таки в сочинениях ученых мы также встречаем ранние реакции на авторитет. Это сказывается в не¬желании допустить, что индивид имеет внутри себя все факторы, определяющие действие. Считают необходимым ввести для обоснования “Я” или личности, если не открыто, то хотя бы скрытым образом, какое-то ядро, какую-то сердцевину или сущность, которые не поддаются анализу, которые не могут быть выражены посредством ясных факторов наследственных и приобретенных реакций и их объединений. Это через всю историю философии иллюстрирует “дух” Беркли (Berkley), “сознание” и “Я” современных писателей психологов и “бессознательной” фрейдистских мистиков.
Представление о личности в науке о поведении и в здравом смысле. По-видимому, мы опять дошли до такого пункта в психологии, когда прогресс может быть достигнут наиболее быстро тем, что мы отбросим все эти туманные представления о личности и начнем с предпосылок, которые доставят нам полезные и практические результаты, укладывающиеся в обычные понятия научного языка. Будем подразумевать под термином “личность” все то, чем обладает индивид (в действительности или в потенции), и его возможности (действительные или потенциальные) в отношении реакций. Под тем, чем он обладает, мы подразумеваем, во-первых, общую массу его oрганизованных навыков, социализированные и урегулированные инстинкты, социализированные и умеренные эмоции и сочетания и взаимоотношения этих последних и, во-вторых, высокие коэффициенты как пластичности (способности образования новых навыков и видоизменения старых), так и способности удержания (готовность установления навыков функционировать после периода непользования ими). Рассматриваемый с другой точки зрения актив его — это та часть снаряжения индивида, которая служит его приспособлению и равновесию в настоящей среде и также потенциальные или возможные факторы, которые подготовили бы его подъем для того, чтобы справиться с изменившейся средой. Выражаясь подробнее, мы подразумеваем, что можем перечислить причины его настоящей неприспособленности в таких терминах, как “недостаточность навыков”, “отсутствие общественных инстинктов” (инстинкт, не измененный навыком), “бурность эмоции” или “недостаток или отсутствие эмоций”, и что мы можем заключить, что с его настоящим снаряжением и пластичностью индивид не в состоянии достигнуть удовлетворительного приспособления ни к настоя¬щей обстановке ни, может быть, к какой-нибудь другой.
В том случае, когда его потенциальный актив достаточен, мы можем перечислить и начать запечатление тех факторов, которые будут пригодны для его приспособления.
Этот способ рассматривания личности требует как будто нормы для приспособленности и как будто предполагает, что такая норма действительно существует. Норма, которой мы пользуемся в настоящее время, носит практический характер и основана на здравом смысле. На практике мы в нашей обыден¬ной жизни берем индивидов, с которыми знакомы, и отмечаем существенные факторы, на основании которых они могут зани¬мать то место, которое занимают в социальной и общественной жизни. Чем лучше мы подготовлены, тем точнее мы можем отметить эти факторы. Вопрос о том, будем ли мы когда-либо иметь научные и точные нормы, может не занимать нас в насто¬ящий момент.

В. Нарушение навыка
и действие его на личность
Введение. За последние годы все более приобретает почву мнение, что многие из болезней, которым подвержена лич¬ность, вызываются скорее недостатками и несовершенством со стороны поведения, чем каким-либо пороком в органическом механизме. Как мы уже отмечали, отдельные органы тела, — сердце, легкие, желудок, — могут все функционировать правильно, и все же приспособление человеческой машины как целого будет плохим и неадекватным. Отдельные анатомические и функциональные элементы налицо, а объединение их плохое. Мы видим все переходы такого отсутствия объединения, начи¬ная с нормального индивида, который колеблется над некото¬рыми словами при тестах на ассоциацию, и до истерического индивида в клинике, утерявшего способность пользоваться руками, ногами и зрением .
Ограничиваясь лишь кратким и беглым обзором области болезненных изменений личности и их причин, которые относятся преимущественно к психиатрии, остановимся на минуту на некоторых примерах, взятых из лабораторных исследований, в которых механизмы навыка выводятся экспериментально из строя, и затем изучим некоторые из обобщений, которые были сделаны относительно действий, производимых нарушением навыка на личность в обыденной жизни. Поводом для того, чтобы затронуть вопрос о болезненных изменениях личности, служит отсутствие совершенного равновесия личности у какого-либо человеческого существа, как это можно видеть из предыдущей части этой главы. Все мы являемся на практике продуктами нашей тренировки и наследственности. Поэтому некоторое углубление в факторы, лежащие в основе нарушении личности, кажется необходимой частью даже самой элементарной тренировки.
Временное нарушение навыка, вызванное экспериментально. Несколько лет тому назад Стрэттон (Stratton) произвел очень интересную серию экспериментов с целью испытать действие выведения из строя зрительно-двигательной реакции, которое производилось посредством линз, призм и зеркал, поставленных перед глазами. Например, в одном эксперименте одно зеркало помещали горизонтально над головой испытуемого и одно малое зеркало перед глазами так, чтобы на него падала отраженная от горизонтального зеркала картина. Изображение тела становилось, таким образом, горизонтальным вместо вертикального. Так как взято было два зеркала, то не было обращения правой стороны в левую, как в случае одного зеркала. “Наблюдателю приходилось, таким образом, смотреть на самого себя с точки зрения, помещенной как будто выше его собственной головы. Поле зрения включало все тело и ограниченную область вокруг”.
Эксперимент продолжался в течение трех дней. Когда зеркала не ставились, то глаза завязывались. Это сооружение вывело, конечно, все правильные навыки из сцепления. При этом наблюдалось головокружение, потеря равновесия и заметное топание ногами и нащупывание руками, а также отсутствие точной координации. Предметы, которые можно было легко достать, хватались так, как если бы они находились на гораздо большем расстоянии. Процесс восстановления зрительного приспособления начался почти сразу и быстро подвигался вперед. К концу третьего дня, хотя иногда и наступало головокру¬жение, движения происходили все же свободно и точно. Другими словами, новая система навыков установилась на месте старой. Эксперимент не был продолжен настолько, чтобы испытуемый мог освоиться с этой новой системой зрительных образов так же, как со старой.
То же самое явление наблюдалось и тогда, когда линзы помещались таким образом, когда все видимые предметы казались перевернутыми. Хождение и движение рук при открытых глазах были крайне неуклюжи и полны неожиданностей. Естественно, что когда испытуемый реагировал на предметы с за¬рытыми глазами, то старые навыки вновь самоутверждались и реакции производились правильно. “Конечность обыкновенно начинала двигаться в направлении, противоположном тому, которое в действительности требовалось. Когда я замечал предмет около одной из своих рук и пытался схватить его этой рукой, то приводил в движение другую руку. Тогда я усматривал ошибку и попыткой, наблюдением и исправлением добивался наконец желаемого действия”. Опять так же, как и в первом тесте, устанавливались новые системы навыков, и реакции на видимые предметы окружающей среды становились нормальными. Очень интересен один пункт в этих экспериментах, а именно тот факт, что в момент, когда убирались линзы или зеркала, испытуемый возвращался к своей старой системе реакций почти без нарушений. Нарушающий фактор действовал недостаточно долго для того, чтобы испытуемый реагировал иначе, чем другие люди, после того как была изменена окружающая обстановка. В позднейшем эксперименте тесты продолжались более долгое время. В этом третьем эксперименте взаимоотношения правой и левой стороны зрительных предметов были опять перевернуты. Стрэттон описывает свое собственное поведение следующим образом.
“Почти все движения, производившиеся под непосредствен¬ным руководством зрения, осуществлялись с трудностями и препятствиями. Постоянно выполнялись неподходящие движения; например, я хотел передвинуть свою руку с одного места в поле зрения на другое место, которое я выбрал, но те сокраще¬ния мускулов, которые произвели бы это, если бы существова¬ло нормальное зрительное расположение, теперь влекли бы другую руку в совершенно другое место. Тогда движение пре¬кращалось, начиналось вновь в другом направлении и наконец, после серии приближений и поправок, приводило к намеченной цели. За столом пришлось осторожно вырабатывать самые про¬стые действия, чтобы себя обслуживать. Я постоянно пользо¬вался не той рукой, когда нужно было взять что-нибудь, лежа¬щее сбоку”.
На пятый день за утренним завтраком (линзы были надеты) редко применялась несоответствующая рука для того, чтобы взять предмет, лежащий по одну сторону. Движения сами по себе стали легче и менее прихотливыми и редко производились в совершенно ложном направлении. При хождении испытуе¬мый не так часто натыкался на предметы. На седьмой день прак¬тически все зрительные реакции стали совершенными, хотя иногда появлялись какие-то конфликты. При удалении стекол на восьмой день намечалось некоторое нарушение, продолжав¬шееся в течение этого дня и на следующее утро. “Направляясь на какое-нибудь препятствие, стоящее на полу в комнате — стул, например, — я поворачивался в неправильном направле¬нии, когда хотел избежать его; так что часто я, стараясь обойти вещь, как раз натыкался на нее или колебался на момент, в не¬доумении, не зная, что делать. Неоднократно я оказывался в затруднении, какой рукой воспользоваться, чтобы схватить ручку двери, находящуюся сбоку от меня. Из двух расположен¬ных рядом дверей, ведущих в разные комнаты, я покушался от¬крыть не ту, которую следовало. Приближаясь к ступеньке, я заносил ногу вверх, находясь еще на расстоянии 30 см от нее, а при записывании своих заметок в это время я постоянно делал неправильные движения головой, пытаясь сохранить поле сво¬его зрения около той точки, где я писал. Я поднимал голову вверх, когда надо было ее опустить; я двигал ею влево, когда надо было сделать это вправо”. Если бы судили о нормальности поведения Стрэттона во время первого дня по удалении стекол, то при поверхностном изучении только его реакций, не зная о причинах неправильного приспособления, вывели бы очень не¬правильные заключения относительно отсутствия у него равно¬весия и его общих условий. Зрительные реакции были, несом¬ненно, весьма “несоответствующими действительности”, но нарушающие факторы действовали недостаточно долго, а кроме того, не при такого рода эмоциональных условиях, чтобы во¬влечь и остальные его неорганизованные реакции.
Конечно, очень трудно в случае нормального взрослого, на¬выки и эмоциональные реакции которого очень устойчивы, вы¬звать какие-либо серьезные и сохраняющиеся воздействия на личность введением временных нарушающих факторов. В слу¬чае невротического индивида даже временные факторы, вклю¬чающие эмоции, могут понизить сумму организованных систем реакций до уровня младенца, как это прекрасно подтверждает¬ся в случаях потрясения от звонка.
Во время младенчества и юношества нарушающие факторы среды вызывают самые серьезные и длительные последствия.
Исключение и восстановление систем реакций. Во вре¬мя всего процесса развития человека от младенчества и до ста¬рости, но преимущественно в юности, происходит не только процесс приобретения навыков и модификации наследственных реакций, но также и столь же важный процесс устранения сис¬тем реакций, работающих только до определенного возраста. Старые ситуации уступают место новым, и по мере изменения ситуаций старые способы реакций должны бы отбрасываться и образовываться новые. Ни один нормальный младенец после нескольких месяцев ходьбы не возвращается к своим навыкам ползания, и старший ребенок не выкажет своего старого орга¬низованного поведения по отношению к своим кубикам и иг¬рушкам после того, как он научился пользоваться инструмента¬ми. Навыки, усвоенные в прошлом году, просто не будут рабо¬тать в следующем году. Это так же верно по отношению к нашей общественной деятельности, как и к нашим обыденным реакциям на предметы. Друзья наших зрелых лет, как правило, не те, кто были нашими друзьями в детстве и отрочестве. От¬брасывание — это процесс не активный, а вызванный почти ис¬ключительно тем фактом, что вместе с возрастом изменяется общественная и физическая среда, и должны усваиваться новые навыки, если индивидуум должен оставаться приспособ¬ленным по отношению к меняющимся условиям. Несомненно, что полнота, с которой исключаются старые, неработающие уже навыки и связанные с ними эмоциональные факторы при столкновении с новым положением, чрезвычайно видоизменя¬ет тип личности, в которую развивается каждый индивидуум. Если индивидуум постоянно сталкивается с новыми ситуация¬ми, с которыми может справиться, как это бывает в нормальных случаях, и если системы реакций, которые он перерастает, не были слишком проникнуты дурной средой, то старый порядок уступает место новому без ранений и без появления разрушаю¬щих факторов; но там, где имеется дурная наследственность, болезненность в детстве и излишняя снисходительность и без¬заботность родителей, новый порядок навыков усваивается с самыми большими затруднениями. Индивид тогда остается свя¬занным своим прошлым. Может быть, никто из нас не проходит неповрежденным через стадии детства и отрочества. Если взрослый вновь сталкивается с ранними положениями, то они могут не вызвать открытых младенческих реакций, но они и не теряют вполне своей способности встряхнуть старую эмоцио¬нальную деятельность. Самые убедительные подтверждения для этого взгляда доставляет психопатология, но и повседнев¬ная жизнь дает также убедительные указания. Очень многие индивиды сохраняют внутри непроницаемые отделения, напол¬ненные старыми системами реакций, которые противостоят бу¬рям и давлению зрелого возраста. Ранняя религиозная и обще¬ственная подготовка видоизменяются с трудом или совсем не меняются. Способы говорить и мыслить о вещах, заученных на коленях матери, остаются иногда неизменными до горького конца. На новые положения невозможно правильно реагиро¬вать, пока не произойдет видоизменение — старые навыки не будут работать в новой среде, но в то же время не захотят усту¬пить место новым. Индивидуум остается, таким образом, в по¬стоянно неприспособленном состоянии. Несколько иллюстра¬ций могут помочь в понимании того, как возникают перекрещи¬вающиеся наклонности, и как они влияют на личность. Один индивидуум потому становится психологом, несмотря на свой сильный интерес к медицине, что в свое время ему было легче получить тренировку по линии психологии. Другой идет по де¬ловой карьере, тогда как, если бы это было возможно, он стал бы драматургом. Иногда, считаясь с необходимостью заботить¬ся о матери или о младших братьях и сестрах, молодой человек не может жениться, хотя половой инстинкт нормален. Такой ход действий необходимо оставляет на своем пути неосуще¬ствившиеся импульсы. Или же молодой человек женится и об¬заводится домом, когда зрелые размышления обнаружили бы, что его карьера продвигалась бы гораздо быстрее, не будь он обременен семьей. Другой индивидуум женился и, не выражая в словах, даже и самому себе, что его брак — ошибка, он посте¬пенно исключает всякое эмоциональное проявление, защищает себя от состояния в браке, подменяя естественные домашние связи какого-либо рода увлекательной работой, а много чаще — пристрастиями, увлечением быстрым движением и различного рода эксцессами. В связи с этим интересно отметить, как быст¬ро женщины набросились на все виды работы во время послед¬ней войны. Женщины при современном состоянии общества не имеют одинакового, по сравнению с мужчинами, доступа к за¬хватывающим типам работы, поэтому шансы вырасти из своего отрочества для них более ограничены, чем для мужчин. Если мы правы в этом анализе, то мы никогда не можем вполне изба¬виться от этих неосуществленных наклонностей делать другие вещи, а не те, которые мы делаем, и не можем никогда от них избавиться, поскольку мы не в состоянии перестроить самих себя. Эти неурегулированности появляются, как только сняты тормоза, т. е. во всех тех случаях, когда наши взрослые навыки речи и действия функционируют на низком уровне, как во сне, в мечтаниях и при эмоциональных расстройствах. По этой при¬чине сновидения, а также ошибки и случайности обыденной жизни приобретают значение для изучения личности.
Развитие многих из этих задержанных наклонностей, но не всех, может быть прослежено до детства или отрочества, пред¬ставляющих собой период напряжения и возбуждения. Мы ча¬сто видим, что в детстве мальчик реагирует на свою мать в не¬которых отношениях так же, как и на своего отца. Девочка так¬же сильно привязывается к отцу и реагирует на него так, как реагировала бы при известных обстоятельствах ее мать. Эти наклонности, с точки зрения популярной нравственности, совер¬шенно “невинны”. Но, по мере того как дети становятся стар¬ше, они из того или другого источника узнают, что подобные способы “реагирования” либо “неправильны”, либо не приня¬ты; тогда необходим процесс исключения и замещения. Заме¬щение или подмены часто весьма несовершенны. Слова апосто¬ла: “когда мы становимся мужчинами, мы отбрасываем детские дела” были написаны задолго до развития современной психо¬логии. Мы их не отбрасываем, мы их замещаем, но они никогда не теряют вполне свою импульсивную силу. Родители, которые обнаруживают преувеличенные эмоциональные реакции в от¬ношении своих детей, слишком много нежничая с ними, часто поощряют такие реакции и затрудняют нормальные замещения. В дальнейшей жизни старые системы навыков обнаруживают себя сами открытым образом. Иногда мы можем встретить мо¬лодого человека, мать которого умерла и который находит мало привлекательности в девушках, с которыми он встречается. Он сам не может привести никакой причины для этого равнодушия и, может быть, рассердился бы, если бы ему изложили правиль¬ное объяснение. Подобным же образом взрослые могут слишком сильно привязываться к детям. Это часто можно видеть в случае женщины, муж которой умер, оставив ее с единственным сы¬ном. Сын замещает отца, и ее реакции, которые она считает вполне естественными для преданной матери, быстро принима¬ют известные черты того, как она относилась бы к своему мужу.
Эти иллюстрации были выбраны из сферы нормальной жиз¬ни. Они дают нам представление о характере и личности инди¬вида. Они показывают нам, что, для того чтобы понять слабос¬ти и сильные стороны какого-нибудь лица, мы должны иметь больше, чем только поверхностное знакомство с ним. Характер и личность не складываются в одну ночь и не растут, как грибы. В итоге мы можем сделать следующее обобщение: юношеские изжитые и частично обобщенные навыки и система инстинк¬тивных реакций могут влиять и, может быть, всегда влияют на функционирование наших зрелых систем реакций и влияют, до известной степени, даже на возможность образования нами но¬вых систем навыков, которые — как можно разумно предпола¬гать — мы должны образовать.
Психопатологическая сторона извращения навыков. В качестве психологов, изучающих нормальное поведение, мы лишь настолько вдадимся в царство психопатологии, чтобы можно было проследить связи между вышерассмотренным из¬вращением навыка и представлением психиатра о том, что он называет “душевным заболеванием”. Как хорошо известно, со¬временные психопатологи обнаруживают все возрастающую тенденцию порвать с представлением патологов о болезни у тех пациентов, которые страдают болезненным изменением лично¬сти. Когда патолог и физиолог посещают психиатрический гос¬питаль, то они склонны искать адекватное объяснение состоя¬ния пациента в терминах “повреждения мозговых клеток”, “за¬ражения”, “отравления” и т. п. Для многих из них, как и для постороннего человека, кажется невозможным представить себе, что исчерпывающий отчет о болезни пациента с причин¬ной точки зрения может быть дан, не прибегая к патологии, фи¬зиологии или к медицинской химии. Многие считают, что в та¬ких случаях (чисто функциональных случаях) неврологические и химические тесты необходимо должны обнаружить некото¬рые отклонения от нормы, а если не удается обнаружить ника¬кого органического расстройства, то они настаивают на том, что подобные изменения все же существуют, но что они носят настолько тонкий характер, что ускользают от наблюдения. Возможно, что подобный взгляд находит подтверждение во многих случаях, но нарастает убеждение в том, что нет необхо¬димости в нахождении органических повреждений для объяс¬нения подобных фактов и что если они и найдены, то они не не¬пременно оказываются важными факторами. Другими словами, мы можем иметь больную личность на основе извращения на¬выка — извращения, доведенного до такой степени, когда ком¬пенсирующие навыки (полезные навыки) недостаточны для того, чтобы поддержать индивида в обществе. Он не находится в контакте со своей средой, и если только ему не будет оказано помощи, то он почти наверное погибнет вследствие конкурен¬ции. Как мы уже отметили выше, нарушения навыка могут на¬чаться, а часто и начинаются с младенчества. Снисходительная мать поощряет своего ребенка, позволяет ему есть все, что ему нравится, играть с тем, что только он спросит, не выказывает своего авторитета над ним, все делает за него и даже предуп¬реждает его просьбы. При таком режиме ходьба и разговор от¬срочиваются. Он прибегает к плачу; вою, толчкам и крику, ког¬да желания его отклоняются. Мальчиком его балуют и портят. За него заступаются всегда, когда другие мальчики пытаются нанести ему удары, которые его выправили бы. Его не заставля¬ют учиться, его не учат работать, зарабатывать добавочные деньги или брать на себя долю ответственности. Недостаточно рано обращают внимание на ложь и обман. Ему не внушают, что он должен нести нормальную нагрузку и ответственность за свои поступки. До тех пор пока сохраняется старая, благо¬приятствующая ему обстановка, он держится на поверхности, но когда наступает кризис и когда ему приходится сталкивать¬ся с миром, не встречая помощи со стороны, то он оказывается лишенным данных, которые помогли бы ему удержаться. Сна¬ряжение его неадекватно. Мир полон таких плавающих облом¬ков, многие из которых, благодаря благоприятной обстановке, никогда не попадают в психиатрическую клинику. Война дала несколько интересных случаев. Один, может быть, следовало бы привести. В призыв попал мужчина тридцати пяти лет, креп¬кого сложения. Отца он лишился во время своего младенче¬ства. Мать была вне себя и ходатайствовала перед конгрессом и непосредственно перед президентом об освобождении сына от службы, так как он “ее дитя” и ей приходилось спать с ним каждую ночь со времени его рождения. Пока тридцатипятилет¬нее дитя было дома, мать тщательно следила за собой и была, в общем, бодрой и жизнерадостной. После того как сын вступил в армию, она становилась все более и более небрежной и впада¬ла в отчаяние. Она обладала некоторым состоянием и влияни¬ем, и ей удалось наконец добиться освобождения сына, после чего счастливые отношения возобновились. Вряд ли можно со¬мневаться в том, что дальнейшие шесть месяцев жизни без сына привели бы мать в клинику. Оба эти индивида страдают болезнями личности, настолько же разрушительными, как ту¬беркулез или рак. Но бесплодно было бы искать здесь органи¬ческого расстройства. Душевное состояние этих индивидов объясняется теми видами приспособлений, которые никогда ими не отбрасывались в нормальное время. Доказательством того, что болезненные изменения личности происходят вслед¬ствие затянувшихся осложнений в поведении, а не вследствие органических расстройств, служат многочисленные случаи, когда в новой и подходящей среде старые реакции ниспроверга¬ются и на их место заступают новые. Индивид переделан с точ¬ки зрения реакций и занимает свое нормальное место в обще¬стве. Новая тренировка (“лечение”) хотя и труднее, однако ни¬сколько не таинственней и не чудесней, чем обучение младенца хватанию леденца или отдергиванию руки от пламени свечи.

Абрахам Гарольд Маслоу
МОТИВАЦИЯ И ЛИЧНОСТЬ
Эффективное восприятие реальности и комфортные взаимоотношения с реальностью
Первое, на что обращаешь внимание, общаясь с самоактуа¬лизированным человеком, так это на его поразительную спо¬собность распознавать малейшее проявление лжи, фальши или неискренности. Оценки этих людей удивительно точны. Нефор¬мализованный эксперимент, в котором принимали участие сту¬денты колледжа, выявил одну отчетливо выраженную тенден¬цию: студенты, имевшие высокие показатели по тесту базисной безопасности (т. е. здоровые студенты), оценивали своих пре¬подавателей гораздо более точно и верно, чем студенты, имев¬шие низкие показатели по этому тесту.
По ходу исследования я все больше убеждался в том, что та¬кого рода эффективность восприятия, обнаруженная поначалу только в сфере взаимоотношений с людьми, нужно понимать гораздо шире. Она распространяется на очень многие аспекты реальности — практически на все исследованные нами. Живо¬пись, музыка, интеллектуальные и научные проблемы, полити¬ческие и общественные события — в любой сфере жизни эти люди умели мгновенно разглядеть скрытую сущность явлений, обычно остававшуюся незамеченной другими людьми. Их про¬гнозы, каких бы сфер жизни они ни касались и на сколь бы скуд¬ные факты ни опирались, очень часто оказывались верными. Мы склонны понимать это так, что актуализированный человек отталкивается в своих суждениях от фактов, а не от личных пессимистических или оптимистических установок, желаний, страхов, надежд и тревог.
Сначала я назвал это свойство “хорошим вкусом” или “здра¬вомыслием”, осознавая всю неточность этих терминов. Но по¬степенно у меня появлялось все больше оснований (о некоторых из них я расскажу ниже) говорить не столько о вкусе, сколько о восприятии, и в конце концов я пришел к убеждению, что эту характеристику правильнее было бы назвать “способно¬стью к восприятию фактов” (в отличие от склонности к воспри¬ятию мира через призму устоявшихся и общепринятых мнений или представлений). Я надеюсь, что этот мой вывод или, точ¬нее, предположение, когда-нибудь найдет себе эксперименталь¬ное подтверждение.
Ведь если нам удастся это доказать, то последствия, кото¬рые повлечет за собой признание этого факта, будут поистине революционными. Английский психоаналитик Мони-Кирл уже заявил, что невротик — это не просто малоэффективная лич¬ность, это личность абсолютно неэффективная. Мы можем сказать так хотя бы потому, что невротик не может восприни¬мать реальность настолько же ясно и эффективно, как воспри¬нимает ее здоровый человек. Невротик болен не только эмоци¬онально — он болен когнитивно! Если мы определим здоровье и невроз соответственно как верное и неверное восприятие ре¬альности, то перед нами со всей неизбежностью встанет про¬блема факта и его значения, или оценки, или, иначе говоря, про¬блема единства реального и ценностного. Это означает только одно — мы уже не вправе искоса смотреть на ценности и отда¬вать их на откуп кликуш и религиозных проповедников, пора сделать их объектом эмпирического исследования. Тот, кто ко¬гда-либо сталкивался с этой проблемой, понимает, что именно она должна стать фундаментом истиной науки о ценностях, ко¬торая, в свою очередь, ляжет в основание нового понимания этики, социальных отношений, политики, религии и т. п.
Кажется совершенно очевидным, что нарушения адаптации и неврозы способны снизить остроту зрительной перцепции, осязания, обоняния. Но возможно также, что мы обнаружим аналогичный эффект и в других сферах восприятия, не имею¬щих прямого отношения к физиологии, — в пользу такой воз¬можности говорит хотя бы эксперимент, в котором изучался эффект установки (Luchins А.). Я убежден — рано или поздно мы получим экспериментальные подтверждения тому, что вос¬приятие здоровых людей гораздо в меньшей степени, чем вос¬приятие больных людей, подвержено влиянию желаний, потребностей и предубеждений. Можно также предположить, что именно эта априорная эффективность восприятия самоактуа¬лизированных людей обусловливает их здравомыслие, способ¬ность видеть истину, их логичность, умение приходить к вер¬ным заключениям, т. е. когнитивную эффективность.
Более высокое качество взаимодействия с реальностью про¬является у этих людей и в том, что им не составляет труда отли¬чить оригинальное от банального, конкретное от абстрактного, идеографическое от рубрифицированного. Они предпочитают жить в реальном мире, им не по нраву искусственно создавае¬мые миры абстракций, выхолощенных понятий, умозрительных представлений и стереотипов, миры, в которых пожизненно по¬селяется большинство наших современников. Самоактуализи¬рованному человеку явно больше по душе иметь дело с тем, что находится у него под рукой, с реальными событиями и явления¬ми, а не со своими собственными желаниями, надеждами и страхами, не с предубеждениями и предрассудками окружения. “Наивное восприятие”, — так охарактеризовал эту способ¬ность Герберт Рид.
Исключительно многообещающей кажется мне еще одна особенность самоактуализированных людей — их отношение к неизвестному. Исследование этой особенности может стать своего рода мостом, соединяющим академический и клиниче¬ский разделы психологического знания. Здоровых, самоактуа¬лизированных людей не страшит неизвестность, неопределен¬ность не пугает их так, как пугает среднестатистического чело¬века. Они относятся к ней совершенно спокойно, не видят в ней угрозы или опасности для себя. Наоборот, все неизвестное, не¬структурированное притягивает и манит их. Они не только не боятся неизведанного, но приветствуют его. Очень показа¬тельно в этом смысле заявление Эйнштейна: “Самое прекрас¬ное в мире — это тайна. Она источник искусства и науки”.
Воистину, этих людей можно назвать интеллектуалами, ис¬следователями, учеными; очень легко счесть, что все дело здесь и состоит именно в интеллектуальной мощи, однако нам из¬вестно множество примеров высокоинтеллектуальных людей, которые, несмотря на свой высокий IQ, то ли в силу слабости, то ли из-за боязни, то ли по причине конвенциональности или в силу каких-то иных личностных дефектов всю свою жизнь зани¬мались мелкими проблемами, отшлифовывали до блеска давно известные факты, объединяя их в группы и разделяя на подка¬тегории, — словом, занимались всякой чушью, вместо того что¬бы свершать открытия, как подобает настоящему ученому.
Неизвестность не пугает здоровых людей и потому они не подвержены предрассудкам: они не цепенеют черед черной кошкой, не плюют через плечо, не скрещивают пальцы — сло¬вом, их не тянет на действия, которые предпринимают обычные люди, желая уберечься от мнимых опасностей. Они не сторо¬нятся неизведанного и не бегут от непознанного, не отрицают его и не делают вид, что его не существует, и в то же время они не склонны воспринимать его через призму предвзятых сужде¬ний и сложившихся стереотипов, не стараются сразу же опре¬делить и обозначить его. Их нельзя назвать приверженцами знакомого и понятного, они устремлены к познанию еще не открытых истин, но их поиск правды — это не то катастрофи¬ческое стремление к безопасности, уверенности, определенно¬сти и порядку, что обнаружил Гольдштейн у пациентов с травмами мозга, и не то, что свойственно компульсивно-обсессивным невротикам. Эти люди совершенно свободно могут по¬зволить себе — когда ситуация требует того — беспорядоч¬ность, небрежность, неаккуратность, анархизм, бардак, неуве¬ренность, неточность, нерешительность, сомнения, даже страх (все это вполне допустимо, а иногда даже необходимо как в на¬уке, так и в искусстве, не говоря уже о жизни как таковой).
Таким образом, неуверенность, сомнения, состояние не¬определенности, столь мучительные и тягостные для большин¬ства обычных людей, стимулируют самоактуализированную личность, побуждают ее к исследованию и познанию.
Приятие (себя, других, природы)
Мне кажется, что очень многие характеристики, отличаю¬щие самоактуализированных людей, характеристики, на пер¬вый взгляд как будто не имеющие глубинных детерминант, ка¬жущиеся совершенно обособленными, не связанными друг с другом, на самом деле можно понять как разные производные или разные формы проявления одной основополагающей, фун¬даментальной установки, а именно — отсутствие самодовлею¬щего чувства вины и стыда. Другое дело невротик — чувство вины терзает его, он порабощен стыдом и движим тревогой. Да что там невротик! Даже среднестатистический представитель нашей культуры, так называемый нормальный человек готов поддаться переживанию вины, стыда и тревоги даже в тех слу¬чаях, в которых это совершенно не обязательно. Но здоровый человек тем и отличается от среднестатистического, что он жи¬вет в ладу с собой и, если уж на то пошло, не слишком огорча¬ется по поводу своих недостатков.
Он принимает свою сущность, далеко не всегда идеальную, со всеми присущими ей изъянами и недостатками. Говоря об этом, я вовсе не имею в виду, что ему свойственно самодо¬вольство и самолюбование, что он абсолютно удовлетворен со¬бой. Я хочу сказать, что он умеет сосуществовать со своими слабостями, принимает свою греховность и порочность, умеет относиться к ним так же просто, как мы относимся к природе. Ведь мы же не сетуем на то, что вода мокрая, что камни тяже¬лые, а деревья по осени желтеют. Как ребенок смотрит на мир наивными, широко распахнутыми глазами, ничего не ожидая и не требуя от него, не критикуя и не оспаривая его, просто на¬блюдая то, что предстает его взору, точно так же самоактуали¬зированный человек воспринимает свою человеческую приро¬ду, природу других людей. Это, конечно же, не тот тип сми¬рения, который исповедуется на Востоке, хотя и смирение свойственно этим людям — особенно когда они оказываются перед лицом тяжелой болезни и смерти.
Заметьте, характеристика, о которой я говорю сейчас, имеет непосредственное отношение к обсуждавшейся выше особой способности самоактуализированных людей. Я хочу напомнить об их способности видеть реальность в ее истинном свете. Эти люди воспринимают человеческую природу такой, какая она есть, а не такой, какой они хотели бы видеть ее. Они смело смотрят на то, что предстает их взгляду, они не прищуривают¬ся и не надевают очки, чтобы разглядеть несуществующее, не искажают и не раскрашивают реальность в те или иные цвета.
С наибольшей очевидностью эта способность к полному приятию обнаруживает себя на самом низком уровне потребно¬стей, на так называемом животном уровне. Самоактуализиро¬ванного человека можно назвать крепким, здоровым живот¬ным. Ничто человеческое не чуждо ему, и он не будет испыты¬вать вины или стыда по поводу своих позывов. У него хороший аппетит, крепкий сон, он умеет получать удовольствие от секса и других физиологических влечений. Его приятие распростра¬няется не только на эти, низшие потребности, но и на потребно¬сти других уровней — на потребности в безопасности, любви, принадлежности, самоуважении. Все побуждения и импульсы, присущие нормальному человеку, самоактуализированные лю¬ди считают естественными и заслуживающими удовлетворения, они понимают, что так распорядилась природа, они не пыта¬ются оспорить ее произвол или навязать ей угодный им порядок вещей. Естественным продолжением способности к приятию становится пониженная способность к отвращению — непри¬ятные моменты, связанные с приготовлением пищи, телесные выделения и запахи, физиологические функции не вызывают у них того отвращения, которым обычно реагирует средний чело¬век и тем более невротик.
Этой же способностью к приятию объясняется, вероятно, и тот факт, что самоактуализированным людям чужда всякая поза, что они терпеть не могут позеров. Ханжество, лицемерие, неискренность, фальшь, притворство, желание произвести впе¬чатление — все эти качества совершенно не свойственны им. Они не хотят казаться лучше, чем они есть, им это не сложно уже потому, что они умеют мириться со своими недостатками, а по мере самоактуализации и особенно на склоне жизненного пути привыкают относиться к ним уже не как к недостаткам, а как ко вполне нейтральным личностным характеристикам.
Все вышесказанное еще не означает, что самоактуализиро¬ванным людям незнакомы чувство вины, стыд, печаль, тревога или самозащитные тенденции — речь идет о вредной, ненуж¬ной, невротической (т. е. нереалистической) вине, о таком же стыде и т. п. Низменные, животные позывы и процессы, а также связанные с ними отправления, такие как секс, уринация, бере¬менность, менструация, старение и т. д., воспринимаются этими людьми совершенно спокойно, как неотъемлемая часть ре¬альности. Здоровая женщина не стыдится быть женщиной, не стыдится своего тела и процессов, происходящих в нем.
Есть только несколько вещей и обстоятельств, способных вызвать чувство вины (или стыд, тревогу, печаль, сожаление) у этих людей, среди них: 1) такие недостатки и пороки, которые человек может победить в себе (например, лень, эгоизм); 2) непреодоленные пережитки психологического нездоровья (предубеждения, зависть, ревность); 3) привычки, которые, хотя и не стали второй натурой, могут оказаться весьма силь¬ными, а также 4) недостатки и пороки той культуры или соци¬альной группы, с которой они, эти люди, идентифицируют себя. В самом общем виде можно сказать, что здоровые люди испыты¬вают дискомфорт только тогда, когда видят, что реальный ход вещей отклоняется от возможного, достижимого, а следовательно, необходимого.
Спонтанность, простота, естественность
Самоактуализированных людей можно охарактеризовать как достаточно спонтанных в своем поведении и как предельно спонтанных в своей внутренней жизни, в своих мыслях, побуж¬дениях, желаниях и т. п. Они ведут себя просто и естественно, не пытаясь произвести впечатления на окружающих. Это не означает, что их поведение Неконвенционально, что оно идет вразрез с условностями и традициями. Если бы мы взялись под¬считать, как часто самоактуализированный человек позволяет себе быть неконвенциональным в поведении, то, поверьте, этот показатель был бы не слишком высок. Его нетрадиционность — это не внешняя черта, а глубинная, сущностная характеристи¬ка: здоровый человек неконвенционален, спонтанен, естествен скорее и главным образом в своих побуждениях и мыслях, чем в поведении. Он отчетливо осознает, что мир, в котором он жи¬вет, полон условностей, что этот мир просто не в состоянии по¬нять и принять его спонтанность. Он не хочет обижать окружа¬ющих его людей, он не имеет желания оспаривать принятые ими нормы поведения и потому с добродушной усмешкой и со всем возможным изяществом подчиняется установленным традициям, церемониям и ритуалам, столь дорогим сердцу каждого обывателя. Мне вспоминается, как одному из таких людей при¬судили премию, над которой он всегда смеялся, и он, не желая делать из мухи слона и обижать людей, хотевших порадовать его, с благодарностью принял эту награду.
Конвенциональность самоактуализированного человека по¬добно легкой накидке, он, не задумываясь, сбрасывает ее, когда она мешает ему делать то, что он считает важным. Именно в такие моменты в полной мере проявляется его истинная, сущностная неконвенциональность, в которой нет ничего от антиконвенциональности так называемой богемы и нигилистов, которые оспаривают все и вся, сражаются против несуществен¬ных, пустяковых ограничений так, словно столкнулись с про¬блемой вселенского масштаба.
Внутренняя спонтанность обнаруживается у здорового че¬ловека и в моменты абсолютной поглощенности важным для него, интересным делом. В такие мгновения он как будто забы¬вает о всех существующих нормах поведения; глядя на него в минуты увлеченности, можно подумать, что конвенциональность, свойственная ему в повседневной жизни, дается ему це¬ной титанических усилий воли.
Он расстегивает пиджак конвенциональности и тогда, когда находится в компании друзей, которые не требуют и не ждут от него “соблюдения приличий”. Обстоятельства, которые воз¬лагают на здорового человека обязательства по соблюдению условных предписаний, видимо, тяготят его. Подтверждением этому наблюдению может послужить тот факт, что все обследо¬ванные нами люди предпочитали именно такие ситуации и та¬кие компании, в которых они были бы свободны от обязанности быть предсказуемыми, в которых они могли бы вести себя сво¬бодно и естественно.
Естественным следствием этой характеристики здорового человека или естественной сопутствующей характеристикой является их независимость в нравственных убеждениях; их мо¬ральные принципы в большей мере отражают присущее им своеобразие, чем принятые в обществе этические нормы. Не слишком вдумчивый наблюдатель может счесть таких людей аморальными, поскольку они не только склонны пренебрегать условностями, но и могут даже, если того требует ситуация, пойти вразрез предписаниям и нормам. Однако этот наблюда¬тель будет в корне неправ. Напротив, эти люди — высокомо¬ральны, высоконравственны, хотя их моральные принципы не всегда совпадают с общепринятыми. Именно такого рода на¬блюдения приводят меня к убежденности в том, что так называ¬емое этическое поведение среднестатистического человека на¬столько конвенционально, что это скорее конвенциональное поведение, нежели по-настоящему этическое, такого рода по¬ведение не основывается на внутренних убеждениях и принци¬пах, это не более чем бездумное следование общепринятым нормам.
Самоактуализированный человек не в состоянии всей ду¬шой принять условности окружающего его общества, он не мо¬жет не видеть повсеместного ханжества и в результате порой начинает ощущать себя шпионом в тылу врага. Иногда следы этого чувства можно заметить даже в его поведении.
Мне не хотелось бы, чтобы у вас сложилось впечатление, будто эти люди постоянно скрывают свое недовольство. Нет, они вполне способны в порыве гнева или раздражения восстать против условностей, против невежества. Порой они пытаются открыть людям глаза, стараются просветить их, рассказать им истину; они выступают в защиту угнетенных и обиженных, а иногда, видя тщетность своих усилий, дают волю скопившему¬ся гневу, и этот гнев настолько искренен и чист, настолько пра¬веден и возвышен, что кажется почти святотатством препят¬ствовать его проявлениям. Я видел самоактуализированных людей в гневе, и для меня совершенно очевидно, что им абсо¬лютно безразлично, какое впечатление они произведут на окру¬жающих, что они не испытывают по этому поводу ни тревоги, ни вины, ни стыда, хотя обычно, когда не затронуты их глубин¬ные, основополагающие убеждения и принципы, они ведут себя вполне конвенционально, не желая обижать или смущать окру¬жающих.
Способность к адекватному восприятию реальности, дет¬ская или, если хотите, животная способность к приятию само¬го себя и способность к спонтанности предполагают, что эти люди умеют четко осознавать свои собственные импульсы, желания, предпочтения и субъективные реакции в целом. Клини¬ческие исследования этой характеристики со всей очевиднос¬тью подтверждают мысль Фромма о том, что среднестатисти¬ческий человек зачастую не имеет ни малейшего представле¬ния о том, что он представляет собой на самом деле, чего он хочет, что он думает, какова его точка зрения.
Такого рода исследования и открытия позволяют мне посту¬лировать одну из самых фундаментальных характеристик, отли¬чающую самоактуализированных людей от обычных, средне¬статистических индивидуумов. Мотивационная жизнь самоак¬туализированного человека не только богаче, она качественно отлична от мотивации среднестатистического человека. Мне кажется, что самоактуализация предполагает принципиально иную психологию мотивации, мне кажется, что, говоря о моти¬вации самоактуализированной личности, мы должны говорить не столько о потребностях дефициентных уровней, сколько о метамотивах или о мотивах роста. Разница между ними столь же фундаментальна, как разница между жизнью и подготов¬кой к жизни. Возможно, что традиционная концепция мотива¬ции применима только по отношению к несамоактуализированным людям. Самоактуализированного человека, в отличие от обычного, уже не беспокоят проблемы выживания, он просто живет и развивается. Если побудительные мотивы обычного человека лежат вовне, в возможности удовлетворения потреб¬ности, то самоактуализированный человек, напротив, движим внутренними потенциями, изначально заложенными в его при¬роде, требующими своей реализации и развития. Можно ска¬зать проще — самоактуализированный человек устремлен к со¬вершенству, ко все более полному развитию своих уникальных возможностей. Обычный же человек устремлен к удовлетворе¬нию тех из своих базовых потребностей, которые еще не полу¬чили должного удовлетворения. Нельзя сказать, что самоакту¬ализированный человек, удовлетворив все свои базовые по¬требности, уже неподвластен импульсам и побуждениям: он тоже работает, тоже старается, тоже притязает, хотя и не в том смысле, какой мы обычно вкладываем в эти слова. В первую очередь он движим потребностью в саморазвитии, в самовыра¬жении и в самовоплощении, т. е. потребностью в самоактуализации. Я все чаще задаю себе один вопрос. Быть может, именно в самоактуализированных людях предельно отчетливо про¬ступает наша истинная, человеческая природа, быть может, именно они ближе всех к сущности понятия “человек”, ближе даже с точки зрения таксономии? Этот вопрос неизбежно вле¬чет за собой следующий: вправе ли мы делать хоть какие-то вы¬воды о биологической природе человека, если до сих пор мы изучали только ущербных и недоразвитых или, что еще хуже, “серых”, вышколенных, выдрессированных представителей на¬шего вида?
Служение
Мы выявили еще одну особенность исследованных нами лю¬дей. Я говорю о присущей им сосредоточенности на проблемах внешнего порядка. Если попытаться найти название этой осо¬бенности, то я бы предложил назвать ее служением в противо¬положность эгоцентрическим тенденциям. В отличие от неуве¬ренных, тревожных людей с их склонностью к постоянному са¬моанализу и самокопанию, этих людей мало беспокоят личные проблемы, они не слишком склонны размышлять о себе. Почти у каждого из них есть призвание и дело, которым они служат, которым они посвящают себя без остатка, почти каждый из них озабочен какой-то важной проблемой, решение которой требу¬ет от него всех сил и энергии.
Это не обязательно любимое занятие, не обязательно дело, которого человек желал, или занятия, к которым он стремился, это может быть дело, которым он чувствует себя обязанным за¬ниматься. Именно поэтому я говорю о служении, о жизненной миссии, а не просто о “любимом” деле. Эти люди, как правило, не озабочены проблемами личного, эгоистического характера, они в большинстве своем думают о благе других людей — всего человечества, своих сограждан или же о благе близких и доро¬гих им людей.
За небольшим исключением практически у всех наших ис¬пытуемых мы отметили одну характерную особенность. Эти люди склонны к размышлениям об основополагающих пробле¬мах человеческого бытия, они задаются теми вечными, фундаментальными вопросами, которые мы называем философскими или нравственными. Можно сказать, что они живут в глобаль¬ной системе координат. В частном они умеют видеть общее, и никакие, даже самые яркие частные проявления не скроют от них общей картины. В основе их системы координат или систе¬мы ценностей никогда не лежит местечковый патриотизм, как правило, в ней отражен опыт всей истории человечества, она отвечает не сиюминутным запросам, не социальному заказу, а требованиям эпохи. Одним словом, эти люди в каком-то смыс¬ле, несомненно, философы, хотя их философия не обязательно наукообразна, иногда это то, что можно назвать житейской фи¬лософией.
Разумеется, такая установка сказывается практически на всех аспектах их жизни. Так, например, один из главных симп¬томов, с которого мы начинали изучение целостного синдрома самоактуализации и который был обозначен нами как широта (или не-мелочность), несомненно, является проявлением этой более общей характеристики. Способность вознестись над обы¬денностью, умение отрешиться от частностей, расширить гори¬зонты восприятия, посмотреть на вещи в перспективе, sub specie aeternitatis имеет огромное социальное значение. По-видимому, именно этой способностью объясняется умиротво¬ренность, свойственная самоактуализированным людям, их умение сохранять спокойствие, не тревожиться по пустякам — свойства, которые облегчают жизнь не только им самим, но и окружающим их людям.
Отстраненность; потребность в уединении
Обо всех моих испытуемых можно сказать, что они умеют спокойно и безболезненно переносить одиночество. Мало того, я готов поклясться, что от любят одиночество или, по край¬ней мере, относятся к нему с гораздо большей симпатией, чем среднестатистический человек.
Часто именно благодаря тому, что одиночество не страшит их, этим людям удается сохранить хладнокровие в пылу битвы, они не хватаются за оружие, не поддаются страстям, им чужды хлопоты и заботы обывателя. Им не составляет труда быть от¬страненными, сдержанными, спокойными и безмятежными; не¬удачи и поражения не вызывают у них естественного для менее здоровых людей всплеска эмоций. Даже в самых унизительных ситуациях и даже в окружении самых недостойных людей они умеют сохранять благородство и гордость, и эта способность, вероятнее всего, была бы невозможна, если б у них не было сво¬его собственного мнения о ситуации, если б они во всем полага¬лись на чувства и мнения других людей. В некоторых ситуаци¬ях эта отстраненная сдержанность может перерасти себя и воз¬выситься до суровой, холодной отчужденности.
Рассматриваемая нами способность, по-видимому, пребыва¬ет в тесной связи с некоторыми другими качествами, обнаружи¬ваемыми у этих людей. Во всяком случае, любого из моих испы¬туемых можно смело назвать объективным (во всех смыслах этого слова) человеком, особенно в сравнении со среднестати¬стическим человеком. Я уже говорил о том, что для самоактуа¬лизированных людей проблемы внешнего порядка более значи¬мы, чем их собственные переживания, и это утверждение спра¬ведливо по отношению к ним даже в том случае, если они оказываются в ситуации, угрожающей их желаниям, надеждам, мечтам. Они обладают удивительной, по меркам среднестатис¬тического человека, способностью к концентрации, которая, в свою очередь, порождает такие эпифеномены, как отрешен¬ность, умение забыть о тревогах и волнении. В частности, эта способность проявляется в том, что даже в критических ситуа¬циях, когда на их плечи сваливается масса проблем, эти люди не страдают бессонницей или отсутствием аппетита, сохраня¬ют хорошее настроение и способны к нормальным сексуальным отношениям.
Отстраненность самоактуализированного человека может стать причиной затруднений в его общении с обычными, “нор¬мальными” людьми, которые склонны интерпретировать его от¬страненность как холодность, снобизм, недружелюбие или даже враждебность. Это понятно, особенно если вспомнить, что расхожее представление о дружбе предполагает в ней не¬кую взаимозависимость, отношения, обеспечивающие челове¬ку поддержку, сочувствие, одобрение, участие, тепло. Если понимать дружбу именно так, то, пожалуй, можно сказать, что самоактуализированный человек не нуждается в друзьях. В на¬шей культуре залогом дружбы является потребность партнеров друг в друге, и очевидно, что средний человек вряд ли пожела¬ет иметь другом самоактуализированного человека — ведь тот никогда не положит на алтарь дружбы свою независимость, ни¬когда не пожертвует ради друга своей автономностью.
Мы должны понимать, что автономность — это не только независимость, но также самоопределение, самоуправление, способность к принятию ответственности, мужество и сила, ак¬тивный поиск решений, умение не быть пешкой в чужой игре. По мере изучения своих испытуемых я все более убеждался в том, что каждый из них сам формирует свои мнения и сужде¬ния, сам принимает решения и сам отвечает за них, сам опреде¬ляет и прокладывает свою дорогу в жизни. Это качество слож¬но обнаружить, его невозможно даже определить каким-то одним термином, но оно имеет чрезвычайно важное, почти ре¬шающее значение. Изучая этих людей, общаясь с ними, я по¬нял, что очень многие человеческие качества, которые я преж¬де воспринимал как нормальные и естественные, на самом деле являются признаками болезни, слабости, ущербности. Напри¬мер, прежде я не видел ничего прискорбного в том, что многие люди формируют свои суждения не на основе собственных вку¬сов, предпочтений, принципов или убеждений, а на основе тех вкусов, предпочтений, принципов и убеждений, которые навя¬зываются им рекламой, родителями, телевидением, пропаган¬дой, газетами, назойливыми коммивояжерами и т. п. Многие люди утратили способность к самоопределению, они готовы позволить другим манипулировать собой, согласились быть пешками в чужой игре. Неудивительно, что они так часто испы¬тывают приступы беспомощности, слабости, управляемости. Понятно, что в экономике и политике подобное безволие невоз¬можно, что в этих сферах оно может привести к катастрофиче¬ским результатам. Члены демократического общества должны обладать способностью к самоопределению, к свободному воле¬изъявлению, они должны уметь взять на себя ответственность за принимаемые ими решения.
Результаты обширных исследований, проведенных Ашем и Мак-Клелландом, позволяют нам предположить, что только не¬большую часть населения Америки, от 5 до 30 %, в зависимос¬ти от конкретных обстоятельств, можно отнести к разряду са¬моопределяющихся людей. Но в моем исследовании все 100 % испытуемых относились к таковым.
И наконец, я должен сделать заявление, которое вряд ли понравится теологам, философам и ученым. Самоактуализирован¬ные люди обладают большей “свободой воли” и они в меньшей степени “детерминированы”, чем среднестатистический чело¬век. Понятия “свобода воли” и “детерминизм” принято считать философскими категориями, однако я убежден, что рано или поздно мы дадим им и операциональные определения. В рамках моего исследования они лишены философской особости, я от¬носился к этим понятиям и к феноменам, стоящим за ними, как к эмпирическим реалиям. Выскажу еще более крамольное суж¬дение — я полагаю, что это не только качественные, но и коли¬чественные категории, их можно не только обнаружить — их можно и нужно измерять.
Автономность, независимость от культуры и среды, воля и активность
Поговорим о такой характеристике самоактуализированно¬го человека, которая во многом похожа на уже перечисленные нами. Я имею в виду свойственную этим людям относительную независимость от физической и социальной среды. Главными мотивами самоактуализированного человека являются не по¬требности дефициентных уровней, а мотивы роста, и потому эти люди почти не зависят от внешних обстоятельств, от других людей и от культуры в целом. Источники удовлетворения по¬требности в росте и развитии находятся не во внешней среде, а внутри человека — в его потенциях и скрытых ресурсах. Как де¬рево нуждается в солнечном свете, воде и питании, точно так же всякий человек нуждается в безопасности, любви и уваже¬нии, и получить их он может только извне. Но в тот момент, когда он получает их, когда внешние удовлетворители утоляют его внутренний голод, вот тут-то и встает перед ним истинная проблема человеческого бытия, проблема роста и саморазви¬тия, т. е. проблема самоактуализации.
Независимость от среды означает более высокую устойчи¬вость перед лицом неблагоприятных обстоятельств, потрясе¬ний, ударов судьбы, депривации, фрустрации и тому подобных вещей. Мои испытуемые умудрялись сохранять мужество и са¬мообладание даже в самых тяжелых ситуациях, даже в таких, которые обычного, среднестатистического человека могли бы натолкнуть на мысль о самоубийстве; эту способность я опреде¬лил как способность к самовосстановлению.
Люди, не достигшие уровня самоактуализации, движимые потребностями дефициентных уровней, нуждаются в других людях, поскольку только от других людей они могут получить столь необходимые им любовь, безопасность и уважение. Со¬всем другое дело — самоактуализированные индивидуумы. Для того чтобы испытать истинное счастье, им не нужны другие люди; напротив, другие могут даже мешать им, могут стать препятствием на пути развития. Источники удовлетворения са¬моактуализированного человека интраиндивидуальны и никак не опосредованы социумом. Эти люди достаточно сильны, что¬бы не зависеть от мнения других людей; они не ищут одобре¬ния, похвалы, не ищут даже любви. Признание, популярность, слава, почести, любовь — несущественны для них; все эти вещи не идут ни в какое сравнение с гложущей их потребнос¬тью в саморазвитии, с неутолимым стремлением к внутреннему росту. Однако, несмотря на все вышесказанное, мы ни на секун¬ду не должны забывать о том, что самая верная, хотя и не един¬ственная, дорога, ведущая к такого рода автономности, к свобо¬де от любви и уважения, — это полное удовлетворение потреб¬ностей в любви и уважении.
Свежий взгляд на вещи
Самоактуализированные люди обладают удивительной спо¬собностью радоваться жизни. Их восприятие свежо и наивно. Они не устают удивляться, поражаться, испытывать восторг и трепет перед многочисленными и разнообразными проявления¬ми жизни, к которым обычный человек давно привык, которых он даже не замечает. Колин Уилсон назвал эту способность чувством новизны. Для такого человека закат солнца, пусть даже он видит его в сотый раз, будет так же прекрасен, как и в тот день, когда он увидел его впервые; любой цветок, любой ре¬бенок может захватить его внимание, может предстать перед ним как чудо природы, пусть даже он перевидал на своем веку тысячу цветов и сотни детей. Ощущение великого счастья, огромной удачи, благоволения судьбы не покидает его даже спустя тридцать лет после свадьбы; его шестидесятилетняя жена кажется ему такой же красивой, как и сорок лет назад. Даже повседневность становится для него источником радости и возбуждения, любое мгновение жизни может подарить ему восторг. Разумеется, это не означает, что они постоянно пребы¬вают в экстатическом состоянии или прилагают осознанные усилия, чтобы добиться этого; столь интенсивные чувства они испытывают лишь время от времени, и эти чувства настигают их внезапно. Человек может десяток раз переправиться через реку, а в одиннадцатый раз к нему вдруг возвращается то чув¬ство трепетного восторга, которое он испытал, впервые увидев живописный ландшафт, открывшийся ему с парома.
Люди, которых я обследовал, умеют ценить прекрасное, хотя прекрасное каждый из них понимает по-своему. Для одних источником красоты становится природа, другие обожают де¬тей, третьи получают наслаждение от музыки; но всех их объ¬единяет одно — они черпают вдохновение, восторг и силу в ба¬зовых, основополагающих ценностях жизни. Так, например, ни¬кто из них не исповедовался мне в том, что испытал восторг от посещения ночного клуба или вечеринки, никто не назвал в ка¬честве источника вдохновения деньги.
И еще одно впечатление, которое я вынес из общения с эти¬ми людьми. Для некоторых моих испытуемых секс и все связан¬ные с ним плотские удовольствия — не только источник чув¬ственного удовлетворения, но и источник возвышенных, обнов¬ляющих и воодушевляющих переживаний, подобных тем, что дарят им музыка и природа. Подробнее я остановлюсь на этом феномене в следующем разделе.
Очень может быть, что причиной для такой насыщенности субъективного опыта, для такой пронзительности восприятия является особая эффективность их восприятия, умения воспри¬нимать реальность в ее конкретных проявлениях, восприятие реальности perse. Можно, пожалуй, сказать, что именно склон¬ность к рубрификации замыливает нам глаза; если явление, че¬ловек или ситуация не интересны нам, не содержат в себе пря¬мой выгоды или угрозы, мы отмахиваемся от них, торопимся наклеить какой-нибудь ярлык и забросить в дальний угол при¬вычной категоризации.
Я все более и более укрепляюсь во мнении, что неспособ¬ность радоваться жизни — один из главных источников зла, че¬ловеческих трагедий и страданий. Мы с легкостью привыкаем к хорошему, мы воспринимаем его как само собой разумеющееся и потому недооцениваем; как часто мы отказываемся от радос¬тей жизни, без сожаления и раскаяния меняя их на чечевичную похлебку. Как это ни прискорбно, но мы не бережем своих род¬ных, друзей, детей и раскаиваемся в этом только тогда, когда теряем их. А ведь то же самое можно сказать и о нашем отноше¬нии к своему здоровью, об отношении к политическим правам и материальному благополучию — только лишившись их, мы на¬чинаем понимать их истинную ценность.

Виктор Франкл
ЧЕЛОВЕК В ПОИСКАХ СМЫСЛА
У каждого времени свои неврозы — и каждому времени тре¬буется своя психотерапия.
Сегодня мы, по сути, имеем дело уже с фрустрацией не сек¬суальных потребностей, как во времена Фрейда, а с фрустраци¬ей потребностей экзистенциальных. Сегодняшний пациент уже не столько страдает от чувства неполноценности, как во време¬на Адлера, сколько от глубинного чувства утраты смысла, кото¬рое соединено с ощущением пустоты, — поэтому я и говорю об экзистенциальном вакууме.
<...>
Когда меня спрашивают, как я объясняю себе причины, по¬рождающие этот экзистенциальный вакуум, я обычно исполь¬зую следующую краткую формулу: в отличие от животных ин¬стинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, человек, похоже, утратил ясное представ¬ление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм) .
За этими двумя следствиями важно не пропустить и не за¬быть третье, а именно: появление специфических невротиче¬ских заболеваний, которые я обозначил как “ноогенные невро¬зы”. В отличие от неврозов в узком смысле слова, являющихся, по определению, психогенными заболеваниями, ноогенные не¬врозы проистекают не из комплексов и конфликтов в традиционном смысле слова, а из угрызений совести, из ценностных конфликтов и — не в последнюю очередь — из экзистенциаль¬ной фрустрации, проявлением и воплощением которой может в том или ином случае выступать невротическая симптоматика. Джеймсу С. Крамбо, руководителю психологической лаборато¬рии в Миссисипи, мы обязаны разработкой теста (PIL — Purpose in Life-Test), позволяющего отличить ноогенные не¬врозы от психогенных в целях дифференциальной диагностики. После того как он обработал полученные данные с помощью компьютера, он пришел к выводу, что при ноогенных неврозах имеет место действительно иная картина болезни, которая не только в диагностическом, но и в терапевтическом аспекте не вмещается в границы компетенции традиционной психиатрии.
Что касается частоты встречаемости ноогенных неврозов, то на этот счет имеются данные статистических исследований Нибауэр и Люкас в Вене, Фрэнка М. Бакли в Уорчестере (Мас¬сачусетс, США), Вернера в Лондоне, Лангена и Вольхарда в Тюбенгене, Прилла в Вюрцбурге, Попельского в Польше и Нины Толл в Мидлтауне (Коннектикут, США). Данные тести¬рований согласованно показывают, что примерно 20% невро¬зов относятся к ноогенным.
<...>
Как известно, Маслоу ввел различение низших и высших по¬требностей, имея в виду при этом, что удовлетворение низших потребностей является необходимым условиям для того, чтобы были удовлетворены и высшие. К высшим потребностям он при¬числяет и стремление к смыслу, называя его даже при этом “пер¬вичным человеческим побуждением”. Это свелось, однако, к тому, что человек начинает интересоваться смыслом жизни лишь тогда, когда жизнь у него устроена (“сначала пища, потом мораль”). Этому, однако, противоречит то, что мы — и не в по¬следнюю очередь мы, психиатры, — имеем возможность посто¬янно наблюдать в жизни: потребность и вопрос о смысле жизни возникает именно тогда, когда человеку живется хуже некуда. Свидетельством тому являются умирающие люди из числа на¬ших пациентов, а также уцелевшие бывшие узники концлаге¬рей и лагерей для военнопленных.
Вместе с тем, разумеется, не только фрустрация низших по¬требностей порождает вопрос о смысле, но и удовлетворение низших потребностей, в частности в “обществе изобилия”. Мы не ошибемся, пожалуй, если усмотрим в этом кажущемся про¬тиворечии подтверждение нашей гипотезы, согласно которой стремление к смыслу представляет собой мотив sui generis, ко¬торый несводим к другим потребностям и невыводим из них (как это уже удалось эмпирически показать Крамбо и Махолику, а также Кратохвилу и Плановой).
Мы встречаемся здесь с феноменом, который я считаю фун¬даментальным для понимания человека: с самотрансценденцией человеческого существования! За этим понятием стоит тот факт, что человеческое бытие всегда ориентировано вовне на нечто, что не является им самим, на что-то или на кого-то: на смысл, который необходимо осуществить, или на другого чело¬века, к которому мы тянемся с любовью. В служении делу или любви к другому человек осуществляет сам себя. Чем больше он отдает себя делу, чем больше он отдает себя своему партне¬ру, тем в большей степени он является человеком и тем в боль¬шей степени он становится самим собой. Таким образом, он, по сути, может реализовать себя лишь в той мере, в какой он забы¬вает про себя, не обращает на себя внимания.
Здесь необходимо упомянуть один из 90 фактов, полученных в эмпирическом исследовании госпожи Люкас, а именно: оказа¬лось, что среди посетителей Пратера — знаменитого венского парка отдыха и развлечений — объективно измеренный уро¬вень экзистенциальной фрустрации был существенно выше, чем средний уровень у населения Вены (который практически не отличается от аналогичных результатов, полученных и опуб¬ликованных американскими и японскими авторами). Другими словами, у человека, который особенно добивается наслажде¬ний и развлечений, оказывается в конечном счете фрустрировано его стремление к смыслу или, говоря словами Маслоу, его “первичные” запросы.
<...>
Вернемся теперь к экзистенциальному вакууму, к чувству отсутствия смысла. Фрейд писал в одном из своих писем: “Ко¬гда человек задает вопрос о смысле и ценности жизни, он нездоров, поскольку ни того, ни другого объективно не существует; ручаться можно лишь за то, что у человека есть запас неудов¬летворенного либидо”. Я считаю специфически человеческим проявлением не только ставить вопрос о смысле жизни, но и ставить под вопрос существование этого смысла. В частности, привилегией молодых людей является демонстрация своей взрослости прежде всего тем, что они ставят под сомнение смысл жизни, и этой привилегией они более чем активно пользуются.
Эйнштейн как-то заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишенной смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизне¬способен. Действительно, стремление к смыслу обладает тем, что в американской психологии получило название “ценность для выживания”. Не последний из уроков, которые мне удалось вынести из Освенцима и Дахау, состоял в том, что наибольшие шансы выжить даже в такой экстремальной ситуации имели, я бы сказал, те, кто был направлен в будущее, на дело, которое их ждало, на смысл, который они хотели реализовать. Позднее американские психиатры получили этому подтверждение на материале военнопленных, находившихся в японских, северо¬корейских и северовьетнамских лагерях. Не должно ли то, что является верным по отношению к отдельным людям, быть вер¬но и по отношению к человечеству в целом? И не должны ли мы в рамках так называемых исследований проблем мира уделить внимание вопросу: не заключается ли единственный шанс чело¬вечества на выживание в общей для всех задаче, в одном общем стремлении к одному общему смыслу?
Вспомним, с чего мы начали. У каждого времени свои невро¬зы — и каждому времени требуется своя психотерапия. Теперь нам известно больше: лишь регуманизированная психотера¬пия способна понять приметы времени — и ответить на запро¬сы времени. Лишь регуманизированная психотерапия может справиться с деперсонализирующими и дегуманизирующими тенденциями, повсеместно берущими смысл. Так можем ли мы дать сегодняшнему экзистенциально фрустрированному чело¬веку смысл? Ведь мы должны радоваться уже, если его у сегод¬няшнего человека не отнимают, внедряя в его сознание редукционистские схемы. Достижим ли смысл? Возможно ли вновь оживить утерянные традиции или даже утраченные инстинк¬ты? Или же был прав Новалис, заметивший однажды, что воз¬врата к наивности уже нет, что лестница, по которой мы подни¬мались, упала?
Попытка дать человеку смысл свелась бы к морализирова¬нию. А мораль в старом смысле слова уже доживает свой век. Через какое-то время мы уже не будем морализировать, мы онтологизируем мораль. Добро и зло будут определяться не как нечто, что мы должны делать или соответственно делать нельзя; добром будет представляться то, что способствует осу¬ществлению человеком возложенного на него и требуемого от него смысла, а злом мы будем считать то, что препятствует это¬му осуществлению.
Смысл нельзя дать, его нужно найти. Процесс нахождения смысла подобен восприятию гештальта. Уже основатели гештальтпсихологии Левин и Вертгеймер говорили о побудитель¬ном характере, присущем каждой отдельной ситуации, в кото¬рой мы сталкиваемся с действительностью. Вертгеймер зашел даже так далеко, что приписал содержащемуся в каждой ситуа¬ции требованию объективный характер. Адорно, впрочем, так¬же ясно говорит: “Понятие смысла включает в себя объектив¬ность, несводимую к деятельности”.
Отличает нахождение смысла от восприятия гештальта, на мой взгляд, следующее: в отличие от восприятия просто фигу¬ры, которая бросается нам в глаза на “фоне”, при восприятии смысла речь идет об обнаружении возможности на фоне дей¬ствительности. И эта возможность всегда единственна. Она преходяща. Однако лишь возможность является преходящей. Если она уже осуществлена, если смысл реализован, то это уже раз и навсегда.
Смысл должен быть найден, но не может быть создан. Со¬здать можно либо субъективный смысл, простое ощущение смысла, либо бессмыслицу. Тем самым понятно и то, что чело¬век, который уже не в состоянии найти в своей жизни смысл, равно как и выдумать его, убегая от чувства утраты смысла, со¬здает либо бессмыслицу, либо субъективный смысл. Если пер¬вое происходит на сцене (театр абсурда!), то последнее — в хмель¬ных грезах, в особенности вызванных с помощью ЛСД. В этом случае, однако, это сопряжено с риском пройти в жизни мимо истинного смысла, истинного дела во внешнем мире (в противо¬положность сугубо субъективному ощущению смысла в себе самом). Это напоминает мне подопытных животных, которым калифорнийские исследователи вживляли электроды в гипота¬ламус. Когда электрическая цепь замыкалась, животные испы¬тывали удовлетворение либо полового влечения, либо пищевой потребности. В конце концов они научились сами замыкать цепь и игнорировали теперь реального полового партнера и ре¬альную пищу, которая им предлагалась.
Смысл не только должен, но и может быть найден, и в поисках смысла человека направляет его совесть. Одним сло¬вом, совесть — это орган смысла. Ее можно определить как спо¬собность обнаружить тот единственный и уникальный смысл, который кроется в любой ситуации.
Совесть принадлежит к числу специфически человеческих проявлений, и даже более чем специфически человеческих, ибо она является неотъемлемой составной частью условий челове¬ческого существования, и работа ее подчинена основной отли¬чительной характеристике человеческого существования — его конечности. Совесть, однако, может и дезориентировать че¬ловека. Более того, до последнего мгновения, до последнего вздоха человек не знает, действительно ли он осуществил смысл своей жизни или лишь верит в то, что этот смысл осуще¬ствлен. После Петера Вуста в нашем сознании слились “неиз¬вестность и риск”. Пусть даже совесть держит человека в неиз¬вестности относительно того, постигли он смысл своей жизни, такая “неизвестность” не освобождает его от “риска” повино¬ваться своей совести или по крайней мере прислушиваться к ее голосу.
С упомянутой “неизвестностью” связан, однако, не только этот “риск”, но и смирение. То, что мы даже на нашем смертном одре не узнаем, не вела ли нас наша совесть — орган смысла — по ложному пути, означает также и то, что одному человеку не дано знать, был ли прав другой, поступая по своей совести. Ис¬тина может быть лишь одна, однако никто не может похвастать¬ся знанием, что этой истиной обладает именно он и никто дру¬гой. Смирение означает также терпимость, однако терпимость не тождественна безразличию; ведь чтобы уважать иные веро¬вания, отнюдь не требуется идентифицировать себя с ними.
Мы живем в век распространяющегося все шире чувства смыслоутраты. В такой век воспитание должно быть направле¬но на то, чтобы не только передавать знания, но и оттачивать совесть так, чтобы человеку хватило чуткости расслышать тре¬бование, содержащееся в каждой отдельной ситуации. В век, когда десять заповедей, по-видимому, уже потеряли для многих свою силу, человек должен быть приготовлен к тому, чтобы вос¬принять 10000 заповедей, заключенных в 10000 ситуаций, с которыми его сталкивает жизнь. Тогда не только сама эта жизнь будет казаться ему осмысленной (а осмысленной — зна¬чит заполненной делами), но и сам он приобретет иммунитет против конформизма и тоталитаризма — этих двух следствий экзистенциального вакуума. Ведь только бодрствующая со¬весть дает человеку способность сопротивляться, не поддавать¬ся конформизму и не склоняться перед тоталитаризмом.
Так или иначе, воспитание больше чем когда-либо становит¬ся воспитанием ответственности. А быть ответственным — зна¬чит быть селективным, быть избирательным. Мы живем в “об¬ществе изобилия”, средства массовой информации заливают нас потоками стимуляции, и мы живем в век противозачаточ¬ных средств. Если мы не хотим утонуть в этом потоке, погру¬зиться в тотальный промискуитет, то мы должны научиться различать, что существенно, а что нет, что имеет смысл, а что нет, за что отвечать, а за что нет.
Смысл — это всякий раз также и конкретный смысл конк¬ретной ситуации. Это всегда “требование момента”, которое, однако, всегда адресовано конкретному человеку. И как непов¬торима каждая отдельная ситуация, так же уникален и каждый отдельный человек.
Каждый день и каждый час предлагают новый смысл, и каж¬дого человека ожидает другой смысл. Смысл есть для каждого, и для каждого существует свой особый смысл.
Из всего этого вытекает, что смысл, о котором идет речь, должен меняться как от ситуации к ситуации, так и от челове¬ка к человеку. Однако смысл вездесущ. Нет такой ситуации, в которой нам бы не была предоставлена жизнью возможность найти смысл, и нет такого человека, для которого жизнь не дер¬жала бы наготове какое-нибудь дело. Возможность осуще¬ствить смысл всегда уникальна, и человек, который может ее реализовать, всегда неповторим. В логотерапевтической лите¬ратуре имеются публикации Брауна, Касциани, Крамбо, Дан-сарта, Дурлака, Кратохвила, Люкас, Лансфорда, Мэйсона, Мейера, Мэрфи, Плановой, Попельского, Ричмонда, Робертса, Руха, Сэлли, Смита, Ярнела и Янга, из которых следует, что возможность найти в жизни смысл не зависит от пола, от ин¬теллекта, от уровня образования, от того, религиозны мы или нет , и если да, то какую веру исповедуем. Перечисленными ав¬торами было также показано, что нахождение смысла не зави¬сит от характера человека и от среды.
Ни один психиатр и ни один психотерапевт — в том числе логотерапевт — не может указать больному, в чем заключается смысл. Он вправе, однако, утверждать, что жизнь имеет смысл и даже, более того, что она сохраняет этот смысл в любых усло¬виях и при любых обстоятельствах благодаря возможности най¬ти смысл даже в страдании. Феноменологический анализ неис¬каженного непосредственного переживания, которое мы мо¬жем наблюдать у простого “человека с улицы”, переведя его затем на язык научной терминологии, помогает увидеть, что че¬ловек не только ищет смысл в силу своего стремления к смыс¬лу, но и находит его, а именно тремя путями. Во-первых, он мо¬жет усмотреть смысл в действии, в создании чего-либо. Помимо этого, он видит смысл в том, чтобы переживать что-то, он видит смысл в том, чтобы кого-то любить. Но даже в безнадежной си¬туации, перед которой он беспомощен, он при известных усло¬виях способен видеть смысл. Дело в позиции и установке, с ко¬торой он встречает свою судьбу, которой он не в состоянии из¬бежать или изменить. Лишь позиция и установка дают ему возможность продемонстрировать то, на что способен один лишь человек: превращение, преображение страдания в дости¬жение на человеческом уровне. Один студент-медик из Соеди¬ненных Штатов писал мне: “Недавно умер один из лучших моих друзей, потому что он не смог найти в жизни смысл. Сейчас я знаю, что, если бы он был жив, я смог бы, пожалуй, помочь ему средствами логотерапии. Его уже нет, но сама его смерть будет теперь всегда побуждать меня оказывать помощь всем тем, кто в ней нуждается. Я думаю, что не может быть более глубинного мотива. Несмотря на мое горе, вызванное смертью друга, не¬смотря на мое чувство вины в этой смерти, его существова¬ние — и его "уже-не-существование" наполнено смыслом. Если мне когда-нибудь достанет силы работать врачом и эта ответ¬ственность будет мне по плечу, значит, он умер не напрасно. Больше всего на свете я хочу одного: не допустить, чтобы эта трагедия случилась еще раз — случилась с другим”.
В жизни не существует ситуаций, которые были бы действи¬тельно лишены смысла. Это можно объяснить тем, что пред¬ставляющиеся нам негативными стороны человеческого суще¬ствования — в частности, трагическая триада, включающая в себя страдание, вину и смерть — также могут быть преобразо¬ваны в нечто позитивное, в достижение, если подойти к ним с правильной позиции и с адекватной установкой.
И все же дело доходит до экзистенциального вакуума. И это — в сердце общества изобилия, которое ни одну из базо¬вых, по Маслоу, потребностей не оставляет неудовлетворен¬ной. Это происходит именно оттого, что оно только удовлетво¬ряет потребность, но не реализует стремление к смыслу. “Мне 22 года, — писал мне один американский студент, — у меня есть ученая степень, у меня шикарный автомобиль, я пол¬ностью независим в финансовом отношении, и в отношении секса и личного престижа я располагаю большими возможнос¬тями, чем я в состоянии реализовать. Единственный вопрос, который я себе задаю, — это какой во всем этом смысл”.
Общество изобилия порождает и изобилие свободного вре¬мени, которое хоть, по идее, и представляет возможность для осмысленной организации жизни, в действительности лишь еще сильнее способствует проявлению экзистенциального ва¬куума. Мы, психиатры, имеем возможность наблюдать это на примере так называемых “воскресных неврозов”. И этот избы¬ток свободного времени, по всей видимости, увеличивается. Институт демоскопии в Алленсбахе был вынужден констатиро¬вать, что если в 1952 г. время в воскресенье тянулось слишком медленно для 26 % опрошенных, то сегодня уже для 37 %. Тем самым понятно и сказанное Джерри Манделем: “Техника изба¬вила нас от того, чтобы мобилизовывать все наши способности на борьбу за существование. Мы создали государство всеобще¬го обеспечения, которое гарантирует каждому сохранение жиз¬ни без личных усилий с его стороны. Если однажды дойдет до того, что благодаря технике 15 % американских рабочих факти¬чески смогут обслуживать потребности целой нации, перед нами встанут две проблемы: кто должен принадлежать к этим 15 % работающих и что будут делать остальные со своим сво¬бодным временем — и с потерей смысла их жизни? Может быть, логотерапия сможет сказать Америке следующего столе¬тия больше, чем она уже дала Америке этого столетия”.
К сожалению, здесь и сегодня проблема выглядит иначе. Не¬редко избыток свободного времени является следствием безра¬ботицы. Уже в 1933 г. я описал картину болезни при “неврозе безработицы”. При отсутствии работы жизнь кажется людям бессмысленной, а сами они считают себя бесполезными. Их угнетает не безработица как таковая, а ощущение смыслоутраты. Человек живет не единым пособием по безработице.
В отличие от тридцатых годов сегодняшний экономический кризис вызван кризисом энергетическим: мы с ужасом обна¬ружили, что источники энергии не являются неисчерпаемыми. Я надеюсь, что меня не сочтут легкомысленным, если я рискну здесь утверждать, что энергетический кризис и сопутствующее ему уменьшение роста промышленности и есть единственный серьезный шанс для нашего фрустрированного стремления к смыслу. У нас есть шанс осмыслить самих себя. В век общества изобилия большинство людей имеют достаточно средств для жизни, однако многим людям совершенно неизвестно, ради чего им жить. Теперь же вполне возможным становится смещение акцентов от средств к жизни на жизненные цели, на смысл жизни. И в отличие от источников энергии этот смысл неисчер¬паем, вездесущ.
Какое, однако, мы имеем право утверждать, что жизнь ни¬когда и ни для кого не перестает иметь смысл? Основанием для этого служит то, что человек в состоянии даже безвыход¬ную ситуацию превратить в победу, если рассматривать ее под человеческим углом зрения. Поэтому даже страдание заклю¬чает в себе возможность смысла. Само собой разумеется, что речь здесь идет только о ситуациях, которые нельзя устра¬нить, нельзя избежать и нельзя изменить, о страдании, кото¬рое не может быть устранено. Как врач, я, конечно, имею в виду прежде всего неизлечимые болезни, неоперируемые ра¬ковые опухоли.
Осуществляя смысл, человек реализует сам себя. Осуще¬ствляя же смысл, заключенный в страдании, мы реализуем са¬мое человеческое в человеке. Мы обретаем зрелость, мы рас¬тем, мы перерастаем самих себя. Именно там, где мы беспомощ¬ны и лишены надежды, будучи не в состоянии изменить ситуацию, — именно там мы призваны, ощущаем необходи¬мость измениться самим. И никто не описал это точнее, чем Иегуда Бэкон, который попал в Освенцим еще ребенком и пос¬ле освобождения страдал от навязчивых представлений: “Я ви¬дел похороны с пышным гробом и музыкой — и начинал смеять¬ся: не безумцы ли — устраивать такое из-за одного-единственного покойника? Если я шел на концерт или в театр, я обязательно должен был вычислить, сколько потребовалось бы времени, чтобы отравить газом всех людей, которые там собра¬лись, и сколько одежды, сколько золотых зубов, сколько меш¬ков волос получилось бы при этом”. И далее Иегуда Бэкон спра¬шивает себя, в чем мог заключаться смысл тех лет, которые он провел в Освенциме: “Подростком я думал, что расскажу миру, что я видел в Освенциме, в надежде, что мир станет однажды другим. Однако мир не стал другим, и мир не хотел слышать об Освенциме. Лишь гораздо позже я действительно понял, в чем смысл страдания. Страдание имеет смысл, если ты сам стано¬вишься другим”.

Гордон Виллард Олпорт
ЛИЧНОСТЬ В ПСИХОЛОГИИ
Психическое здоровье: общая установка
В провинциальном австрийском госпитале лежал тяжело¬больной мужчина. Врачи честно признались ему в том, что им не удалось определить причину болезни, однако если бы они смогли поставить диагноз, они бы, вероятно, вылечили его. Кро¬ме этого, они сказали, что известный диагност вскоре должен посетить госпиталь и что именно ему, возможно, удастся уста¬новить причину заболевания.
Через несколько дней диагност прибыл и совершил обход госпиталя. Подойдя к постели этого человека, он взглянул на него, пробормотал “moribundus” (умрет —лат.) и вышел.
Несколькими годами позже этот пациент позвонил диагнос¬ту и сказал: “Позвольте мне поблагодарить вас за ваш диагноз. Они сказали мне, что если вы сможете поставить диагноз, я пойду на поправку, и в ту минуту, когда вы произнесли mo¬ribundus я понял, что обязательно выздоровею”.
Мораль этой истории такова: сама жизнь может зависеть от установки и ожиданий.
Вторая история заключается в следующем.
Мой приятель-психиатр, сторонник условно-рефлекторной терапии, рассказывал о своей пациентке, страдающей алкого¬лизмом. Чтобы устранить ее склонность обусловливающим ме¬тодом, он ставил перед ней стакан виски и одновременно вво¬дил сильное рвотное средство. Вскоре ее начинало тошнить, как только она чувствовала запах алкоголя. Естественно, она совершенно прекратила употреблять спиртные напитки. Оста¬новившись в нашем рассказе на этом месте, мы могли бы утвер¬ждать, что специфическая техника обусловливания — крайне эффективный метод. К несчастью, эта терапия погубила ее. Как только к ее двери подходил коммивояжер, или соседи, или ее собственные закадычные друзья, от которых пахло алкоголем, ее рвало прямо на них.
Механическое отучение от привычки само по себе не изле¬чило ее, поскольку лекарство не было согласовано с образом жизни.
Третья история с довольно оптимистичным концом касается маленького мальчика, который все время сосал большой палец. Были перепробованы все доступные методы поощрения и нака¬зания, основанные на столь популярной теории научения: бинтование пальца, обмазывание его горьким соком алоэ, шлепки, конфета, которую то давали, то отбирали. Все попытки оказа¬лись безрезультатными, и привычка становилась все сильней.
В один прекрасный день он вдруг прекратил сосать палец. Когда изумленные родители поинтересовались, почему закоре¬нелая привычка была столь радикально отброшена, ребенок от¬ветил просто: “Большие мальчики не сосут свои пальцы”.
Каким-то образом эта идея проникла к нему в сознание, и специфическая навязчивость исчезла. Мальчик вылечился.
Терапия: методы общие и специфические
Все эти три истории, каждая в своем роде, касаются нашей проблемы, суть которой проста: каким образом представители помогающих профессий (а к ним я отношу психиатров, священ¬нослужителей, социальных работников, психологов-практиков и работников образования) смогут обрести снова хотя бы не¬много того здравого смысла, который некогда был ими утерян? Я думаю, исторически это сложилось так. В XIX в. социальная психология и медицинские науки осознали свою неспособность справиться со всем комплексом проблем психической и соци¬альной жизни человека. Поэтому, подражая естественным на¬укам, они вознамерились решать в каждый момент времени только одну маленькую задачу. События имеют причины, а по¬сему логично сконцентрировать внимание на конкретном пато¬логическом факте, найти его причину и устранить ее. Успехи Дженнера, Листера и Пастера были весьма впечатляющими. Их пример казался достаточно убедительным, чтобы последо¬вать ему и в сфере психических расстройств.
Бытовало убеждение, что душа человека вторична по отно¬шению к его телу. Мозг, конечно же, физиологический орган. Воздействуя на этот орган посредством лекарств, обусловлива¬ния или даже гипноза, вы можете изменять установки и дей¬ствия человека. В научных кругах доминировало представление о materia medico, (медицинской материи). Джон Уайтхорн назвал это положение “псевдохирургическим подходом в пси¬хотерапии”.
И в наши дни прописывание всяческих чудодейственных ле¬карств остается модным направлением в лечении психических расстройств и задержек психического развития — даже более модным, чем когда бы то ни было. Фармакотерапия является непременным атрибутом специфической терапии, опирающей¬ся на биохимический подход к психическим расстройствам. Мы не можем отрицать, что подобное лечение зачастую приводит к положительным результатам. Правда, сиделка в одной из кли¬ник сказала мне так: “Когда ты даешь людям лекарства, но не даешь им любви, от этого нет ровным счетом никакой пользы. Пациент остается со своей проблемой, он все так же тревожен и неуверен, все так же чувствует себя изолированным, отверг¬нутым, покинутым и Богом, и людьми”.
Продолжая разговор о лекарствах, нельзя не коснуться трудной проблемы, касающейся пагубной привычки к наркоти¬кам. Несмотря на свои страдания, наркоман, как правило, воз¬вращается к наркотикам после освобождения из тюрьмы или выхода из больницы. Даже психотерапия, как было установле¬но, помогает не более чем в 17 % случаев. Наркоманы “реша¬ют” все свои проблемы таблеткой, затяжкой, иглой. Эти несча¬стные люди — жертвы расхожей установки, которая может быть определена как “магическое мышление”. Е. М. Браун оха¬рактеризовал эту установку следующим образом: конкретный момент времени — единственная реальность, субъективная ре¬альность важнее, чем реальность внешняя, точка зрения чело¬века — абсолютна и безусловна. Наркоман нуждается в том, чтобы чувствовать себя всемогущим. Фрустрация, одиноче¬ство, отчуждение — вот что приводит его к наркотикам. Его па¬губная привычка — образ жизни. Только тотальное изменение мировоззрения может обеспечить терапевтический эффект, од¬нако осуществить такое тотальное изменение крайне сложно.
Несмотря на свои частые провалы, псевдохирургический подход до сих пор находится в фаворе. Научные идеи прошлого века и поныне побуждают нас искать конкретные причины кон¬кретных эффектов. Результатом этого является бесчисленное количество теорий, концепций и техник, до поры до времени вызывающих определенный энтузиазм. Я имею в виду такие модные идеи, как биохимический дисбаланс, обусловливание, подкрепление, терапия среды, гипноанализ, редукция на¬пряжения, гомеостаз, соматотип, кибернетика, неврологи¬ческий блок, когнитивный диссонанс, стимул-реакция, а так¬же некоторые популярные принципы психоанализа, такие как перенос, эдипов комплекс, оральная регрессия и еще целый набор подобных концептуальных лозунгов. Нельзя сказать, что какой-то из этих подходов абсолютно ошибочен; но все они не¬полны и в чем-то тривиальны. Каждый из них акцентирует вни¬мание на некоторых частных способах, которыми некоторые организмы могут реагировать на ситуацию в некоторые момен¬ты времени; но приверженцы этих подходов частенько намека¬ют, что любезная их сердцу теория объясняет гораздо больше, чем это кажется на первый взгляд.
Обратите внимание на популярность термина “организм”. Этот ярлык отражает безличный, биологический, детерминист¬ский подход исследователя, придерживающегося частного под¬хода. Теоретики, склонные к частным доктринам, редко говорят о человеческом существе как о мужчине, о женщине, об инди¬видуальности, о личности или тем паче о душе.
Теоретическая проблема состоит, однако, не в том, насколь¬ко верна или ошибочна та или иная частная формула в том или ином частном случае. Вопрос, скорее, нужно поставить так: где основной источник динамики человеческой жизни? От чего страдает наш пациент — от биохимического дисбаланса или от невыносимо тягостной потери самоуважения? Оба утвержде¬ния верны; но наука предпочитает рассуждать на биохимиче¬ском уровне (кажущемся ей более объективным, менее аними¬стическим и таинственным), где проще определить и причину, и следствие.
Доктор Джон Уайтхорн в этой связи рассказывал о своем собственном опыте. Научившись благодаря лабораторным курсам искать конкретные естественные причины конкретных яв¬лений, он занялся изучением биохимических основ шизофре¬нии. Делая экспериментальные инъекции, он обнаружил, что его разговоры с пациентами приносят им больше пользы, чем глюкоза и фосфат натрия. Оказалось также, что умами его па¬циентов владеет всепоглощающая боязнь подчиниться прину¬дительным мерам. Они борются за свою целостность доступны¬ми им способами и боятся внешних воздействий.
И тем не менее, как отмечает Уайтхорн, психиатр некото¬рым образом неизбежно воздействует на своего пациента; его профессиональная роль требует от него занятия лидерской по¬зиции. Установив этот факт, Уайтхорн провел анализ различ¬ных стилей лидерства, демонстрируемых психиатрами, и обна¬ружил, что тот стиль, который он назвал апеллирующим (от¬зывчивая, поощряющая, сочувственная манера общения), более эффективен при лечении шизофрении, чем директивный или пассивно-консультативный стили лидерства.
Когда научная догма является основополагающим факто¬ром, развивается любопытная иерархическая система, в кото¬рой пациент занимает самую низшую позицию. У него нет ни информации, ни ответственности, ни свободы, ни разума. Ка¬ким образом ему удастся заново обрести все эти атрибуты здо¬ровья, если и терапевт, и даже обслуживающий персонал рас¬цениваются наукой как стоящие выше пациента, — непонятно. Я полагаю, что такого рода пренебрежение — главное препят¬ствие излечения.
Конечно, не все терапевты прячутся за своим частным зна¬нием. Многие из них демонстрируют апеллирующий стиль ли¬дерства и тем самым заново открывают важную главу в истории психиатрии. Полтора столетия назад Филипп Пинель предло¬жил революционный подход к психическим заболеваниям, на¬званный “моральным лечением” (хотя правильнее было бы на¬зывать его “лечением морального состояния”). Это была про¬грамма плановой реабилитации в позитивном, сочувствующем социальном окружении, характеризующемся дружеской мане¬рой общения, решением проблем. День больного при такой те¬рапии занят трудом в обстановке, близкой к семейной, и в про¬цессе всей этой деятельности с пациентом обращаются как с нормальным человеком, чтобы он мог заново обрести самоува¬жение. Не так давно доктор Боковен описал этот забытый пери¬од в истории психиатрии. В американских больницах, в которых применялось моральное лечение, сострадание пришло на смену надзору, и процент случаев выздоровления оказался на удивле¬ние высоким.
В конце XIX в. широкое распространение получила концеп¬ция физиологической медицины. Лучшим лечением стало счи¬таться то, которое основывалось на физиологической теории. Психологическая чувствительность и понимание, характеризу¬ющие моральное лечение, были отвергнуты как мистические, сентиментальные и ненаучные. Неврологические общества ис¬ключали работы, касавшиеся психологических факторов психи¬ческих расстройств. И процент случаев выздоровления начал снижаться. Хронических и неизлечимых случаев становилось все больше и больше. И хотя увеличилось количество амбула¬торных клиник и изменились методы статистического учета, в целом складывается впечатление, что успех раннего морально¬го лечения (который мне хотелось бы назвать терапией устано¬вок) превосходил успех наших более поздних научных частных методов.
История циклична. Концепция морального лечения поне¬многу возвращается в жизнь. Границы науки постепенно расши¬ряются, и множатся данные, раскрывающие нам причины успе¬ха раннего морального лечения.
Несколько лет назад один из студентов Карла Роджерса за¬нялся исследованием предполагаемых факторов успешности терапии подростков с делинквентным поведением. Проблема была сформулирована следующим образом: на какие из множе¬ства факторов, изученных в группе из 75 мальчиков, можно было бы опираться при составлении прогнозов успешного изле¬чения? Среди вероятных факторов рассматривались, конечно, специфика социального окружения подростка, установки его родителей, его дружеские связи, конституция, прошлая репута¬ция, социальный класс, уровень адаптации к школе, различные психотравмирующие ситуации — вся та мешанина, которую сейчас принято называть “психосоциоальной эпидемиологией”. В ходе исследования выяснилось следующее. Хотя некоторые из этих факторов и обладают определенной прогностической силой, гораздо большее значение имеет степень осознания подростком той ситуации, в которой он находится. Позднее Роджерс подтвердил это открытие в своих исследованиях. Б. Р. Хатчесон обнаружил сходный факт: если подросток расце¬нивает свои асоциальные действия как нормальные, обычные, естественные, перспективы выздоровления весьма сомнитель¬ны. С другой стороны, если его установки по отношению к соб¬ственному дурному поведению демонстрируют, что для него это неестественно и отвратительно, он, вероятно, пойдет на по¬правку. Общая ориентация играет важнейшую роль.
Общая ориентация
Что следует понимать под общей ориентацией? Позволю себе привести несколько примеров.
Лоуэлла, президента Гарвардского университета, однажды спросили, как ему удается принимать такое количество важных решений в течение одного только дня его деятельной жизни. Он ответил так: “О, это не очень сложно. Существует всего не¬сколько — ну, может, с полдюжины — принципиальных ценно¬стей, основываясь на которых я принимаю решения. Почти лю¬бое решение диктуется одной из этих ценностей”.
Пытаясь классифицировать своих пациентов, Карен Хорни сочла полезным выделить три типа общей ориентации: а) уступ¬чивость по отношению к людям; б) обособленность от людей; в) враждебность по отношению к людям. Она полагала, что каждого пациента отличает характерный образ поведения в со¬циальных ситуациях, соответствующий одной из этих ориента¬ции. Возможно, ее типология чересчур груба, но я хотел бы об¬ратить ваше внимание на следующее: у каждого из нас есть своя собственная схематическая ориентация, которая обуслов¬ливает или направляет наши реакции по отношению к окружа¬ющим людям.
Даже лабораторные исследования демонстрируют всепроникающее влияние социального схематизирования. Некоторым людям присущи очевидные аффилиативные тенденции, поэто¬му они используют много прилагательных в описании людей и, когда их просят поменять местами фигурки людей, они распола¬гают эти фигурки ближе друг к другу, чем они находились пер¬воначально. Несколько лет назад Кэнтрил также обнаружил то основополагающее влияние, которое общие ориентации оказы¬вают на специфику деятельности и мировоззрения.
К сожалению, я вынужден констатировать, что до сегодняш¬него дня ни психиатрия, ни занимающаяся этой проблематикой нейрофизиология не достигли должного уровня знания относи¬тельно природы и специфики действия обобщенных психиче¬ских установок. Однако некоторый, хотя и слабый, прогресс все же достигнут. Нейрофизиологи занимаются изучением того влияния, которое сложные психические установки оказывают на избирательность и направленность конкретных поведенче¬ских проявлений. Так, Хебб приписывает это направляющее влияние тому, что он называет “автономными центральными процессами” и “центральным мотивационным состоянием”.
Возьмем, к примеру, проблему этнических предрассудков. У большинства людей этнические предрассудки (или их проти¬воположность — этническая терпимость), как мы теперь знаем, являются обобщенной установкой. Если Джону свойственна, например, антипатия к неграм, он, скорее всего, будет испыты¬вать те же чувства по отношению к евреям, мексиканцам, азиа¬там, католикам (или протестантам) — т. е. почти ко всем груп¬пам, членом которых он не является. Соответственно, если он толерантен по отношению к одной из групп, по всей вероятнос¬ти, он будет столь же толерантен по отношению ко всем другим группам.
Я позволю себе применить эту закономерность (подтвержден¬ную множеством исследований) к анализу проблемы обобщен¬ной религиозной ориентации, поскольку не так давно я провел исследование на эту тему. Был установлен один факт, внушаю¬щий определенное беспокойство (и опять же подтвержденный большим количеством исследований). Факт такой: в среднем, люди, посещающие церковь, более нетерпимо относятся к мень¬шинствам, чем те, кто церковь вообще не посещает. Какова наша первая реакция на подобное заявление? Конечно, мы ска¬жем: “Но это не может быть правдой! Посмотрите на лидеров движения за гражданские права — большинство из них глубоко религиозны. Вспомните Ганди, отца Джона Лафаржа, Мар¬тина Лютера Кинга, да и многих других”. Очевидно, что если большинство верующих менее толерантны, но в то же время некоторые из них более толерантны, то должно существовать различие в типе ориентации этих людей. И задача исследова¬ния заключалась в определении этих типов ориентации.
Исследование показало, что верующие люди, которым свой¬ственна высокая степень склонности к предрассудкам, имеют такую религиозную ориентацию, которую я назвал внешней.
Внешняя религиозная ориентация. Для многих людей религия — привычка или же родовое изобретение, используе¬мое для церемоний, для удобства в семье, для личностного ком¬форта. Это нечто, нужное для того, чтобы его использовать, а не для того, чтобы ради него жить. Оно может быть способом повышения статуса, поддержания уверенности в себе. Оно мо¬жет быть использовано как защита от реальности, как боже¬ственное одобрение образа жизни. Подобное чувство дает мне уверенность в том, что Бог видит вещи такими же, какими их вижу я. Человек с внешней религиозной ориентацией обращен к Богу, но не отстранен от себя. Этот тип религиозности по сути своей — щит для центрированности на себе.
Люди, принадлежащие к этому типу, как оказалось, обычно посещают церковь нерегулярно. На самом деле они не набож¬ны. Они используют религию для своего удобства. Некоторые из них посещают церковь лишь трижды: на собственных крес¬тинах, собственной свадьбе и собственных похоронах. Неуди¬вительно, что подобный тип религиозности коррелирует с нали¬чием у человека большого количества предрассудков.
Внутренняя религиозная ориентация не является ни способом для борьбы со страхом, ни формой социабельности или конформности, ни сексуальной сублимацией, ни средством реализации желаний. Все эти мотивы вторичны. Этнические отношения, частная жизнь, личные проблемы, чувство вины, онтологическая тревога — все это регулируется всеобъемлю¬щим обязательством, до некоторой степени интеллектуальным, но более всего фундаментально мотивационным. Это обяза¬тельство целостно, оно покрывает весь опыт личности, как на¬учный, так и эмоциональный. Такая религия существует не для того, чтобы служить человеку удобным инструментом, скорее человек обязан служить ей.
Неудивительно, что люди с таким типом общей ориентации толерантны и сострадательны по отношению к окружающим.
И хотя я рассматриваю эти типы религиозной ориентации в их связи с этническими предрассудками, я также абсолютно уверен в том, что сохранению психического здоровья человека способствует внутренняя, а не внешняя религиозная ориен¬тация.
Обратите внимание на то, что, в соответствии с этой гипоте¬зой, внутренняя религиозная ориентация не может существо¬вать для того, чтобы исполнять терапевтическую или профилак¬тическую роль. Она не предназначена для использования. Стра¬далец может стремиться только к религии, а не к лечению самому по себе. Если его религиозная ориентация глубоко интериоризированна, ей будут сопутствовать и нормальная пси¬хика, и спокойствие в отношениях с окружающими. Такова моя гипотеза.
Еще один пример общей ориентации я нашел в недавно вы¬шедшей книге отца Джона Клиффорда, где он излагает страте¬гию, которую использовал для того, чтобы противостоять про¬пагандистам из коммунистического Китая. Эта стратегия напо¬минает ту, которую используем мы сами, пытаясь защититься от воздействия, угрожающего нашему психическому здоровью. Она состоит из нескольких ключевых положений: а) решение не вступать во взаимодействие с негативными силами, демонст¬рируя пассивный уход; б) постоянные апелляции к позитивным ценностям и собственным убеждениям; в) активное планирова¬ние контрстратегий; г) сохранение чувства юмора, особенно тогда, когда это касается уловок недругов; д) осознание того, что оскорбления — только часть широкой программы и что по¬ведение людей в определенной ситуации не всегда влияет на конечный результат.
Правило отца Клиффорда, заключающееся в том, что следу¬ет постоянно обращаться к собственным позитивным ценнос¬тям и убеждениям, затрагивает самую суть проблемы. Мартин Бубер рассматривает тот же вопрос в более широком смысле.
Он пишет: “Зло как состояние индивидуальной души — это конвульсивное отклонение от направления...”.
Консультанту не так просто понять, каким является (или должно являться) собственное “направление” данного челове¬ка; столь же непросто помочь этому человеку контролировать свойственные ему “конвульсивные отклонения”. Хотя психоло¬гические процессы, стоящие за этой проблемой, вполне отчет¬ливы: лучший способ контролировать зло — усиление общей жизненной ориентации, В меньшей степени это вопрос кон¬кретных вредных привычек или нарушения конкретных правил, и в большей степени — поддержание целостной ориентации. Мы помним, что Христа частные аспекты беспокоили меньше, чем гордыня, эгоизм и лицемерие. Его формула психического здоровья и справедливости отражена в Ветхом Завете — лю¬бить Господа Бога всем сердцем, душой и разумом; любить сво¬его ближнего как самого себя.
На конкретном уровне, я думаю, мы сможем узнать кое-что полезное, посмотрев на те способы, которые используют здоро¬вые люди для защиты своей “духовной ориентации”. Пример тому — стратегия отца Клиффорда. Некоторые люди прибегают к упрощенным лозунгам, которые отражают сущность их общей ориентации. Один весьма трудолюбивый чиновник рассказывал мне, что вся его жизнь направляется основополагающим убеж¬дением в том, что “если человек работает так упорно, как толь¬ко может, и берет ровно столько, сколько нужно ему и его се¬мье, этого будет вполне достаточно”. Одна милая женщина го¬ворила, что на ее жизнь во многом влияет убеждение в том, что она не имеет права отравлять воздух, которым приходится ды¬шать. другим людям. Она никогда не хныкала, не жаловалась и не сплетничала. Многие находят свой девиз в Священном Писа¬нии, например, “Будь спокоен и знай Бога” или “Он посылает мне тяжкие испытания, но я все равно верю Ему”.
Нет необходимости говорить о том, что девизы, эффектив¬ные для одного человека, не обязательно столь же эффективны для другого человека; но принцип определения и следования основной жизненной ориентации — первое правило психиче¬ского здоровья.
Роль религиозного консультанта
Считая крайне важной общую ориентацию человека, мы должны выяснить роль религиозного консультанта, поскольку подобные вопросы — его специальность.
Цель терапии установок — дать индивиду возможность по¬нять самого себя: свои ценности, свое выбранное направление, свою целостную жизненную ориентацию и свои страдания.
Ни у кого другого нет того же самого смыслового контекста, что у данного индивида, ни у кого другого нет тех же самых про¬блем. С позиций такой уникальности личности священник под¬ходит к решению этой непростой задачи. Поскольку я не рели¬гиозный консультант, у меня нет возможности опираться в моих размышлениях на такого роды опыт. И тем не менее мне кажется весьма важным рассмотреть некоторые аспекты дея¬тельности священника.
Во-первых, я убежден в том, что психическое здоровье за¬ключает в себе парадоксальную связь серьезности жизненной ориентации и юмора. Многие запутанные обстоятельства жиз¬ни совершенно безнадежны, и у нас нет против них никакого оружия, кроме смеха. Рискну заявить, что человека нельзя счи¬тать психически здоровым, если он не способен посмеяться над самим собой, отмечая, где он просчитался, где его претензии были слишком раздуты или неправомерны. Он должен заме¬чать, где он обманывался, где был слишком самоуверен, недаль¬новиден, и, прежде всего, где был тщеславен. Лучшее лекар¬ство от тщеславия, как говорил Бергсон, это смех, и вообще, тщеславие — смехотворная слабость.
Сейчас нам нередко приходится слышать о трагедии отсут¬ствия смыслов. Франкл в своей теории описал соответствую¬щий этому состоянию невроз, который получил название ноогенного. Я убежден, что такое состояние пустоты (“экзистенци¬ального вакуума”) — беда, главным образом, интеллектуаль¬ного и образованного человека. С моей точки зрения, сам экзистенциализм — во многом философия, написанная “яйце-головыми” и для “яйцеголовых”. И тем не менее многим паци¬ентам действительно свойственно ощущение “экзистенциаль¬ного вакуума”, и священникам приходится иметь дело с подобного рода проблемами. Страдалец гордо заявляет, что все в этом мире иллюзорно. Он не пилигрим и даже не турист на жиз¬ненной дороге, он всего лишь заблудившийся путник.
Молодым людям свойственно проходить через период пусто¬ты, мятежа, отвращения к жизни. Я помню одну студентку, ко¬торая заявляла, радостно улыбаясь: “Не могу выразить, какое удовольствие мне доставляет мое экзистенциальное отчаяние”. Но то, что вполне допустимо в течение недолгого периода позд¬него подросткового возраста, не может являться руководящими принципами зрелого человека.
Когда речь идет об экзистенциальном вакууме или о целост¬ной ориентации, об общей установке или центральном мотивационном состоянии, специалистом является священник, а уче¬ный — до сих пор всего лишь неумелый дилетант. (Говоря о ди¬летантизме, я имею в виду психологические исследования и теории, а не ежедневную практику психиатров или клиниче¬ских психологов. Многим из них по собственному опыту знако¬ма потребность пациента в конструктивном видении мира; мно¬гие из них признают значимость религиозной ориентации как целительной силы в жизни конкретного пациента. Я говорю лишь о том, что научная база терапевтических профессий еще не вошла в соответствие с опытом и требованиями терапевти¬ческой практики.)
Возможно, у человека, который пришел к священнику, есть какие-то исходные религиозные идеи. И в этом случае задача священника — помочь человеку углубить и расширить их, что¬бы они более адекватно охватывали сферу его актуальных про¬блем и исканий. Другими словами, задача заключается в том, чтобы помочь перейти от внешней религиозной ориентации к зрелой, всеобъемлющей, внутренней религиозности. В этом, на мой взгляд, состоит первоочередная задача каждого религиоз¬ного консультанта.
Вместе с тем, конечно, консультант может переадресовать пациента какому-то психиатрическому учреждению, но он дол¬жен рассматривать такого рода практику как источник помощи, а не как осуждение на гибель. Помещение пациента в клинику, в больницу, в школу для детей с задержкой в развитии не озна¬чает автоматического решения проблемы; в некоторых случаях оно только усиливает напряжение. Ни один пациент не может чувствовать себя спокойно, отдавая свою целостность на волю работников больницы, в которой используется множество без¬личных методов лечения — электрошоковых, гипнотических, фармакологических или психотерапевтических. Переложить всю ответственность на врачей, медсестер, психологов, какими бы профессионалами они ни были, — значит отказаться от жиз¬ненной свободы. То, что нужно любому больному, это поддерж¬ка его исключительности, ощущение того, что вселенский дух понимает его проблемы и принимает его самого. “Есть ли в мире место для меня, беспомощного неудачника?” — вот то, что он хочет знать.

Карен Хорни
КУЛЬТУРА И НЕВРОЗ
Анализ любого человека ставит новые проблемы даже перед самым опытным аналитиком. Работая с каждым новым пациен¬том, аналитик сталкивается с индивидуальными трудностями, с отношениями, которые трудно выявить и осознать и еще труд¬нее объяснить, с реакциями, которые весьма далеки от тех, что можно понять с первого взгляда. Если принять во внимание всю сложность структуры невротического характера, как она была описана в предыдущих главах, и множество привходящих фак¬торов, такое разнообразие неудивительно. Различия в наслед¬ственности и тех переживаниях, которые испытал человек за свою жизнь, особенно в детстве, вызывают кажущееся беско¬нечным разнообразие в конструкции вовлеченных факторов.
Но, как указывалось вначале, несмотря на все эти индивиду¬альные вариации, конфликты, играющие решающую роль в воз¬никновении невроза, практически всегда одни и те же. В целом это те же самые конфликты, которым также подвержен здоро¬вый человек в нашей культуре. Стало уже до некоторой степе¬ни трюизмом говорить о том, что невозможно провести четкое различие между неврозом и нормой, но может оказаться полез¬ным повторить его еще раз. Многие читатели, столкнувшись с конфликтами и отношениями, о которых они знают из соб¬ственного опыта, могут спросить себя: невротик я или нет?
Наиболее достоверный критерий состоит в том, ощущает или нет человек препятствия, создаваемые его конфликтами, может ли он правильно воспринимать и преодолевать их.
Когда мы осознаем, что в нашей культуре невротики движи¬мы теми же самыми основными конфликтами, которым также подвержен нормальный человек, хотя и в меньшей степени, мы снова сталкиваемся с вопросом, поднятым вначале: какие усло¬вия в нашей культуре ответственны за то, что неврозы сосредо¬точиваются вокруг тех специфических конфликтов, которые я описала, а не вокруг других?
Фрейд лишь вскользь коснулся данной проблемы; обратной стороной его биологической ориентации является отсутствие социологической ориентации, и, таким образом, он склонен объяснять социальные явления в основном биологическими факторами (теория либидо). Эта тенденция привела психоана¬литических исследователей к убеждению в том, например, что войны вызываются действием инстинкта смерти, что корни на¬шей нынешней экономической системы лежат в анально-эротических влечениях, что причину того, почему машинный век не начался две тысячи лет тому назад, следует искать в нарциссиз¬ме этого периода.
Фрейд рассматривает культуру не как результат сложного социального процесса, а главным образом как продукт биологи¬ческих влечений, которые вытесняются или сублимируются, и в результате против них выстраиваются реактивные образова¬ния. Чем полнее вытеснение этих влечений, тем выше культур¬ное развитие. Так как способность к сублимации ограниченна и так как интенсивное вытеснение примитивных влечений без сублимации может вести к неврозу, развитие цивилизации не¬избежно должно вызывать усиление неврозов. Неврозы явля¬ются той ценой, которую приходится платить человечеству за культурное развитие.
Подразумеваемой теоретической предпосылкой, лежащей в основании этого хода мыслей, является вера в существование биологически детерминированной человеческой природы или, точнее, вера в том, что оральные, анальные, генитальные и аг¬рессивные влечения имеют место у всех людей и примерно одинаковы в количественном отношении. Вариации в строении характера от индивида к индивиду, как и от культуры к культу¬ре, обусловливаются тогда различной интенсивностью необхо¬димого вытеснения, с дополнительной оговоркой, что такое вы¬теснение воздействует на различные виды влечений в разной степени.
Исторические и антропологические данные не подтвержда¬ют такой прямой связи между уровнем развития культуры и вытеснением сексуальных или агрессивных влечений. Ошибка заключается главным образом в допущении количественной вместо качественной связи. Связь существует не между долей вытеснения и объемом культуры, а между характером (каче¬ством) индивидуальных конфликтов и характером (качеством) трудностей, порождаемых культурой. Нельзя игнорировать ко¬личественный фактор, но его можно оценить лишь в контексте всей структуры.
Существуют определенные характерные трудности, неотъ¬емлемо присущие нашей культуре, которые отражаются в виде конфликтов в жизни каждого человека и которые, накаплива¬ясь, могут приводить к образованию неврозов. Так как я не яв¬ляюсь социологом, то лишь кратко выделю основные тенден¬ции, которые имеют отношение к проблеме невроза и культуры.
Современная культура экономически основывается на прин¬ципе индивидуального соперничества. Отдельному человеку приходится бороться с другими представителями той же груп¬пы, приходится брать верх над ними и нередко “отталкивать” в сторону. Превосходство одного нередко означает неудачу для другого. Психологическим результатом такой ситуации являет¬ся смутная враждебная напряженность между людьми. Каждый представляет собой реального или потенциального соперника для любого другого. Эта ситуация вполне очевидна для членов одной профессиональной группы, независимо от стремлений быть справедливым или от попыток замаскировать соперниче¬ство вежливым обращением. Однако следует подчеркнуть, что соперничеством и потенциальной враждебностью, которая ему сопутствует, проникнуты все человеческие отношения. Соревновательность является одним из господствующих факторов в социальных отношениях. Соперничество присутствует в отношениях мужчин с мужчинами, женщин с "женщинами, и безот¬носительно к тому, что является поводом для него — популяр¬ность, компетентность, привлекательность или любое другое социально значимое качество, — оно крайне ухудшает возмож¬ности прочной дружбы. Оно также, как уже указывалось, нару¬шает отношения между мужчинами и женщинами не только в выборе партнера, но в плане борьбы с ним за превосходство. Оно пронизывает школьную жизнь. И, возможно, самое глав¬ное, оно пронизывает семейную ситуацию, так что, как прави¬ло, ребенку прививают зародыш соперничества с первых лет жизни. Соперничество между отцом и сыном, матерью и доче¬рью, одним и другим ребенком не является общим человече¬ским феноменом, это лишь реакция на культурно обусловлен¬ные воздействия. Одним из великих достижений Фрейда оста¬ется то, что он открыл роль соперничества в семье, что нашло свое выражение в понятии эдипова комплекса и в других гипо¬тезах. Однако следует добавить, что соперничество само по себе не является биологически обусловленным, а является ре¬зультатом данных культурных условий и, более того. не только семейная ситуация порождает соперничество, но оно стимули¬руется начиная с колыбели вплоть до могилы.
Потенциальное враждебное напряжение между людьми приводит в результате к постоянному порождению страха — страха потенциальной враждебности со стороны других, уси¬ленного страхом мести за собственную враждебность. Другим важным источником страха у нормального человека является перспектива неудачи. Страх неудачи вполне реален и потому, что, в общем, шансы потерпеть неудачу намного больше шансов достичь успеха, и потому, что неудачи в обществе, основанном на соперничестве, влекут за собой реальную фрустрацию по¬требностей. Они означают не только экономическую небез¬опасность, но также потерю престижа и все виды эмоциональ¬ных переживаний неудачи.
Еще одной причиной того, почему успех становится такой манящей мечтой, является его воздействие на наше чувство са¬моуважения. Не только другие нас оценивают по степени наше¬го успеха; волей-неволей наша собственная самооценка следует по тому же пути. Согласно существующим идеологиям, успех отражает неотъемлемо присущие нам заслуги или, на религиоз¬ном языке, является видимым воплощением Божьей милости; в действительности он зависит от многих факторов, не поддаю¬щихся нашему управлению, — случайных обстоятельств, чьей-то недобросовестности и т. п. Тем не менее под давлением су¬ществующей идеологии даже абсолютно нормальный человек считает, что его значимость напрямую связана с успехом, со¬путствующим ему. Нет надобности говорить о том, что это со¬здает шаткую основу для самоуважения.
Все эти факторы вместе — соперничество и сопутствующие ему потенциальные враждебные отношения между людьми, страхи, сниженное самоуважение — в психологическом плане приводят к тому, что человек чувствует себя изолированным. Даже когда у него много друзей и он счастлив в браке, эмоцио¬нально он все же изолирован. Эмоциональную изоляцию выно¬сить трудно любому человеку, однако она становится бедстви¬ем, если совпадает с мрачными предчувствиями и опасениями на свой счет.
Именно такая ситуация вызывает у нормального современ¬ного человека ярко выраженную потребность в любви и привя¬занности как своего рода лекарстве. Получение любви и распо¬ложения способствует тому, что у него ослабевает чувство изолированности, угрозы враждебного отношения и растет уве¬ренность в себе. Так как это соответствует жизненно важной потребности, роль любви переоценивается в нашей культуре. Она становится призрачной мечтой — подобно успеху, — несу¬щей с собой иллюзию того, что является решением всех про¬блем. Любовь сама по себе не иллюзия, несмотря на то что в нашей культуре она чаще всего служит ширмой для удовле¬творения желаний, не имеющих с ней ничего общего; но она превращается в иллюзию, так как мы ждем от нее намного боль¬ше того, что она в состоянии дать. И идеологический упор, ко¬торый мы делаем на любовь, служит сокрытию тех факторов, которые порождают нашу чрезмерную в ней потребность. От¬сюда человек — а я все еще имею в виду обычного человека — стоит перед дилеммой, суть которой в огромной потребности в любви и привязанности, с одной стороны, и трудности ее дости¬жения — с другой.
Такая ситуация дает обильную почву для развития невро¬зов. Те же самые культурные факторы, которые влияют на нор¬мального человека и которые приводят к колеблющемуся само¬уважению, потенциальной враждебной напряженности, тяже¬лым предчувствиям, соперничеству, порождающему страх и враждебность, усиливают потребность в приносящих удовле¬творение личных отношениях, — те же факторы воздействуют на невротика в большей степени. Те же самые результаты ока¬зываются гораздо более глубокими, приводя к краху чувства собственного достоинства, разрушительным стремлениям, тре¬вожности, усилению соперничества, порождающему тревож¬ность и деструктивные импульсы, и к обостренной потребности в любви и привязанности.
Когда мы вспоминаем, что в каждом неврозе имеют место противоречивые тенденции, которые невротик не способен при¬мирить, возникает вопрос о том, нет ли определенных сходных противоречий в нашей культуре, которые лежат в основе ти¬пичных невротических конфликтов. Задачей социологов будет исследование и описание этих культурных противоречий. Мне же здесь достаточно кратко и схематично указать на некоторые главные противоречивые тенденции.
Первое противоречие, о котором следует упомянуть,— это противоречие между соперничеством и успехом, с одной сторо¬ны, и братской любовью и человечностью — с другой. С одной стороны, все делается для достижения успеха, а это означает, что мы должны быть не только напористыми, но и агрессивны¬ми, способными столкнуть других с дороги. С другой стороны, мы глубоко впитали христианские идеалы, утверждающие, что эгоистично хотеть чего-либо для себя, а должно быть смирен¬ными, подставлять другую щеку, быть уступчивыми. Для этого противоречия есть лишь два решения в рамках нормы: всерьез следовать одному из этих стремлений и отказаться от другого или серьезно воспринимать оба этих стремления и в результате испытывать серьезные внутренние запреты в отношении того и другого.

Вторым является противоречие между стимуляцией наших потребностей и фактическими препятствиями на пути их удов¬летворения. По экономическим причинам в нашей культуре по¬требности постоянно стимулируются такими средствами, как реклама, “демонстрация образцов потребительства”, идеал “быть на одном уровне с Джонсами”. Однако для огромного большинства реальное осуществление этих потребностей жест¬ко ограничено. Психологическое следствие для человека состо¬ит в постоянном разрыве между желаниями и их осущест¬влением.
Существует еще одно противоречие между утверждаемой свободной человека и всеми его фактическими ограничениями. Общество говорить его члену, что он свободен, независим, мо¬жет строить свою жизнь со своей свободной волей; “великая игра жизни” открыта для него, и он может получить то, что хо¬чет, если он деятелен и энергичен. В действительности для большинства людей все эти возможности ограничены. Шутли¬вое выражение о том, что родителей не выбирают, можно рас¬пространить на жизнь в целом — на выбор работы, форм от¬дыха, друга. В итоге человек колеблется между ощущением безграничной власти в определении собственной судьбы и ощу¬щением полнейшей беспомощности.
Эти противоречия, заложенные в нашей культуре, представ¬ляют собой в точности те конфликты, которые невротик отчаян¬но пытается примирить: склонность к агрессивности и тенден¬цию уступать; чрезмерные притязания и страх никогда ничего не получить; стремление к самовозвеличиванию и ощущение лич¬ной беспомощности. Отличие от нормы имеет чисто количест¬венный характер. В то время как нормальный человек способен преодолевать трудности без ущерба для своей личности, у невро¬тика все конфликты усиливаются до такой степени, что делают какое-либо удовлетворительное решение невозможным.
Представляется, что невротиком может стать такой чело¬век, который пережил обусловленные культурой трудности в обостренной форме, преломив их главным образом через сферу детских переживаний, и вследствие этого оказался неспособен их разрешить или разрешил, их ценой большого ущерба. Мы могли бы назвать его пасынком нашей культуры.

Эрих Фромм
ПСИХОАНАЛИЗ И ЭТИКА
Эгоизм, себялюбие, своекорыстие2
Люби ближнего твоего, как самого себя
(Лев. 19. 18)
Современная культура вся пронизана табу на эгоизм. Нас научили тому, что быть эгоистичным грешно, а любить других добродетельно. Несомненно, это учение находится в вопиющем противоречии с практикой современного общества, признаю¬щего, что самое сильное и законное стремление человека — это эгоизм и что, следуя этому непреодолимому стремлению, чело¬век вносит наибольший вклад в общее благо. Но учение, со¬гласно которому эгоизм — это величайший грех, а любовь к другим — величайшая добродетель, чрезвычайно устойчиво. Эгоизм выступает как синоним себялюбия. Отсюда и альтерна¬тива — любовь к другим, которая есть добродетель, и любовь к себе, которая есть грех.
Классическое выражение этот принцип обрел в кальвиновской теологии, согласно которой человек по сути своей зол и бессилен. Человек не может достичь никакого блага, опираясь на свои собственные силы и качества. “Мы не принадлежим себе, — говорит Кальвин. — Поэтому ни наш разум, ни наша воля не должны господствовать в наших мыслях и поступках. Мы не принадлежим себе; поэтому не будем полагать себе це¬лью поиски того, что может быть целесообразно для нас, следуя лишь желаниям плоти. Мы не принадлежим себе; поэтому давайте, поелику возможно, забудем себя и все, что наше. Мы принадлежим Богу; а посему для Него будем жить и умирать. Ибо будет человек поражен губительной чумой, которая истре¬бит его, если он будет слушать только свой голос. Есть только одно прибежище спасения: не знать или не хотеть ничего по своему усмотрению, а быть ведомым Богом, который идет пред нами” . Человек не только должен осознавать свое абсолютное ничтожество, но и сделать все возможное, чтобы унизить себя. “Ибо я не то называю унижением, как вы думаете, что мы дол¬жны претерпеть лишение чего-либо... мы не можем думать о себе должным образом без крайнего презрения ко всему, что может быть оценено в нас как наше превосходство. Но униже¬ние есть неподдельное, искреннее повиновение, смирение на¬шего разума, преисполненного чувством своей собственной ничтожности и нищеты; ибо таково есть неизменное изображе¬ние его в слове Божием” .
Такой акцент на ничтожности и слабости человека подразу¬мевает, что у человека самого нет ничего, достойного любви и уважения. Это учение основано на ненависти и презрении к себе. Кальвин недвусмысленно говорит об этом: он называет себялюбие “чумой” . Если человек обнаруживает нечто, “что доставляет ему удовольствие в себе самом”, он предается греху себялюбия. Ведь эта любовь к себе сделает его судьей других и заставит презирать их. Вот почему любить себя или что-нибудь в себе есть один из величайших грехов. Себялюбие исключает любовь к другим и есть почти то же, что эгоизм .
Взгляды Кальвина и Лютера на человека оказали громадное влияние на развитие современного западного общества. Они легли в основу того положения, согласно которому счастье че¬ловека не есть цель его жизни, но что человек есть лишь сред¬ство, придаток к иным, высшим целям — либо всемогущему Богу, либо не менее могущественным светским властям и нор¬мам, государству, бизнесу, успеху.
Кант, который выдвинул принцип, что человек есть цель, а не средство, и который был, по-видимому, наиболее влиятель¬ным мыслителем эпохи Просвещения, тем не менее тоже осуж¬дал себялюбие. Согласно Канту, желать счастья другим — доб¬родетельно, а хотеть счастья для себя самого — нравственно безразлично, ибо это есть то, к чему стремится человеческая природа, а естественные стремления не могут иметь положи¬тельной нравственной ценности . Кант все-таки допускает, что человек не должен отказываться от притязаний стать счастли¬вым; при определенных обстоятельствах забота о собственном счастье может даже стать его обязанностью — частично пото¬му, что здоровье, богатство и подобное могут стать средством, необходимым для исполнения долга, частично потому, что недо¬статок счастья — бедность — может помешать ему исполнить свой долг . Но любовь к себе, стремление к собственному счас¬тью никогда не могут быть добродетелью. В качестве нрав¬ственного принципа стремление к собственному счастью “наи¬более предосудительно, не потому, что оно ошибочно... но пото¬му, что определяемые им мотивы нравственного поведения таковы, что скорее снижают и сводят к нулю его возвышен¬ность...” .
Кант различал эгоизм, себялюбие, philautia — себялюбие благоволения — и удовольствие от себя самого, себялюбие удо¬вольствия. Но даже “разумное себялюбие” должно ограничи¬ваться нравственными принципами, удовольствие от самого себя должно быть подавлено, и человек должен прийти к ощу¬щению своего смирения перед святостью моральных законов . Человек должен видеть для себя высшее счастье в исполнении своего долга. Реализация морального закона — а следователь¬но, достижение собственного счастья — возможна единствен¬но в составе целого — нации, государства. Но “благоденствие государства” — a salus reipublicae supremo, lex. est — не совпа¬дает с благоденствием отдельных граждан и их счастьем .
Несмотря на то что Кант питал, безусловно, большее уваже¬ние к неприкосновенности личности, чем Кальвин и Лютер, он отрицал за человеком право протестовать даже в условиях наи¬более деспотического правления; протест должен караться смертью, если он несет угрозу суверену . Кант видел в природе человека врожденную склонность к злу , для подавления кото¬рой необходим моральный закон, категорический императив, чтобы человек не превратился в зверя, а общество не вверглось бы в дикий хаос.
В философии эпохи Просвещения стремление человека к соб¬ственному счастью находило больший отклик, чем у Канта, — например, у Гельвеция. В современной философии эта тенден¬ция наиболее радикальное выражение нашла у Штирнера и Ницше . Но хотя они занимают позицию, противоположную Кальвину и Канту, они тем не менее согласны с ними в том, что любовь к другим и любовь к себе не одно и то же. Любовь к дру¬гим они осуждали как слабость и самопожертвование, в проти¬вовес чему выдвигали эгоизм и себялюбие — которые они тоже путали между собой, не проводя между ними различия — как добродетель. Так, Штирнер говорил: “Итак, решать должны эго¬изм, себялюбие, а не принцип любви, не мотивы любви вроде милосердия, доброты, добродушия или даже справедливости — ибо iustitia тоже феномен любви, продукт любви; любовь знает только жертвенность и требует самопожертвования” .
Тот вид любви, который осуждается Штирнером, — это мазохистская зависимость, в которой человек сам себя превращает в средство другого для достижения им своих целей. Порицая эту концепцию любви, он, однако, не смог избежать формули¬ровки, которая, будучи весьма спорной, преувеличивает этот момент. Разрабатываемый Штирнером позитивный принцип противополагался им позиции, которой в продолжение столе¬тий придерживалась христианская теология и которая была жива и в немецкой идеалистической философии, преобладав¬шей в его время, а именно стремлению покорить человека, что¬бы он подчинился внешней силе и в ней нашел свою опору. Штирнер не был фигурой, равной Канту или Гегелю, но он обла¬дал мужеством радикально противопоставить свою позицию идеалистической философии в той ее части, которая отвергала конкретного индивида в пользу абсолютистского государства, помогая тем самым последнему сохранять деспотическую власть.
Несмотря на многочисленные расхождения между Ницше и Штирнером, их идеи в этом отношении во многом совпадали. Ницше также не принимал любовь и альтруизм, считая их выра¬жением слабости и самоотрицания. Согласно Нишце, потреб¬ность в любви свойственна рабам, не способным бороться за то, чего они хотят, и потому стремящимся обрести желаемое через любовь. Альтруизм и любовь к человечеству становятся тем са¬мым символом-вырождения . Сущность хорошей и здоровой аристократии состоит для Ницше в том, что она готова жертво¬вать массами людей ради осуществления собственных интере¬сов, не испытывая при этом сознания вины. Общество — это “фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия” . Можно было бы привести еще немало цитат, в которых запечатлен этот дух презрения и эгоиз¬ма. Эти идеи часто интерпретировались как выражение сути ницшевской философии. Однако они никоим образом не пред¬ставляют истинного смысла его философии .
Существует несколько причин, почему Ницше избрал свой способ самовыражения. Прежде всего, его философия, как и философия Штирнера, была реакцией — бунтом против фило¬софской традиции, подчинявшей индивида внешним для него силам и принципам. Его тенденция к преувеличению как раз и отражает эту черту его философии. Кроме того, не отпускавшее Ницше постоянное ощущение — переживание им чувства неза¬щищенности и тревожного состояния способствовало форми¬рованию его концепции “сильной личности” как способа само¬защиты. Наконец, Ницше находился под впечатлением эво¬люционной теории с ее положением о “выживании наиболее приспособленных”.
Такое объяснение не меняет, однако, того факта, что Ницше видел противоречие между любовью к себе и любовью к другим; но в его взглядах существовало ядро, позволявшее преодолеть эту ложную дихотомию. “Любовь”, которую не приемлет Ниц¬ше, коренится не в силе человека, а в его слабости. “Ваша лю¬бовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе. Вы бе¬жите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше бескорыстие”. Ниц¬ше выражается совершенно определенно: “Вы не выносите са¬мих себя и недостаточно себя любите” . Но человек, личность для Ницше имеет “сверхценное значение” . “Сильная” лич¬ность та, которая обладает “истинной добротой, благородством, величием души, которая дает не для того, чтобы брать, которая не хочет выделяться своей добротой; "отдача" как тип истин¬ной доброты, богатство личности как источник” . Ту же мысль он выражает в книге “Так говорил Заратустра”: “Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой — потому, что он хотел бы потерять себя” .
Смысл этой идеи в следующем: “Любовь — феномен изоби¬лия, избыточности; ее источник — сила дающей личности. Лю¬бовь — это утверждение и продуктивность, она стремится к со¬зиданию и творчеству” . Любовь к другому тогда только до¬бродетель, когда она изливается из этой внутренней силы, но она — зло, если будет проявлением неспособности быть самим собой . Однако факт остается фактом: для Ницше проблема взаимосвязи любви к себе и любви к другим остается неразре¬шимой антиномией.
Мысль о том, что эгоизм есть изначальное зло и что любовь к себе исключает любовь к другому, не ограничивается лишь рамками теологии и философии, но стала избитой идеей, вну¬шаемой дома, в школе, в кино, в книгах — всеми способами со¬циального внушения. “Не будь эгоистом” — эта сентенция вну¬шается миллионам детей из поколения в поколение. Однако смысл ее неясен. Большинство сказали бы, что это значит не быть эгоистичным, невнимательным, безразличным к другим. На самом же деле оно значит нечто большее. Не быть эгоистич¬ным означает не делать того, что хочешь, отказаться от соб¬ственных желаний в угоду авторитету. “Не быть эгоистом” в конечном счете столь же двусмысленно, сколь и в учении Каль¬вина. За исключением некоторых двусмысленных моментов оно означает “не люби себя”, “не будь собой”, а подчини себя чему-то более важному, чем ты сам, какой-то внешней силе или внут¬ренней принудительной силе — “долгу”. Формула “не будь эго¬истом” стала одним из самых мощных идеологических средств подавления спонтанного и свободного развития личности. Под давлением этого лозунга от человека требуют постоянной жертвенности и полного подчинения: только те действия “не¬эгоистичны”, которые совершаются не в пользу индивида, а в пользу кого-то или чего-то внешнего по отношению к нему.
Но такая картина, следует еще раз подчеркнуть это, одно¬стороння. Ведь в современном обществе помимо призыва не быть эгоистом пропагандируется и прямо противоположная идея: блюди свою выгоду, делай то, что полезно тебе; ибо, по¬ступая так, ты тем самым будешь действовать и на благо других. Как бы то ни было, мысль, что эгоизм является основой всеоб¬щего благоденствия, стала краеугольном камнем в построении общества всеобщей конкуренции. Странно, что два таких, ка¬залось бы, несовместимых принципа могут проповедоваться в одной и той же культуре; однако в том, что так оно и есть, нет никаких сомнений. Эта несовместимость двух принципов по¬рождает у людей чувство некоторого замешательства, расте¬рянности. То, что им приходится разрываться между ними, представляет для них серьезную помеху в деле становления целостной личности. Это ощущение замешатель¬ства, неустойчивости, отсутствия почвы под ногами — один из наиболее значительных источников переживания современным чувства беспомощности .
Догматом о том, что любовь к себе тождественна “эгоизму” и несовместима с любовью к другим, пронизаны теология, фи¬лософия и обыденное мышление; та же мысль рационализиро¬вана в научном языке теории нарциссизма Фрейда. В концеп¬ции Фрейда предполагается некоторое неизменное количество либидо. У младенца все либидо направлено на себя как на свой объект; эту стадию Фрейд называет “первичным нарциссиз¬мом”. По мере развития либидо смещается с себя, своего “Я” на другие объекты. Если нормальное развитие “объект-связей, объект-отношений” нарушается, либидо отвращается от объек¬тов и вновь обращается на “Я”; это называется “вторичным нар¬циссизмом”. Согласно Фрейду, чем больше любви я направляю на объекты, тем меньше ее остается для самого себя, и наобо¬рот. Тем самым он описывает феномен любви как уменьшение любви к себе в силу направленности всего либидо на внешние объекты.
Здесь возникают вопросы: поддерживается ли психологи¬ческими наблюдениями мысль, что существует базисное проти¬воречие между любовью к себе и любовью к другим и что меж¬ду ними возможно только состояние чередования, то есть при наличии одной неизбежно отсутствует другая? Есть ли любовь к себе то же, что и эгоизм, или они противоположны? Далее, не является ли эгоизм современного человека на деле проявлени¬ем интереса к. себе как личности, со всеми ее интеллектуаль¬ными, эмоциональными и чувственными возможностями? Не стал ли “он” придатком его социоэкономической роли? Итак, тождествен ли эгоизм себялюбию или он обусловлен как раз отсутствием последнего?
Прежде чем приступить к обсуждению психологической стороны проблемы эгоизма и себялюбия, следует указать на логическую ошибку в утверждении, что любовь к себе и любовь к другим взаимоисключают друг друга. Если любовь к ближне¬му как человеческому существу — добродетель, то и любовь к себе — добродетель, а не грех, поскольку я ведь тоже челове¬ческое существо. Не существует понятия человека, в которое не включался бы я сам. Учение, настаивающее на подобном ис¬ключении, внутренне противоречиво. Идея, выраженная в биб¬лейской заповеди “Люби ближнего твоего, как самого себя”, подразумевает, что уважение к своей личности, ее полноте и уникальности, любовь к себе, понимание своего собственного “Я” неотделимо от уважения, любви и понимания другого. Лю¬бовь к собственной личности нераздельно связана с любовью к личности другого.
Теперь мы подошли к основным психологическим предпо¬сылкам, на которых строятся наши заключения. Этими предпо¬сылками являются следующие: не только другие, но и мы сами являемся “объектом” своих чувств и отношений; отношения к другим и отношения к себе далеко не противоречивы, а, напро¬тив, связаны самым глубинным образом. В отношении рассмат¬риваемой проблемы это означает: любовь к другим и к самому себе не альтернативы. Напротив, отношение любви к самим себе обнаруживается у тех, кто способен любить других. Лю¬бовь в принципе неделима, коль скоро речь идет о связи между собственной личностью и ее “объектами”. Истинная лю¬бовь есть проявление продуктивности и невозможна без забо¬ты, уважения, ответственности и познания. Она не “аффект” в смысле пребывания в состоянии возбуждения, вызванного дру¬гим, но активная деятельность, способствующая росту и счас¬тью любимого человека, питающаяся из своего собственного источника.
Любовь есть проявление собственной энергии, способности любить, а любовь к другому человеку — это актуализация и концентрация этой энергии по отношению к нему. Идея роман¬тической любви, согласно которой только один человек в мире может быть предметом истинной любви и что главная задача найти именно этого человека, — ошибочна. Неверно и то, что любовь к нему, уж если повезет встретить такого человека, бу¬дет иметь результатом отказ от любви к другим. Любовь, кото¬рая может переживаться по отношению только к одному чело¬веку, этим самым фактом как раз и показывает, что это не лю¬бовь, а симбиотическое отношение. Утверждающая сила любви раскрывается как воплощение, олицетворение сущностных свойств человека. Любовь к одному человеку предполагает лю¬бовь к человеку как таковому. Своего рода “разделение труда”, как говорит Уильям Джеймс, проявляющееся, например, в том, что человек любит свою семью, но остается бесчувственным, когда речь идет о людях “посторонних”, есть показатель изна¬чальной неспособности любить. Любовь к человеку — не абст¬ракция, как это часто полагают, складывающаяся в результате любви к определенному человеку; любовь к человеку — это предпосылка, хотя генетически она выкристаллизовывается из любви к вполне определенным людям.
Из этого следует, что я сам в принципе в такой же степени должен быть объектом своей любви, как и другой человек. Утверждение собственной жизни, счастья, развития, сво¬боды — все коренится в способности человека любить, т. е. в заботе, уважении, ответственности и знании. Если человек в принципе способен на продуктивную любовь, он способен и на любовь к себе; если же он может любить только других, он во¬обще не способен на любовь.
Допуская, что любовь к себе и к другим в принципе не¬делима, как же объяснить эгоизм, очевидно исключающий вся¬кий искренний интерес к другим? Эгоист заинтересован толь¬ко в самом себе, в своих желаниях, знает только одно удо¬вольствие — брать, а не давать. На мир он смотрит только с точки зрения того, что он может взять от него; он не испытыва¬ет ни интереса к нуждам других, ни уважения к их личностно¬му достоинству. Он не видит ничего вокруг, кроме себя; всех и вся он оценивает только с точки зрения их полезности для себя; он по природе не способен любить. Так не доказывает ли это неизбежную несовместимость любви к другим и любви к себе? Так оно и было бы, будь эгоизм и себялюбие одно и то же. Но это допущение совершенно ложно, оно-то и привело в итоге к столь многочисленным ошибочным решениям нашей проблемы. Любовь к себе и эгоизм не только не идентичны, они диамет¬рально противоположны. Эгоист любит себя так же мало, как и других; фактически он даже ненавидит себя. Отсутствие за¬ботливости и чуткости по отношению к себе самому, к своей лич¬ности, которое есть одно из свидетельств отсутствия продуктив¬ности, порождает у него чувство пустоты и фрустрации. Он все время чувствует себя несчастным и озабочен тем, чтобы урвать у жизни то, что принесло бы ему какое-то удовлетворение, но (парадоксальным образом) сам же и мешает этому. Складыва¬ется впечатление, что он слишком заботится о себе, на самом же деле все это оказывается лишь безуспешной попыткой, с од¬ной стороны, скрыть, спрятать, а с другой — восполнить, ком¬пенсировать именно эту безуспешную заботу о себе самом. Фрейд утверждал, что эгоистическая личность нарциссична, ибо отказалась от любви к другим и всю свою любовь обратила на самое себя. Действительно, эгоисты не способны любить других, но они не способны также любить и самих себя.
Эгоизм будет проще понять, если сравнить его с таким отно¬шением к другому, которое характеризуется ненасытностью, как отношение чрезмерно заботливой и целиком поглощенной своей заботой матери к своему ребенку. Хотя она и считает, что горячо любит свое дитя, на самом деле ею владеет глубоко скрытая и подавленная враждебность по отношению к нему.
Она сверхзаботлива не потому, что слишком сильно его любит, но потому, что вынуждена компенсировать свою неспособность вообще любить его.
Эта теория о природе эгоизма появилась на свет в результа¬те практики психоанализа по лечению неврозов, возникающих на почве так называемого “бескорыстия” — симптома, обнару¬живающегося отнюдь не у малого числа людей, которых обычно беспокоит не сам этот симптом, а другие, но связанные с ним, как-то: депрессия, утомляемость, неспособность работать, не¬удачи в любви и т. д. Однако зачастую это “бескорыстие” не только не воспринимается как “симптом”, но, напротив, расце¬нивается как одна из черт характера, а именно жертвенность, которой даже гордятся. “Бескорыстный” человек “ничего не хочет для себя”; он “живет только для других” и гордится тем, что не считает себя каким-то важным. Он озадачен тем, что во¬преки его бескорыстию он, в сущности, несчастлив и что его взаимоотношения с его близкими не соответствуют его ожида¬ниям. Он хотел бы избавиться от всех неприятных симптомов, но не от своего “бескорыстия”. Однако анализ показывает, что его “бескорыстие” не существует независимо от других симпто¬мов, не есть нечто отдельное от них, но один из них, и в сущно¬сти самый важный; что способность любить и радоваться окру¬жающему как бы парализована в человеке; что человек насквозь пропитан ненавистью к жизни и что за внешним бескорыстием скрыт почти неуловимый, но от этого не менее сильный эгоцен¬тризм. Такого человека можно вылечить, только если рассмат¬ривать его “бескорыстие” тоже как симптом наравне с другими, с тем чтобы можно было сконцентрировать внимание на сфере продуктивности, недостаток или даже отсутствие которой и яв¬ляется действительной причиной как его “бескорыстия”, так и других неблагоприятных факторов.
Природа “бескорыстия” становится особенно прозрачной в процессе воздействия на других и особенно, что касается на¬шей культуры, в процессе воздействия “бескорыстной” матери на ее ребенка. Она убеждена, что ее “бескорыстие” раскрывает ребенку смысл того, что значит быть любимым и что значит лю¬бить самому. Между тем эффект совершенно не соответствует ее ожиданиям. Ребенок вовсе не выглядит счастливым челове¬ком, который убежден, что его любят; он проявляет тревогу, находится в напряженном состоянии, боится вызвать недоволь¬ство матери и озабочен тем, чтобы жить согласно ее ожидани¬ям и надеждам. Как правило, такие дети находятся под давлени¬ем материнской скрытой враждебности к жизни, которую они скорее ощущают, чем осознают, и в конце концов сами проника¬ются этим чувством враждебности. В общем, результат влия¬ния на ребенка “бескорыстной” матери почти не отличается от такового эгоистичной матери; а порою он оказывается даже хуже, поскольку так называемое бескорыстие матери не позво¬ляет ребенку отнестись к ней критически, т. е. ребенок не име¬ет возможности искренне осуждать ее за что-то и искренне же обнаружить перед ней свое осуждение. Он живет под постоян¬ным принуждением не разочаровывать ее; так под маской доб¬родетели его приучают не любить жизнь. Если задуматься о влиянии матери, которая по-настоящему любит себя, то нельзя не понять, что нет более благоприятных условий для ребенка — постижения им, что есть любовь, радость и счастье, — чем быть любимым своей матерью, которая любит и себя тоже.
Поняв в общих чертах, что такое эгоизм и что такое себялю¬бие, мы можем продвинуться в понимании своекорыстия, ко¬торое стало одним из ключевых символов современного обще¬ства. Это понятие еще более неопределенно, чем эгоизм или любовь к себе, и единственная возможность внести ясность и понять его истинный смысл — это проследить его историческое развитие. Проблема, следовательно, заключается в том, чтобы обнаружить смысловые составляющие этого понятия и дать определение этого феномена.
Существуют два принципиальных подхода к этой проблеме. Один из них — объективистский — наиболее ясно выражен Спинозой, Согласно Спинозе, своекорыстие, или интерес к “по¬искам для себя полезного”, есть добродетель. “Чем более, — го¬ворит он, — кто-либо стремится искать для себя полезного, т. е. сохранять свое существование, и может это, тем более он доб¬родетелен; и наоборот, поскольку кто-либо небрежен собст¬венной пользой, т. е. сохранением своего существования, постольку он бессилен” . Согласно этому взгляду, интерес чело¬века — в сохранении собственного существования, что равно¬значно реализации, осуществлению его задатков. Это понятие интереса к себе объективно, поскольку “интерес” трактуется не в терминах субъективных ощущений, а в терминах сущнос¬ти — объективной — природы человека. Человек имеет только один действительный интерес, а именно полное развитие своих задатков, осуществление себя как человека. Так же как для того, чтобы любить другого, надо знать его и понимать его дей¬ствительные нужды, точно так же надо знать себя, чтобы пони¬мать свои интересы и то, каким образом они могут быть удов¬летворены. Но из этого следует, что человек может обманы¬ваться относительно своих действительных интересов, если он не знает в достаточной мере ни себя самого, ни своих нужд, ни того, что наука о человеке служит основой определения, в чем состоит собственно человеческий интерес к самому себе.
За последние три столетия понятие интереса к себе сузи¬лось до такой степени, что приобрело смысл, противоположный тому, который оно имело в концепции Спинозы. Оно стало идентифицироваться с эгоизмом, с замыканием интереса на ма¬териальных доходах, на власти, на удаче; и, вместо того чтобы оставаться синонимом добродетели, его новый узкий смысл превратился в этический запрет.
Такое извращение смысла понятия оказалось возможным в силу поворота от объективистского к ошибочному субъек¬тивистскому его истолкованию. Интерес к себе стал тракто¬ваться не как присущее человеку свойство, определяемое его природой, его человеческим существованием; соответственно понятие, относительно которого кто-то и мог бы, может быть, заблуждаться, было целиком заменено идеей, что то, что чело¬век считает представляющим его личный интерес, то и непре¬менно является его истинным своекорыстным интересом.
Современное понятие своего личного интереса являет собой странную смесь двух противоречащих друг другу понятий: с од¬ной стороны, понятия из учений Кальвина и Лютера, а с дру¬гой — понятия, принадлежащего прогрессивным мыслителям, начиная со Спинозы. Кальвин и Лютер учили, что человек дол¬жен подавлять свой личный интерес и полагать себя инструмен¬том для божественных целей. Прогрессивные мыслители, напро¬тив, учили, что человек должен быть целью, а не средством для осуществления трансцендентных целей. В результате человек принял содержание идеи кальвинизма, но при этом отверг ее религиозную форму. Он действительно сделал себя средством, но не воли Бога, а экономической машины или государства. Он принял на себя роль инструмента, но не для Бога, а для про¬мышленного прогресса. Он стало работать и копить деньги, но не ради удовольствия их потратить и не ради наслаждения жиз¬нью, а для того, чтобы экономить, вкладывать, добиваться успе¬ха. Прежний монашеский аскетизм был замещен, как отмечал Макс Вебер, мирским аскетизмом души, с позиций которого личное счастье и радости земные более не являются истинной целью жизни. Но такое понимание означало полный разрыв со смыслом этого понятия у Кальвина и смешение с тем, которое было свойственно прогрессистскому понятию личного интере¬са, согласно которому человек имеет право — и даже обязан — сделать достижение своих личных интересов главной нормой жизни. Результатом явилось то, что современный человек жи¬вет в соответствии с принципом самоотрицания, а мыслит в терминах своекорыстия. Он полагает, что действует ради своих, интересов, когда на самом деле его первостепенная забота — это деньги и успех; он обманывает сам себя в том смысле, что его наиболее важные, значительные возможности остаются не¬реализованными, и он теряет себя в поисках того, что, как он считает, является для него наилучшим.
Искажение смысла понятия своекорыстия, личного интере¬са тесно связано с изменением понятия личности. В средние века человек ощущал себя неотъемлемой частью социального и религиозного сообщества, в рамках которого он обретал себя, когда он как индивид еще не отделился полностью от своей группы. В новое время, когда он столкнулся с необходимостью осознать себя как независимого, самостоятельного человека, его самоидентификация стала для него проблемой. В XVIII и XIX вв. понятие “Я” чрезвычайно резко сузилось: “Я” утверж¬далось размером собственности. Такое понятие стало выражаться не формулой “Я есть то, что я думаю”, а формулой “Я есть то, что я имею”, “Я есть то, чем я обладаю” .
У последних нескольких поколений в условиях растущего влияния рынка смысл понятия “Я” несколько сместился от фор¬мулы “Я есть то, чем я обладаю” к формуле “Я есть то, каким меня хотят видеть” . Человек, живущий в системе рыночной экономики, чувствует себя товаром. Он отчужден от самого себя, подобно тому, как продавец отделен от товара, который желает продать. Конечно, он заинтересован в себе, особенно в своем успехе на рынке, но “он” и менеджер, и предпринима¬тель, и продавец, и — товар. Его собственный интерес к себе превращается в интерес к “нему” как субъекту, который вы¬ставляет “себя” как товар, который стремится получить опти¬мальную цену на рынке личностей.
“Заблуждение корысти” у современного человека не описа¬но лучше нигде, чем у Ибсена в “Пер Гюнте”. Пер Гюнт уверен, что вся его жизнь посвящена достижению собственных инте¬ресов. Вот как он описывает “Я” Пер Гюнта:
Пер Гюнт (с возрастающим увлечением)
Да, гюнтское “я сам” есть легион
Желаний и влечений,и страстей;
Есть море замыслов, порывов к цели,
Потребностей... ну, словом, то, чем я
Дышу, живу — таким, каков я есмь .
Но в конце жизни он понимает, что потерял себя; что, сле¬дуя принципу своекорыстия, он не смог понять, в чем же состо¬ят истинные интересы его “Я”, и вместо того чтобы сохранить душу, он потерял ее. О нем говорят, что он никогда не был са¬мим собой и поэтому как сырой еще материал должен подверг¬нуться переплавке. Он признал, что все время жил по принци¬пу троллей “Довольным быть самим собой”, а не согласно гума¬нистическому принципу “Быть подлинно самим собой”. И вот, когда все декорации его псевдо-Я, его успех и все, что он имеет, грозит исчезнуть, его охватывает ужас пустоты, ничто, преодо¬леть который он, не имеющий собственного “Я”, не в силах. И он вынужден признать, что в погоне за всеми благами мира, которые, как ему казалось, и были его интересами, он потерял свою душу, или, как я предпочитаю говорить, самого себя.
Искажение смысла понятия собственного интереса, весьма распространенное в современном обществе, возбудило нападки на демократию со стороны различных тоталитарных идеологий. Они заявляют, что капиталистическая система несостоятельна в моральном отношении, поскольку она основана на принципе эгоизма, и всячески расхваливают свои собственные системы, поскольку в них действует принцип бескорыстного подчинения человека “высшим” целям государства, “расы” или “социали¬стического отечества”. Эти критические нападки на многих производят впечатление, ибо многие чувствуют, что счастье не в достижении эгоистических интересов, и потому стремятся к большей солидарности и общей ответственности.
Нет необходимости тратить время на опровержение утверж¬дений тоталитарных идеологий. Прежде всего, они лицемерны, ибо маскируют, скрывают сверхэгоизм “элиты”, стремящейся к подавлению и желающей власти над большинством народа. Их идеология бескорыстия имеет целью обманывать тех, кем эта элита управляет, и усилить их эксплуатацию и манипулирова¬ние ими. Далее, тоталитарные идеологии вводят народ в за¬блуждение, уверяя, что государство воплощает собой принцип бескорыстия, тогда как на деле оно воплощает принцип пресле¬дования безжалостным образом эгоистических интересов. Каж¬дый гражданин обязан быть преданным общему благосостоя¬нию, государство же может преследовать свои собственные ин¬тересы, не считаясь с благосостоянием других наций. Но даже если оставить в стороне факт маскировки тоталитарными докт¬ринами своих непомерных эгоистических амбиций, то нельзя не заметить, что они реанимируют — в светском языковом об¬лачении — религиозную идею прирожденной человеческой сла¬бости и бессилия и необходимого в результате этого его подчи¬нения, преодоление которой стало сущностью современного ду¬ховного и политического прогресса. Авторитарные идеологии не только угрожают основным ценностям западной культуры, уважению к уникальности и достоинству личности; они также закрывает путь конструктивной критике современного обще¬ства и тем самым необходимым изменениям в нем. Упадок со¬временной культуры заключается не в ее принципиальной ори¬ентации на индивидуализм, не в идее, что моральная доброде¬тель тождественна стремлению к осуществлению собственных интересов, но в искажении смысла своекорыстия; т. е. не в том факте, что люди слишком привержены собственным интере¬сам, а в том, что они недостаточно осознают, в чем их дей¬ствительная выгода; не в том, что они слишком эгоистич¬ны, а в том, что они не любят себя.
Если причины стойкой приверженности фиктивной идее своекорыстия укоренены в современном обществе так глубоко, как было показано выше, то шансы на изменение смысла этого понятия покажутся маловероятными, если не принять во вни¬мание ряд факторов, действующих в направлении этого изме¬нения.
Возможно, наиболее важный фактор — это внутренняя не¬удовлетворенность современного человека результатами своей погони за “собственной выгодой”. Религия успеха погибает и сохраняет лишь внешний вид. Некогда “открытые простран¬ства” социальных возможностей все более сужаются; круше¬ние надежд на лучшую жизнь после Первой мировой войны, депрессия конца двадцатых годов, угроза новой разрушитель¬ной войны вскоре после Второй мировой, неограниченная опас¬ность новой угрозы пошатнули веру в целесообразность этой формы своекорыстия. Кроме того, поклонение успеху как та¬ковому более не удовлетворяет неискоренимой человеческой потребности быть самим собой. Подобно многим фантазиям и мечтам, это поклонение тоже выполняло свою роль лишь опре¬деленное время, пока оно еще было чем-то новым и пока воз¬буждение от него было настолько сильным, что мешало судить о нем здраво. Все больше и больше становится людей, которым, что бы они ни делали, все кажется пустым и бесполезным. Они все еще околдованы лозунгами, провозглашающими веру в зем¬ной рай. Но сомнение — это плодотворное условие всякого про¬гресса — начинает осаждать их и заставляет задаваться вопро¬сом: в чем же подлинный смысл их своекорыстия как челове¬ческих существ?
Это внутреннее освобождение от иллюзий и готовность к переосмыслению понятия своекорыстия вряд ли могли стать эффективными, если бы экономические условия в нашем обще¬стве не способствовали этому. Я уже отмечал, что канализация человеческой энергии в труд и стремление к успеху были необ¬ходимыми условиями гигантских достижений капитализма, по¬зволившими достигнуть уровня, на котором была успешно ре¬шена проблема производства товаров, и перед человечеством встала чрезвычайно важная задача организации социальной жизни. Человек создал такие источники механической энергии, что освободился от необходимости вкладывать все свои силы в труд, чтобы обеспечить себе существование. Теперь он мог значительную долю своих сил посвятить собственно своей жизни.
Только при наличии этих двух условий — субъективной не¬удовлетворенности общественно регламентируемыми целями деятельности и социоэкономического базиса для осуществле¬ния назревших изменений — может стать эффективно действу¬ющим и третий обязательный фактор, а именно: рациональное понимание. Это относится как к социальным и психологическим изменениям вообще, так и к изменению представления о своекорыстии в частности. Пришло время возвращения в жизнь забытых некогда подлинных человеческих интересов. Стоит только человеку понять, в чем состоит его истинный ин¬терес, то и первый, самый трудный шаг к его реализации не бу¬дет невозможным.

У. ДЖЕМС

Личность

Личность и "я". О чем бы я ни думал, я всегда в то же время более или менее осознаю самого себя, свое личное существование. Вместе с тем ведь это я сознаю, так что мое самосознание является как бы двойственным - частью познаваемым и частью познающим, частью объектом и частью субъектом; в нем надо различать две стороны, из которых для краткости одну мы будем называть личностью, а другую - "я". Я говорю "две стороны", а не "две обособленные сущности", так как призна¬ние тождества нашего "я" и нашей личности даже в самом акте их различения есть, быть может, самое неукоснительное требо¬вание здравого смысла, и мы не должны упускать из виду это требование с самого начала, при установлении терминологии, к каким бы выводам относительно ее состоятельности мы ни при¬шли в конце исследования. Итак, рассмотрим сначала 1) позна¬ваемый элемент в сознании личности, или, как иногда говорят, наше эмпирическое Ego, и затем 2) познающий элемент в на¬шем сознании, наше "я", чистое Ego, как выражаются некото¬рые авторы.
А. Познаваемый элемент в личности
Эмпирическое "я" или личность. Трудно провести черту между тем, что человек называет самим собой и своим. Наши чувства и поступки по отношению к некоторым принадлежа¬щим нам объектам в значительной степени сходны с чувствами и поступками по отношению к нам самим. Наше доброе имя, наши дети, наши произведения могут быть нам так же дороги, как и наше собственное тело, и могут вызывать в нас те же чувства, а в случае посягательства на них - то же стремление к возмездию. А тела наши - просто ли они наши или это мы сами? Бесспорно, бывали случаи, когда люди отрекались от собственного тела и смотрели на него как на одеяние или даже тюрьму, из которой они когда-нибудь будут счастливы вырваться.
Очевидно, мы имеем дело с изменчивым материалом: тот же самый предмет рассматривается нами иногда как часть нашей личности, иногда просто как "наш", а иногда - как будто у нас нет с ним ничего общего. Впрочем, в самом широком смысле личность человека составляет общая сумма всего того, что он может назвать своим: не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом, жену, детей, предков и друзей, его репутацию и труды, его имение, лошадей, его яхту и капита¬лы. Все это вызывает в нем аналогичные чувства. Если по от¬ношению ко всему этому дело обстоит благополучно - он тор¬жествует; если дела приходят в упадок - он огорчен; разумеет¬ся, каждый из перечисленных нами объектов неодинаково вли¬яет на состояние его духа, но все они оказывают более или менее сходное воздействие на его самочувствие. Понимая сло¬во "личность" в самом широком смысле, мы можем прежде все¬го подразделить анализ ее на три части в отношении 1) ее со¬ставных элементов; 2) чувств и эмоций, вызываемых ими (са¬мооценка); 3) поступков, вызываемых ими (забота о самом себе и самосохранение).
Составные элементы личности могут быть подразделены так¬же на три класса: 1) физическую личность, 2) социальную лич¬ность и 3) духовную личность.
Физическая личность. В каждом из нас телесная организа¬ция представляет существенный компонент нашей физической личности, а некоторые части тела могут быть названы нашими в теснейшем смысле слова. За телесной организацией следует одежда. Старая поговорка, что человеческая личность состоит из трех частей: души, тела и платья, — нечто большее, нежели простая шутка. Мы в такой степени присваиваем платье нашей личности, до того отождествляем одно с другой, что немногие из нас, не колеблясь ни минуты, дадут решительный ответ на во¬прос, какую бы из двух альтернатив" они выбрали: иметь пре¬красное тело, облаченное в вечно грязные и рваные лохмотья, или под вечно новым костюмом скрывать безобразное, уродли¬вое тело. Затем ближайшей частью нас самих является наше семейство, отец и мать, жена и дети - плоть от плоти и кость от кости нашей. Когда они умирают, исчезает часть нас самих. Нам стыдно за их дурные поступки. Если кто-нибудь обидел их, негодование вспыхивает в нас тотчас, как будто мы сами были на их месте. Далее следует наш домашний очаг, наш home. Происходящее в нем составляет часть нашей жизни, его вид вызывает в нас нежнейшее чувство привязанности, и мы не¬охотно прощаем гостю, который, посетив нас, указывает недо¬статки в нашей домашней обстановке или презрительно к ней относится. Мы отдаем инстинктивное предпочтение всем этим разнообразным объектам, связанным с наиболее важными прак¬тическими интересами нашей жизни. Все мы имеем бессозна¬тельное влечение охранять наши тела, облекать их в платья, снабженные украшениями, лелеять наших родителей, жену и детей и приискивать себе собственный уголок, в котором мы могли бы жить, совершенствуя свою домашнюю обстановку.
Такое же инстинктивное влечение побуждает нас накапли¬вать состояние, а сделанные нами ранее приобретения стано¬вятся в большей или меньшей степени близкими частями нашей эмпирической личности. Наиболее тесно связаны с нами произ¬ведения нашего кровного труда. Немногие люди не почувство¬вали бы своего личного уничтожения, если бы произведение их рук и мозга (например, коллекция насекомых или обширный рукописный труд), созидавшееся ими в течение целой жизни, вдруг оказалось уничтоженным. Подобное же чувство питает скупой к своим деньгам. Хотя и правда, что часть нашего огор¬чения при потере предметов обладания обусловлена сознанием того, что мы теперь должны обходиться без некоторых благ, ко¬торые рассчитывали получить при дальнейшем пользовании утраченными ныне объектами, но все-таки во всяком подобном случае сверх того в нас остается еще чувство умаления нашей личности, превращения некоторой части ее в ничто. И этот факт представляет собой самостоятельное психическое явление. Мы сразу попадаем на одну доску с босяками, с теми pauvres diables (отребьем), которых мы так презираем, и в то же время стано¬вимся более чем когда-либо отчужденными от счастливых сы¬нов земли, властелинов суши, моря и людей, властелинов, живу¬щих в полном блеске могущества и материальной обеспеченно¬сти. Как бы мы ни взывали к демократическим принципам, не¬вольно перед такими людьми явно или тайно мы переживаем чувства страха и уважения.
Социальная личность. Признание в нас личности со сторо¬ны других представителей человеческого рода делает из нас общественную личность. Мы не только стадные животные, не только любим быть н обществе себе подобных, но имеем даже прирожденную наклонность обращать на себя внимание дру¬гих и производить на них благоприятное впечатление. Трудно придумать более дьявольское наказание (если бы такое наказа¬ние было физически возможно), чем если бы кто-нибудь попал в общество людей, где на него совершенно не обращали внима¬ния. Если бы никто не оборачивался при нашем появлении, не отвечал на наши вопросы, не интересовался нашими действия¬ми, если бы всякий при встрече с нами намеренно не узнавал нас и обходился с нами как с неодушевленными предметами, то нами овладело бы своего рода бешенство, бессильное отчаяние. Здесь облегчением были бы жесточайшие телесные муки, лишь бы при них мы чувствовали, что при всей безвыходности нашего положения мы все-таки не пали настолько низко, чтобы не за¬служивать ничьего внимания.
Собственно говоря, у человека столько социальных личнос¬тей, сколько индивидов признают в нем личность и имеют о ней представление. Посягнуть на это представление - значит пося¬гнуть на самого человека. Но, принимая во внимание, что лица, имеющие представление о данном человеке, естественно распа¬даются на классы, мы можем сказать, что на практике всякий человек имеет столько же различных социальных личностей, сколько имеется различных групп людей, мнением которых он дорожит. Многие мальчики ведут себя довольно прилично в присутствии родителей или преподавателей, а в компании не¬воспитанных товарищей бесчинствуют и бранятся, как пьяные извозчики. Мы выставляем себя в совершенно ином свете пе¬ред нашими детьми, нежели перед клубными товарищами; мы держим себя иначе перед нашими постоянными покупателями, чем перед нашими работниками; мы - нечто совершенно другое по отношению к нашим близким друзьям, чем по отношению к нашим хозяевам или к нашему начальству. Отсюда на практи¬ке получается деление человека на несколько личностей; это может повести к дисгармоничному раздвоению социальной лич¬ности, например, в случае, если кто-нибудь боится выставить себя перед одними знакомыми в том свете, в каком он пред¬ставляется другим; но тот же факт может повести к гармонич¬ному распределению различных сторон личности, например, когда кто-нибудь, будучи нежным по отношению к своим детям, является строгим к подчиненным ему узникам или солдатам.
Самой своеобразной формой социальной личности является представление влюбленного о личности любимой им особы. Ее судьба вызывает столь живое участие, что оно покажется со¬вершенно бессмысленным, если прилагать к нему какой-либо иной масштаб, кроме мерила органического индивидуального влечения. Для самого себя влюбленный как бы не существует, пока его социальная личность не получит должной оценки в глазах любимого существа, в последнем случае его восторг пре¬восходит все границы.
Добрая или худая слава человека, его честь или позор - это названия для одной из его социальных личностей. Своеобраз¬ная общественная личность человека, называемая его честью, - результат одного из тех раздвоений личности, о которых мы говорили. Представление, которое складывается о человеке в глазах окружающей его среды, является руководящим мотивом для одобрения или осуждения его поведения, смотря по тому, отвечает ли он требованиям данной общественной среды, кото¬рые он мог бы не соблюдать при другой житейской обстановке. Так, частное лицо может без зазрения совести покинуть город, зараженный холерой, но священник или доктор нашли бы та¬кой поступок несовместимым с их понятием о чести. Честь сол¬дата побуждает его сражаться и умирать при таких обстоятель¬ствах, когда другой человек имеет полное право скрыться в безопасное место или бежать, не налагая на свое социальное "я" позорного пятна.
Подобным же образом судья или государственный муж в силу своего положения находит бесчестным заниматься денеж¬ными операциями, не заключающими в себе ничего предосуди¬тельного для частного лица. Нередко можно слышать, как люди проводят различие между отдельными сторонами своей лично¬сти: "Как человек я жалею вас, но как официальное лицо я не могу вас пощадить"; "В политическом отношении он мой союз¬ник, но с точки зрения нравственности я не выношу его". То, что называют мнением среды, составляет один из сильнейших двигателей в жизни. Вор не смеет обкрадывать своих товари¬щей; карточный игрок обязан платить карточные долги, хотя бы он вовсе не платил иных своих долгов. Всегда и везде кодекс чести фешенебельного общества возбранял или разрешал из¬вестные поступки единственно в угоду одной из сторон нашей социальной личности. Вообще вы не должны лгать, но в том, что касается ваших отношений к известной даме, - лгите, сколько вам угодно; от равного себе вы принимаете вызов на дуэль, но вы засмеетесь в глаза лицу низшего по сравнению с вами об¬щественного положения, если это лицо вздумает потребовать от вас удовлетворения, - вот примеры для пояснения нашей мысли.
Духовная личность. Под духовной личностью, поскольку она связана с эмпирической, мы не разумеем того или другого отдельного преходящего состояния сознания. Скорее, мы разу¬меем под духовной личностью полное объединение отдельных состояний сознания, конкретно взятых духовных способностей и свойств. Это объединение в каждую отдельную минуту мо¬жет стать объектом нашей мысли и вызвать эмоции, аналогич¬ные эмоциям, производимым в нас другими сторонами нашей личности. Когда мы думаем о себе как о мыслящих существах, все другие стороны нашей личности представляются относи¬тельно нас как бы внешними объектами. Даже в границах на¬шей духовной личности некоторые элементы кажутся более внешними, чем другие. Например, наши способности к ощуще¬нию представляются, так сказать, менее интимно связанными с нашим "я", чем наши эмоции и желания. Самый центр, самое ядро нашего "я", поскольку оно нам известно, святое святых нашего существа - это чувство активности, обнаруживающееся в некоторых наших внутренних душевных состояниях. На это чувство внутренней активности часто указывали как на непо¬средственное проявление жизненной субстанции нашей души. Так ли это или нет, мы не будем разбирать, а отметим здесь только своеобразный внутренний характер душевных состоя¬ний, обладающих свойством казаться активными, каковы бы ни были сами по себе эти душевные состояния. Кажется, будто они идут навстречу всем другим опытным элементам нашего сознания. Это чувство, вероятно, присуще всем людям.
За составными элементами личности в нашем изложении следуют характеризующие ее чувства и эмоции.
Самооценка. Она бывает двух родов: самодовольство и не¬довольство собой. Самолюбие может быть отнесено к третьему отделу, к отделу поступков, ибо сюда по большей части относят скорее известную группу действий, чем чувствований в узком смысле слова. Для обоих родов самооценки язык имеет доста¬точный запас синонимов. Таковы, с одной стороны, гордость, самодовольство, высокомерие, суетность, самопочитание, занос¬чивость, тщеславие; с другой — скромность, униженность, сму¬щение, неуверенность, стыд, унижение, раскаяние, сознание соб¬ственного позора и отчаяние. Указанные два противополож¬ных класса чувствований являются непосредственными, пер¬вичными дарами нашей природы. Представители ассоцианизма, быть может, скажут, что это вторичные, производные явления, возникающие из быстрого суммирования чувств удоволь¬ствия и неудовольствия, к которым ведут благоприятные или неблагоприятные для нас душевные состояния, причем сумма приятных представлений дает самодовольство, а сумма непри¬ятных — противоположное чувство стыда. Без сомнения, при чувстве довольства собой мы охотно перебираем в уме все воз¬можные награды за наши заслуги, а, отчаявшись в самих себе, мы предчувствуем несчастье; но простое ожидание награды еще не есть самодовольство, а предвидение несчастья не является отчаянием, ибо у каждого из нас имеется еще некоторый посто¬янный средний тон самочувствия, совершенно не зависящий от наших объективных оснований быть довольными или недоволь¬ными. Таким образом, человек, поставленный в весьма небла¬гоприятные условия жизни, может пребывать в невозмутимом самодовольстве, а человек, который вызывает всеобщее уваже¬ние и успех которого в жизни обеспечен, может до конца испытывать недоверие к своим силам.
Впрочем, можно сказать, что нормальным возбудителем са¬мочувствия является для человека его благоприятное или не¬благоприятное положение в свете - его успех или неуспех. Че¬ловек, эмпирическая личность которого имеет широкие преде¬лы, который с помощью собственных сил всегда достигал успе¬ха, личность с высоким положением в обществе, обеспеченная материально, окруженная друзьями, пользующаяся славой, едва ли будет склонна поддаваться страшным сомнениям, едва ли будет относиться к своим силам с тем недоверием, с каким она относилась к ним в юности. ("Разве я не взрастила сады вели¬кого Вавилона?") Между тем лицо, потерпевшее несколько неудач одну за другой, падает духом на половине житейской дороги, проникается болезненной неуверенностью в самом себе и отступает перед попытками, вовсе не превосходящими его силы.
Чувства самодовольства и унижения одного рода - их мож¬но считать первичными видами эмоций наряду, например, с гне¬вом и болью. Каждое из них своеобразно отражается на нашей физиономии. При самодовольстве иннервируются разгибающие мышцы, глаза принимают уверенное и торжествующее выраже¬ние, походка становится бодрой и несколько покачивающейся, ноздри расширяются и своеобразная улыбка играет на губах.
Вся совокупность внешних телесных выражений самодоволь¬ства в самом крайнем проявлении наблюдается в домах умалишенных, где всегда можно найти лиц, буквально помешанных на собственном величии; их самодовольная наружность и чван¬ная походка составляют печальный контраст с полным отсут¬ствием всяких личных человеческих достоинств. В этих же "замках отчаяния" мы можем встретить яркий образец проти¬воположного типа — добряка, воображающего, что он совершил смертный грех и навек загубил свою душу. Это тип униженно пресмыкающийся, уклоняющийся от посторонних наблюдений, не смеющий с нами громко говорить и глядеть нам прямо в глаза. Противоположные чувства, подобные страху и гневу, при аналогичных патологических условиях могут возникать без всякой внешней причины. Из ежедневного опыта нам известно, в какой мере барометр нашей самооценки и доверия к себе поднимается и падает в зависимости скорее от чисто органичес¬ких, чем от рациональных причин, причем эти изменения в на¬ших субъективных показаниях нимало не соответствуют изме¬нениям в оценке нашей личности со стороны друзей.
Заботы о себе и самосохранение. Под это понятие подходит значительный класс наших основных инстинктивных побужде¬ний. Сюда относится телесное, социальное и духовное самосо¬хранение.
Заботы о физической личности. Все целесообразно-реф¬лекторные действия и движения питания и защиты составляют акты телесного самосохранения. Подобным же образом страх и гнев вызывают целесообразное движение. Если под заботами о себе мы условимся разуметь предвидение будущего в отличие от самосохранения в настоящем, то мы можем отнести гнев и страх к инстинктам, побуждающим нас охотиться, искать про¬питание, строить жилища, делать полезные орудия и заботиться о своем организме. Впрочем, последние инстинкты в связи с чувством любви, родительской привязанности, любознательнос¬ти и соревнования распространяются не только на развитие нашей телесной личности, но и на все наше материальное "я" в самом широком смысле слова.
Наши заботы о социальной личности выражаются непо¬средственно в чувстве любви и дружбы, в желании обращать на себя внимание и вызывать в других изумление, в чувстве рев¬ности, стремлении к соперничеству, жажде славы, влияния и власти; косвенным образом они проявляются во всех побужде¬ниях к материальным заботам о себе, поскольку последние мо¬гут служить средством к осуществлению общественных целей. Легко видеть, что непосредственные побуждения заботиться о своей социальной личности сводятся к простым инстинктам. В стремлении обращать на себя внимание других характерно то, что его интенсивность нисколько не зависит от ценности достойных внимания заслуг данного лица, ценности, которая была бы выражена в сколько-нибудь осязательной или разумной форме.
Мы из сил выбиваемся, чтобы получить приглашение в дом, где бывает большое общество, чтобы при упоминании о каком-нибудь из виденных нами гостей иметь возможность сказать: "А я его хорошо знаю!" - и раскланиваться на улице чуть не с половиною встречных. Конечно, нам всего приятнее иметь дру¬зей, выдающихся по рангу или достоинствам, и вызывать в дру¬гих восторженное поклонение. Теккерей в одном из романов просит читателей сознаться откровенно, не доставит ли каждо¬му из них особенного удовольствия прогулка по улице Pall Mall с двумя герцогами под ручку. Но, не имея герцогов в кругу своих знакомых и не слыша гула завистливых голосов, мы не упускаем и менее значительных случаев обратить на себя внимание. Есть страстные любители предавать свое имя глас¬ности в газетах - им все равно, в какую газетную рубрику попа¬дет их имя, в разряд ли прибывших и выбывших, частных объяв¬лений, интервью или городских сплетен; за недостатком лучше¬го они не прочь попасть даже в хронику скандалов. Патологи¬ческим примером крайнего стремления к печатной гласности может служить Гито, убийца президента Гарфильда. Умствен¬ный горизонт Гито не выходил из газетной сферы. В пред¬смертной молитве этого несчастного одним из искреннейших выражений было следующее: "Здешняя газетная пресса в отве¬те пред Тобой, Господи".
Не только люди, но местность и предметы, хорошо знакомые мне, в известном метафорическом смысле, расширяют мое соци¬альное "я". "Ga me connait" (оно меня знает), - говорил один французский работник, указывая на инструмент, которым вла¬дел в совершенстве. Лица, мнением которых мы вовсе не доро¬жим, являются в то же время индивидами, вниманием которых мы не брезгуем. Не один великий человек, не одна женщина, разборчивая во всех отношениях, с трудом отвергнут внимание ничтожного франта, личность которого они презирают от чис¬того сердца.
В рубрику "Попечение о духовной личности" следует отнести всю совокупность стремлении к духовному прогрессу - умственному, нравственному и духовному в узком смысле сло¬ва. Впрочем, необходимо допустить, что так называемые заботы о своей духовной личности представляют в этом более узком смысле слова лишь заботу о материальной и социальной лич¬ности в загробной жизни. В стремлении магометанина попасть в рай или в желании христианина избегнуть мук ада матери¬альность желаемых благ сама собой очевидна. С более поло¬жительной и утонченной точки зрения на будущую жизнь мно¬гие из ее благ (сообщество с усопшими родными и святыми и соприсутствие Божества) суть лишь социальные блага наивыс¬шего порядка. Только стремление к искуплению внутренней (греховной) природы души, к достижению ее безгрешной чис¬тоты в этой или будущей жизни могут считаться заботами о духовной нашей личности в ее чистейшем виде.
Наш широкий внешний обзор фактов, наблюдаемых и жиз¬ни личности, был бы неполон, если бы мы не выяснили вопроса о соперничестве и столкновениях между отдельными ее сторона¬ми. Физическая природа ограничивает наш выбор одними из многочисленных представляющихся нам и желаемых нами благ, тот же факт наблюдается и в данной области явлений. Если бы только было возможно, то уж, конечно, никто из нас не отказал¬ся бы быть сразу красивым, здоровым, прекрасно одетым чело¬веком, великим силачом, богачом, имеющим миллионный годо¬вой доход, остряком, бонвиваном, покорителем дамских сердец и в то же время философом, филантропом, государственным дея¬телем, военачальником, исследователем Африки, модным поэтом и святым человеком. Но это решительно невозможно. Деятель¬ность миллионера не мирится с идеалом святого; филантроп и бонвиван - понятия несовместимые; душа философа не ужива¬ется с душой сердцееда в одной телесной оболочке.
Внешним образом такие различные характеры как будто и в самом деле совместимы в одном человеке. Но стоит действи¬тельно развить одно из свойств характера, чтобы оно тотчас заглушило другие. Человек должен тщательно рассмотреть различные стороны своей личности, чтобы искать спасения в развитии глубочайшей, сильнейшей стороны своего "я". Все другие стороны нашего "я" призрачны, только одна из них име¬ет реальное основание в нашем характере, и потому ее развитие обеспечено. Неудачи в развитии этой стороны характера суть действительные неудачи, вызывающие стыд, а успех - настоящий успех, приносящий нам истинную радость. Этот факт мо¬жет служить прекрасным примером умственных усилий выбо¬ра, на которые я выше настойчиво указывал. Прежде чем осу¬ществить выбор, наша мысль колеблется между несколькими различными вещами; в данном случае она выбирает одну из многочисленных сторон нашей личности или нашего характера, после чего мы не чувствуем стыда, потерпев неудачу в чем-ни¬будь, не имеющем отношения к тому свойству нашего характера, которое остановило исключительно на себе наше внимание.
Отсюда понятен парадоксальный рассказ о человеке, при¬стыженном до смерти тем, что он оказался не первым, а вторым в мире боксером или гребцом. Что он может побороть любого человека в мире, кроме одного, - это для него ничего не значит: пока он не одолеет первого в состязании, ничто не принимается им в расчет. Он в собственных глазах как бы не существует. Тщедушный человек, которого всякий может побить, не огорча¬ется из-за своей физической немощи, ибо он давно оставил вся¬кие попытки к развитию этой стороны личности. Без попыток не может быть неудачи, без неудачи не может быть позора. Таким образом, наше довольство собой в жизни обусловлено всецело тем, к какому делу мы себя предназначим. Самоуваже¬ние определяется отношением наших действительных способ¬ностей к потенциальным, предполагаемым - дробью, в которой числитель выражает наш действительный успех, а знаменатель наши притязания:
Успех
Притязания

При увеличении числителя или уменьшении знаменателя дробь будет возрастать. Отказ от притязаний дает нам такое же желанное облегчение, как и осуществление их на деле, и отказываться от притязания будут всегда в том случае, когда разочарования беспрестанны, а борьбе не предвидится исхода. Самый яркий из возможных примеров этого дает история еван¬гельской теологии, где мы находим убеждение в греховности, отчаяние в собственных силах и потерю надежды на возмож¬ность спастись одними добрыми делами. Но подобные же при¬меры можно встретить и в жизни на каждом шагу. Человек, понявший, что его ничтожество в какой-то области не оставляет для других никаких сомнений, чувствует странное сердечное облегчение. Неумолимое "нет", полный, решительный отказ влюбленному человеку как будто умеряют его горечь при мыс¬ли о потере любимой особы. Многие жители Бостона, crede experto (верь тому, кто испытал) (боюсь, что то же можно ска¬зать и о жителях других городов), могли бы с легким сердцем отказаться от своего музыкального "я", чтобы иметь возмож¬ность без стыда смешивать набор звуков с симфонией. Как приятно бывает иногда отказаться от притязаний казаться мо¬лодым и стройным! "Слава Богу, - говорим мы в таких случа¬ях, - эти иллюзии миновали!" Всякое расширение нашего "я" составляет лишнее бремя и лишнее притязание. Про некоего господина, который в последнюю американскую войну потерял все свое состояние до последнего цента, рассказывают: сделав¬шись нищим, он буквально валялся в грязи, но уверял, что ни¬когда еще не чувствовал себя более счастливым и свободным.
Наше самочувствие, повторяю, зависит от нас самих. "При¬равняй свои притязания к нулю, - говорит Карлейль, — и целый мир будет у ног твоих. Справедливо писал мудрейший человек нашего времени, что жизнь начинается только с момента отре¬чения".
Ни угрозы, ни увещания не могут воздействовать на челове¬ка, если они не затрагивают одной из возможных в будущем или настоящих сторон его личности. Вообще говоря, только воздействием на эту личность мы можем завладеть чужой во¬лей. Поэтому важнейшая забота монархов, дипломатов и вооб¬ще всех стремящихся к власти и влиянию заключается в том, чтобы найти у их "жертвы" сильнейший принцип самоуваже¬ния и сделать воздействие на него своей конечной целью. Но если человек отказался от того, что зависит от воли другого, и перестал смотреть на все это как на части своей личности, то мы становимся почти совершенно бессильны влиять на него. Сто¬ическое правило счастья заключалось в том, чтобы заранее счи¬тать себя лишенными всего того, что зависит не от нашей воли, — тогда удары судьбы станут нечувствительными. Эпиктет сове¬тует нам сделать нашу личность неуязвимой, суживая ее содер¬жание и в то же время, укрепляя ее устойчивость: "Я должен умереть - хорошо, но должен ли я умирать, непременно жалу¬ясь на свою судьбу? Я буду открыто говорить правду, и, если тиран скажет: "За твои речи ты достоин смерти", - я отвечу ему: "Говорил ли я тебе когда-нибудь, что я бессмертен? Ты будешь делать свое дело, а я - свое: твое дело - казнить, а мое - умирать бесстрашно; твое дело - изгонять, а мое - бестрепетно удаляться. Как мы поступаем, когда отправляемся в морское путешествие? Мы выбираем кормчего и матросов, назначаем время отъезда. На дороге нас застигает буря. В чем же должны в таком случае состоять наши заботы? Наша роль уже выпол¬нена. Дальнейшие обязанности лежат на кормчем. Но корабль тонет. Что нам делать? Только одно, что возможно, — бесстраш¬но ждать гибели, без крика, без ропота на Бога, хорошо зная, что всякий, кто родился, должен когда-нибудь и умереть".
В свое время, в своем месте эта стоическая точка зрения могла быть достаточно полезной и героической, но надо при¬знаться, что она возможна только при постоянной наклонности души к развитию узких и несимпатичных черт характера. Сто¬ик действует путем самоограничения. Если я стоик, то блага, какие я мог бы себе присвоить, перестают быть моими благами, и во мне является наклонность вообще отрицать за ними значе¬ние каких бы то ни было благ. Этот способ оказывать поддерж¬ку своему "я" путем отречения, отказ от благ весьма обычен среди лиц, которых в других отношениях никак нельзя назвать стоиками. Все узкие люди ограничивают свою личность, отде¬ляют от нее все то, чем они прочно не владеют. Они смотрят с холодным пренебрежением (если не с настоящей ненавистью) на людей непохожих на них или не поддающихся их влиянию, хотя бы эти люди обладали великими достоинствами. "Кто не за меня, тот для меня не существует, т. е. насколько от меня зависит, я стараюсь действовать так, как будто он для меня вовсе не существовал", таким путем строгость и определенность границ личности могут вознаградить за скудость ее содержания.
Экспансивные люди действуют наоборот: путем расшире¬ния своей личности и приобщения к ней других. Границы их личности часто бывают довольно неопределенны, но зато богат¬ство ее содержания с избытком вознаграждает их за это. Nihil hunnanum a me alienum puto (ничто человеческое мне не чуж¬до). "Пусть презирают мою скромную личность, пусть обраща¬ются со мною, как с собакой; пока есть душа в моем теле, я не буду их отвергать. Они - такие же реальности, как и я. Все, что в них есть действительно хорошего, пусть будет достоянием моей личности". Великодушие этих экспансивных натур иног¬да бывает поистине трогательно. Такие лица способны испыты¬вать своеобразное тонкое чувство восхищения при мысли, что, несмотря на болезнь, непривлекательную внешность, плохие условия жизни, несмотря на общее к ним пренебрежение, они все-таки составляют неотделимую часть мира бодрых людей, имеют товарищескую долю в силе ломовых лошадей, в счастье юности, в мудрости мудрых и не лишены некоторой доли в пользовании богатствами Вандербильдтов и даже самих Гоген-цоллернов.
Таким образом, то суживаясь, то расширяясь, наше эмпири¬ческое "я" пытается утвердиться во внешнем мире. Тот, кто может воскликнуть вместе с Марком Аврелием: "О, Вселенная! Все, что ты желаешь, то и я желаю!", имеет личность, из которой удалено до последней черты все, ограничивающее, суживающее ее содержание - содержание такой личности всеобъемлюще.
Иерархия личностей. Согласно почти единодушно приня¬тому мнению, различные виды личностей, которые могут заклю¬чаться в одном человеке, и в связи с этим различные виды само¬уважения человека можно представить в форме иерархической шкалы с физической личностью внизу, духовной - наверху и различными видами материальных (находящихся вне нашего тела) и социальных личностей в промежутке. Часто природная наклонность заботиться о себе вызывает в нас стремление рас¬ширять различные стороны личности; мы преднамеренно отка¬зываемся от развития в себе лишь того, в чем не надеемся дос¬тигнуть успеха. Таким-то образом наш альтруизм является "необходимой добродетелью", и циники, описывая наш прогресс в области морали, не совсем без основания напоминают при этом об известной басне про лису и виноград. Но таков уж ход нравственного развития человечества, и если мы согласимся, что в итоге те виды личностей, которые мы в состоянии удержать за собой, являются (для нас) лучшими по внутренним достоин¬ствам, то у нас не будет оснований жаловаться на то, что мы постигаем их высшую ценность таким тягостным путем.
Конечно, это не единственный путь, на котором мы учимся подчинять низшие виды наших личностей высшим. В этом под¬чинении, бесспорно, играет известную роль этическая оценка, и, наконец, немаловажное значение имеют здесь суждения, выска¬занные нами о поступках других лиц. Одним из курьезнейших законов нашей (психической) природы является то обстоятель¬ство, что мы с удовольствием наблюдаем в. себе известные каче¬ства, которые кажутся нам отвратительными у других. Ни в ком не может возбудить симпатии физическая неопрятность иного человека, его жадность, честолюбие, вспыльчивость, ревность, деспотизм или заносчивость. Предоставленный абсолют¬но самому себе, я, может быть, охотно позволил бы развиваться этим наклонностям и лишь спустя долгое время оценил поло¬жение, которое должна занимать подобная личность в ряду других. Но так как мне постоянно приходится составлять суж¬дения о других людях, то я вскоре приучаюсь видеть в зеркале чужих страстей, как выражается Горвич, отражение моих соб¬ственных и начинаю мыслить о них совершенно иначе, чем их чувствовать. При этом, разумеется, нравственные принципы, внушенные с детства, чрезвычайно ускоряют в нас появление наклонности к рефлексии.
Таким-то путем и получается, как мы сказали, та шкала, на которой люди иерархически располагают различные виды лич¬ностей по их достоинству. Известная доля телесного эгоизма является необходимой подкладкой для всех других видов лич¬ности. Но чувственный элемент стараются приуменьшить или в лучшем случае уравновесить другими свойствами характера. Материальным видам личностей, в более широком смысле сло¬ва, отдается предпочтение перед непосредственной личностью - телом. Жалким существом почитаем мы того, кто не способен пожертвовать небольшим количеством пищи, питья или сна ради общего подъема своего материального благосостояния. Соци¬альная личность в ее целом стоит выше материальной личности в ее совокупности. Мы должны более дорожить нашей честью, друзьями и человеческими отношениями, чем здоровьем и ма¬териальным благополучием. Духовная же личность должна быть для человека высшим сокровищем: мы должны скорее пожерт¬вовать друзьями, добрым именем, собственностью и даже жиз¬нью, чем утратить духовные блага нашей личности.
Во всех видах наших личностей - физическом, социальном и духовном - мы проводим различие между непосредственным, действительным, с одной стороны, и более отдаленным, потенци¬альным, с другой, между более близорукой и более дальновид¬ной точками зрения на вещи, действуя наперекор первой и в пользу последней. Ради общего состояния здоровья необходи¬мо жертвовать минутным удовольствием в настоящем; надо выпустить из рук один доллар, имея в виду получить сотню; надо порвать дружеские сношения с известным лицом в насто¬ящем, имея в виду при этом приобрести более достойный круг друзей в будущем; приходится проигрывать в изяществе, остро¬умии, учености, дабы надежнее стяжать спасение души.
Из этих более широких потенциальных видов личностей потенциальная общественная личность является наиболее интересной вследствие некоторых парадоксов и вследствие ее тесной связи с нравственной и религиозной сторонами нашей личности. Если по мотивам чести или совести у меня хватает духу осудить мою семью, мою партию, круг моих близких; если из протестанта я превращаюсь в католика или из католика в свободомыслящего; если из правоверного практика-аллопата я –становлюсь гомеопатом или каким-нибудь другим сектантом медицины, то во всех подобных случаях я равнодушно переношу потерю некоторой доли моей социальной личности, ободряя себя мыслью, что могут найтись лучшие общественные судьи (надо мной) сравнительно с теми, приговор которых направлен в данную минуту против меня.
Апеллируя к решению этих новых судей, я, быть может, гонюсь за весьма далеким и едва достижимы идеалом социальной личности. Я не могу рассчитывать на его осуществление при моей жизни: я могу даже ожидать, что последующие поколения, которые одобрили бы мой образ действий, если бы он им был известен, ничего не будут знать о моем существовании после моей смерти. Тем не менее чувство, увлекающее меня, есть, бесспорно, стремление найти идеал социальной личности, такой идеал, который, по крайней мере заслуживал бы одобрение со стороны строжайшего, какой только возможен, судьи, если бы таковой был налицо. Этот вид личности и есть окончательный, наиболее устойчивый, истинный и интимный предмет моих стремлений. Этот судья – Бог, Абсолютный Разум, Великий Спутник. В наше время научного просвещения происходит немало споров по вопросу о действенности молитвы, причем выставляется много оснований pro и contra. Но при этом почти не затрагивается вопрос о том, почему именном мы молимся, на что не трудно ответить ссылкой на неудержимую потребность молиться. Не лишено вероятия, что люди так действуют наперекор науке и на все будущее время будут продолжать молиться, пока не изменится их психическая природа, чего мы не имеем никаких оснований ожидать. ?…?
Все совершенствование социальной личности заключается в замене низшего суда над собой высшим; в лице Верховного Судии идеальный трибунал представляется наивысшим; и большинство людей или постоянно, или в известных случаях жизни обращаются к этому Верховному Судии. Последнее исчадие рода человеческого может таким путем стремиться к высшей нравственной самооценке, может признать за собой известную силу, известное право на существование.
Для большинства из нас мир без внутреннего убежища в минуту полной утраты всех внешних социальных личностей был бы какой-то ужасной бездной. Я говорю “для большинства из нас”, ибо индивиды, вероятно, весьма различаются по степени чувств, какие они способны переживать по отношению к Идеальному Существу. В сознании одних лиц эти чувства играют более существенную роль, чем в сознании других. Наиболее одаренные этими чувствами люди, наверное, наиболее религиозны. Но я уверен, что даже те, которые утверждают, будто совершенно лишены их, обманывают себя и на самом деле хоть в некоторой степени обладают этими чувствами. Только нестадные животные, вероятно, совершенно лишены этого чувства. Может быть, никто не в состоянии приносить жертвы во имя права, не олицетворяя до некоторой степени принцип права, ради которого совершается известная жертва, не ожидая от него благодарности.
Другими словами, полнейший социальный альтруизм едва ли может существовать; полнейшее социальное самоубийство едва ли когда приходило человеку в голову. ?…?
Теологическое значение забот о своей личности. На основании биологических принципов легко показать, почему мы были наделены влечениями к самосохранению и эмоциями довольства и недовольства собой, ?…? Для каждого человека, прежде всего – его собственное тело, затем – его ближайшие друзья и, наконец, духовные склонности должны являться в высшей степени ценными объектами. Начать с того, что каждый человек, чтобы существовать, должен иметь известный минимум эгоизма в форме инстинктов телесного самосохранения. Этот минимум эгоизма должен служить подкладкой для всех дальнейших сознательных актов, для самоотречения и еще более утонченных форм эгоизма. Если не прямо, то путем переживания приспособленнейшего все духи привыкли принимать живейший интерес в участии своих телесных оболочек, хотя и независимо от интереса к чистому “я”, интереса, которым они также обладают.
Нечто подобное можно наблюдать и по отношению к судьбам нашей личности в воображении других лиц. Я бы теперь не существовал, если бы не научился понимать одобрительные или неодобрительные выражения лиц, среди которых протекает моя жизнь. Презрительные же взгляды, которые окружающие меня люди бросают друг на друга, не должны производить на меня особенно сильного впечатления. Мои духовные силы также должны интересовать меня более чем духовные силы окружаю¬щих, и на том же основании. Меня бы не было в той среде, где я теперь нахожусь, если бы я не влиял культурным образом на других и не оказывал бы им поддержки. При этом закон при¬роды, научивший меня однажды дорожить людскими отноше¬ниями, с тех пор навсегда заставляет меня дорожить ими.
Телесная, социальная и духовная личности образуют есте¬ственную личность. Но все они являются, собственно говоря, объектами мысли, которая во всякое время совершает свой про¬цесс познания; поэтому при всей правильности эволюционной и биологической точек зрения нет оснований думать почему бы тот или другой объект не мог первичным инстинктивным обра¬зом зародить в нас страсть или интерес. Явление страсти по происхождению и сущности всегда одно и то же, независимо от конечной цели; что именно в данном случае является объектом наших стремлений - это дело простого факта. Я могу в такой же степени и так же инстинктивно быть увлечен заботами о физической безопасности моего соседа, как и моей собственной телесной безопасности. Это и наблюдается на наших заботах о теле собственных детей. Единственной помехой для чрезмер¬ных проявлений неэгоистических интересов является естествен¬ный отбор, который искореняет все то, что было бы вредным для особи и для ее вида. Тем не менее многие из подобных влече¬ний остаются неупорядоченными, например, половое влечение, которое в человечестве проявляется, по-видимому, и большей степени, чем это необходимо; наряду с этим еще остаются на¬клонности (например, наклонность к опьянению алкоголем, любовь к музыке, пению), влечения, не поддающиеся никаким утилитарным объяснениям. Альтруистические и эгоистические инстинкты, впрочем, координированы. Стоят они, насколько мы можем судить, на том же психологическом уровне. Единствен¬ное различие между ними в том, что так называемые эгоисти¬ческие инстинкты гораздо многочисленнее.
Итог. Следующая таблица может служить итогом сказанно¬го выше. Эмпирическая жизнь нашей личности может быть подразделена следующим образом.

   Материальная   Социальная   Духовная
Самосохранение   Телесные потребности и инстинкты. Любовь к нарядам, франтовство, умение приобретать средства, создавать себе обстановку   Желание нравиться, быть замеченным и т.д.
Общительность, соревнование, зависть, любовь, честолюбие и т.д.   Интеллектуальные, моральные и религиозные стремления, добросовестность
Самооценка   Личное тщеславие, скромность. Гордое сознание обеспеченности, страх бедности   Социальная и семейная гордость, тщеславие, погоня за модой; приниженность, стыд и т.д.   Чувство нравственного и умственного превосходства, чистоты и т.д., чувство вины

Познающий элемент в личности

Сравнительно с эмпирической личностью, чистое Ego пред¬ставляет гораздо более сложный предмет для исследования. "Я" есть то, что в каждую данную минуту сознает, между тем как эмпирическая личность есть только одна из сознаваемых объектов. Другими словами, чистое "я" есть мыслящий субъект. Немедленно возникает вопрос: что такое этот "мыслящий субъект"? Является он одним из преходящих состояний созна¬ния или чем-то более глубоким и неизменным? Текучесть на¬шего сознания представляет саму воплощенную изменчивость. Между тем всякий из нас добровольно рассматривает свое "я" как нечто постоянное, не изменяющееся. Это обстоятельство побудило большую часть философов предполагать за изменчи¬выми состояниями сознания существование некоторого неиз¬менного субстрата, деятеля, который и вызывает такие измене¬ния. Этот деятель и есть мыслящий субъект. То или другое частное состояние сознания является простым орудием, сред¬ством в его руках. Душа, дух, трансцендентальное "я" - вот разнородные названия для этого наименее изменчивого субъекта мысли. Не подвергая пока этих понятий анализу, постараемся определить как можно точнее понятие изменчивого состояния сознания.
Единство и изменчивость сознания. Уже говоря об изме¬рении ощущений с точки зрения Фехнера, мы видели, что нет никаких оснований считать их сложными. Но что верно об ощу¬щениях простейших качеств, то распространяется и на мысли о сложных предметах, состоящих из многих частей. Это положе¬ние идет, к сожалению, вразрез с широко распространенным предрассудком и потому требует более подробных доказательств. С точки зрения здравого смысла, равно как и с точки зрения почти всех психологических школ, не вызывает сомнения тот факт, что мысль слагается ровно из стольких идей, сколько в объекте мысли элементов, причем эти идеи бывают, по-видимо¬му, смешаны, но в сущности они раздельны. "Не представляет никаких затруднений допустить, что ассоциация объединяет идеи неопределенного числа индивидов в одну сложную идею, - го¬ворит Дж. Милль, - ибо это общеизвестный факт. Разве у нас нет идеи "армия"? И разве эта идея не есть комплекс идей неопределенного числа людей?".
Можно привести множество подобных цитат, и читатель с первого взгляда, пожалуй, готов склониться в их пользу. Пред¬положим, он думает: "На столе лежит колода карт". Если он станет размышлять сам с собой, то ему придут в голову при¬мерно следующие соображения: "Разве я не думаю о колоде карт? Разве идея карт не заключается в идее колоды? Разве я не думаю в то же время о столе, наконец, о ножках стола? Разве моя мысль не заключает в себе частью идею колоды и частью идею стола? Далее, разве с каждой частью колоды не связана идея части каждой карты, а с идеей части стола идея части каждой ножки? Разве каждая из этих частей не есть идея? Но в таком случае разве моя мысль не есть некоторый комплекс идей, из которых каждая соответствует некоторому познавае¬мому элементу?"
Удивительно неосновательны подобные соображения, хотя бы они и казались заслуживающими одобрения. Представляя комплекс идей, из которых каждая выражает известный эле¬мент воспринимаемого факта, мы не представляем себе ничего такого, что давало бы нам знание о целом факте сразу. Соглас¬но разбираемой гипотезе комплекса идей, идея, которая, напри¬мер, сообщает нам знание о пиковом тузе, должна быть непричастна к идее ножки стола, ибо в силу данной гипотезы знание последнего факта нуждается в особой специальной идее; то же следует распространить и на все остальные идеи, из которых каждая окажется чуждой содержанию другой. И тем не менее фактически человеческий ум, познавая карты, познает и стол, И его ножку, все эти вещи познаются им в известных отношениях друг к другу и притом сразу. Наши понятия об отвлеченных числах (8, 4, 2) являются для познающего ума такими же еди¬ничными ощущениями, как и понятие единицы. Идея пары не есть пара идей. Читатель, быть может, спросит меня: "Разве вкус лимонада не равен вкусу лимона плюс вкус сахара?" Нет, возражу я на это, нельзя смешивать сочетание веществ с соче¬танием ощущений. Физический лимонад состоит из лимона и сахара, но вкус его не есть простая сумма вкусов сахара и ли¬мона, ибо, конечно, во вкусе лимонада вы всего меньше найдете вкус чистой лимонной кислоты, с одной стороны, и вкус сахар¬ной сладости - с другой. Этих вкусов совершенно нет в лимо¬наде. Есть в лимонаде вкус, напоминающий до известной степе¬ни и лимон, и сахар, но этот вкус представляет во всяком случае своеобразное состояние сознания.
Раздельные состояния сознания не могут смешиваться. Мысль, будто наши идеи суть лишь сочетания более мелких элементов сознания, не только невероятна - она заключает в себе логическую невозможность. Высказывающие эту мысль упускают из виду характернейшие черты, какие нам известны относительно сочетаний.
Все известные нам комбинации представляют собой резуль¬тат воздействий, оказываемых единицами (которые мы называ¬ем входящими в комбинации) на некоторую сущность, отлича¬ющуюся от них самих. Без этого представления посредствую¬щего фактора понятие комбинации не имеет смысла.
Другими словами, сущности (назовете ли вы их силами, ма¬териальными частицами или психическими элементами) не могут слагаться сами по себе друг с другом в нечто качественно но¬вое; как бы ни было велико их число. Каждое в сумме или остается тем, чем оно было, и сумма кажется существующей сама по себе только для постороннего зрителя, который упус¬тил из виду составляющие элементы и рассматривает ее непо¬средственно, лишь как таковую, или же сумма может существо¬вать в виде фактора, действующего на какую-нибудь другую сущность, внешнюю по отношению к ней. Мы говорим, что Н2, и О дают воду и тем самым проявляют новые свойства, но эта вода есть не что иное, как прежние атомы в новом расположе¬нии: Н-О-Н; новые свойства заключаются только в комбиниро¬ванном действии, производимом атомами в их новом располо¬жении (в виде воды) на внешнюю среду, например, на наши органы чувств и на различные реагенты, в которых проявляют¬ся химические свойства воды. Совершенно таким же образом силы многих людей суммируются, когда они все вместе тянут за веревку, силы множества мышечных волокон суммируются, прилагаясь к одному сухожилию.
В параллелограмме сил не силы слагаются в равнодейству¬ющую диагональ, но тело, на которое они действуют, перемеща¬ется по направлению равнодействующей. Равным образом и музыкальные звуки не сочетаются сами по себе в консонансы или диссонансы. Консонансы и диссонансы суть названия для комбинированных воздействий звуков на внешнюю среду - на ухо.
Когда за элементарные единицы принимают ощущения, то суть дела остается неизменной. Возьмите сотню их, смешайте, соедините как можно теснее (если это может что-нибудь зна¬чить) — и все же каждое ощущение останется тем же, чем оно было, замкнутым в самом себе, слепым, чуждым по отношению к другим ощущениям и к их значению. Образовав подобную группу из 100 ощущений, мы получим некоторое 101-е ощуще¬ние, возникнет новый акт сознания, обнимающий группу как таковую и представляющий совершенно новый факт. В силу какого-нибудь курьезного закона природы 100 первоначальных ощущений в отдельности могли бы предварять их творческий синтез (мы ведь часто знакомимся со слагаемыми элементами, прежде чем встретим их объединенными в сумму), но реально¬го тождества между ними и их суммой и наоборот нет; нельзя вывести одно из другого или в сколько-нибудь понятном смыс¬ле говорить об эволюции суммы из совокупности слагаемых.
Возьмем какую-нибудь фразу из 12 слов и распределим эти слова по одному между 12 лицами, поставим их в ряд или собе¬рем в тесную группу — и пусть каждое лицо мысленно произ¬носит свое слово с наивозможно большей напряженностью, и все-таки никому не придет в голову целая фраза. Правда, мы говорим о "духе века", о "народном чувстве" и, вообще, различ¬ным образом олицетворяем "общественное мнение". Но нам хорошо известен этот условный способ выражения, и мы никог¬да не помышляем о том, чтобы "дух", "мнение" или "чувство" относились к некоторому добавочному собирательному созна¬нию, а не служили для обозначения совокупности сознании от¬дельных индивидов, обозначаемой словами "век", "народ", "об¬щество".
Отдельные сознания не сливаются в высшее сложное созна¬ние. Этот факт всегда служил в психологии неотразимым до¬водом спиритуалистов против сторонников ассоцианизма. Пос¬ледние утверждают, что ум состоит из множества отдельных идей, ассоциированных в одну. "Есть, - говорят они, - в нашем сознании идея а и идея b. Значит, есть также идея а и b, взятых вместе, т. е. a+b". Говорить так - все равно что утверждать, будто в алгебре квадрат а + квадрат b = квадрату (a+b), т. е. [a2+b2= (a +b)2]=a2+2a+b2]. Подобное утверждение - очевид¬ная нелепость. Идея а+ идея b не тождественны с идеей a+b; здесь - одна идея, там - две; в последнем случае то, что познает а, познает также и b; в первом случае нечто, познающее a, пред¬намеренно означено не знающим b. Короче говоря, две идеи в силу законов логики никогда не могут выражаться одной иде¬ей. Если какая-нибудь идея (например, идея a+b) следует в опыте за двумя раздельными идеями (а и b), то мы должны ее считать продуктом позднейших особых факторов сравнитель¬но с факторами, вызвавшими на свет существование предше¬ствовавших идей а и b.
Впрочем, если вообще допускать существование потока со¬знания, то всего проще было бы предположить, что существую¬щие идеи всегда сознаются как отдельная струя этого потока. При восприятии множества объектов в мозгу могут протекать многочисленные процессы. Но психическое явление, относяще¬еся к этим многочисленным процессам, представляет одно цель¬ное устойчивое или преходящее состояние сознания, восприни¬мающего разнородные объекты.
Душа как комбинирующее начало. Представители спириту¬ализма в философии всегда были склонны утверждать, что од¬новременно познаваемые (разнородные) объекты познаются чем- то, причем это нечто, по словам этих философов, не есть чисто переходящая мысль, но некоторая простая и не изменяющаяся духовная сущность, на которую воздействуют, сочетаясь, много¬численные идеи. В данном случае для нас безразлично, будем ли мы называть эту сущность "душой", "духом" или "я", - ее главнейшей функцией все же окажется роль комбинирующей среды. В душе мы встретим носителя познания, отличающегося от того потока, в котором, как мы выше указали, таинственный процесс познания мог совершаться с такой простотой. Кто же на самом деле является познающим субъектом: неизменная духовная сущность или преходящее состояние сознания? Если бы мы имели иные, до сих пор еще не предусмотренные основа¬ния для допущения души в нашу психологию, то в силу этих оснований она, может быть, оказалась бы также и познающим субъектом. <...> Вполне объяснить допущение души невозмож¬но, но оно может фигурировать в психологии лишь как первич¬ный, неразложимый далее факт.
Но имеются другие мотивы в пользу допущения души в пси¬хологии, важнейший из них - это чувство личного тождества.
Чувство личного тождества. В предшествующей главе мы показали, что мысли, существование которых достоверно, не носятся беспорядочно в нашей голове, но кажутся принадлежа¬щими тому, а не другому определенному лицу. Каждая мысль среди множества других может отличить родственную от чуж¬дых ей. Родственные мысли как будто живо чувствуют свое родство, чего вовсе нельзя сказать про мысли, чуждые одна другой; в результате моя вчерашняя личность чувствуется тож¬дественной с моей личностью, умозаключающей в данную мину¬ту. Как чисто субъективное явление, это суждение не представ¬ляет ничего особенно таинственного. Оно принадлежит к боль¬шому классу суждений о тождестве, и нисколько не более заме¬чательно выражение мысли о тождестве в первом лице, чем во втором или третьем; умственный процесс представляется по существу тождественным, скажу ли я: "Я тождествен с моей личностью в прошедшем" или: "Это перо то же, каким оно было и вчера". Одно так же легко думать, как и противоположное. Весь вопрос в том, будет ли подобное суждение правильным. Имеет ли место тождество в данном случае на самом деле?
Тождество в личности как познаваемом элементе. Если в суждении " Моя личность тождественна с моей вчерашней лич¬ностью" мы будем понимать личность в широком смысле слова, то, очевидно, что во многих отношениях она является не тожде¬ственной. Как конкретная личность, я отличаюсь от того, чем я был: тогда я был, например, голоден, а теперь сыт; тогда гулял - теперь отдыхаю; тогда я был беднее — теперь богаче; тогда моложе - теперь старше и т. д. И тем не менее в других отно¬шениях, которые мы можем признать наиболее существенными, я не изменился. Мое имя, моя профессия, мои отношения к окружающим остались теми же; мои способности и запас памя¬ти не изменились с тех пор заметным образом. Кроме того, моя тогдашняя и теперешняя личности непрерывны; изменения там происходили постепенно и никогда не касались сразу всего моего существа.
Таким образом, мое личное тождество с самим собой по ха¬рактеру решительно ничем не отличается от тождества, уста¬навливаемого между какими-нибудь вещественными агрегата¬ми. Это — умозаключение, основанное или на сходстве в суще¬ственных чертах, или на непрерывности сравниваемых явле¬ний. Термин тождество личности должен иметь только то значение, которое гарантируется указанными основаниями; его не следует понимать в смысле абсолютного, метафизического единства, в котором должны стушеваться все различия. Лич¬ность в ее настоящем и прошедшем лишь постольку тожде¬ственна, поскольку в ней действительно есть тождественность - не более. Ее тождество - родовое. Но это родовое тождество существует со столь же реальными родовыми особенностями, и если с одной точки зрения я представляю одну личность, то с другой я с таким же основанием могу считаться многими лич¬ностями.
То же можно сказать и о признаке непрерывности; он сооб¬щает личности только единство "сплошности", цельности, неко¬торое вполне определенное эмпирическое свойство - и ничего более.
Тождество в личности как познающем элементе. Всё, что до сих пор говорилось, относилось к личности как познаваемо¬му элементу в сознании. В суждении "Я тождествен с самим собой" мы понимали "я" в широком смысле слова, как конкрет¬ную личность. Теперь попробуем рассматривать "я" с более узкой точки зрения, как познающий субъект, как-то, к чему отно¬сятся и чем познаются все конкретные свойства личности. Раз¬ве в таком случае не окажется, что "я" в различные промежут¬ки времени абсолютно тождественно? Нечто, постоянно выхо¬дящее из своих пределов настоящего, сознательно присваиваю¬щее себе личность прошедшего и исключающее из себя то, что не принадлежит последней как чуждое, разве это нечто не пред¬ставляет собой некоторого постоянного неизменного принципа духовной деятельности, который всегда и везде тождествен с самим собой?
В области философии и в обыденной жизни господствующим ответом на этот вопрос является утвердительный ответ; и тем не менее эту мысль трудно оправдать, подвергнув ее логическому анализу. Если бы не существовало преходящих состояний сознания, тогда действительно мы могли бы предположить, что неизменный, абсолютно тождественный сам с собою принцип является в каждом из нас непрестанно мыслящим субъектом. Но если признать отдельные состояния сознания за реальные факты, то нет надобности предполагать никакого субстанционального тождества для познающего субъекта.
Вчерашние и сегодняшние состояния сознания не имеют никакого субстанционального тождества, ибо n то время, как одни из них здесь, налицо, другие безвозвратно умерли, исчезли. Их тождество - функциональное, так как те и другие познают те же объекты, и поскольку прошлое моей личности является одним из этих объектов, постольку они тождественным образом к нему относятся, благоволя к нему, называя его своим и противопоставляя его всем другим познаваемым вещам. Это функциональное тождество личности представляется нам единственным видом тождества, которое необходимо допустить, исходя из фактов опыта. Ряд лиц с совершенно одинаковым по содержанию прошлым являются совершенно адекватными носителями того эмпирического тождества личности, которое в действительности имеет каждый из нас. Психология, как естественная наука, должна допустить существование потока психических состояний, совершенно аналогичного подобным же процессам мысли у последовательного ряда лиц, и притом потока таких душевных состояний, из которых каждое связано со сложными объектами познания, переживает по отношению к ним различные эмоции и делает между ними известный выбор.
Из всего сказанного логически вытекает следующее: психология имеет дело только с теми или другими состояниями сознания. Доказывать существование души – дело метафизики или богословия, но для психологии такая гипотеза субстанционального принципа единства излишня.
Как наше “я” присваивает себе содержание личности. Но почему же каждое последовательное состояние сознания присваивает себе прошедшее содержание личности? Выше я упомянул о том, что мой минувший жизненный опыт представляется мне в таком симпатичном свете, в каком мне никогда не является минувший опыт других. Постараемся найти для этого надлежащее объяснение. Моя настоящая личность ощущается мною с оттенком родственности и теплоты. В этом случае есть тяжелая теплая масса моего тела, есть и ядро моей духовной личности – чувство внутренней активности. Без одновременного сознания этих двух объектов для нас невозможно реализовать настоящую личность.
Всякий предмет, находящийся в отдалении, если он удовлетворяет этим условиям, будет сознаваться нами с таким же чувством теплоты и родственности.
Но какие отдаленные объекты действительно удовлетворяют этому условию? Очевидно, те, и только те, которые удовлетворяли этому условию прежде, во время их существования. Их мы будем всегда вспоминать с чувством живейшей симпатии; к ним, может быть, еще снова будут склоняться на самом деле импульсы нашей внутренней активности. Естественным следствием этого будет то, что мы станем ассимилировать минувшие состояния нашего сознания друг с другом и с теперешним чувством симпатии и интимности в нашей личности и в то же время отделять их в виде группы от посторонних объектов, не удовлетворяющих этому условию совершенно так же, как американский скотовод, выпустив на зиму табуны и стада пастись на какую-нибудь широкую западную прерию, весной, при появлении скупщика, из массы животных, принадлежащих различным лицам, выбирает и сортирует принадлежащих ему и имеющих особый знак.
Нечто совершенно аналогичное представляет для нас наш минувший опыт. Опыт других людей, как бы много я ни знал о нем, всегда лишен того живого клейма, которым обладают объекты моего собственного прошедшего опыта. Вот почему Петр, проснувшись в одной постели с Павлом и вспоминая то, о чем они думали оба перед сном, присваивает себе и отождествляет симпатичные идем как свои и никогда не чувствует наклонности смешать их с холодными и бледными образами, в которых ему представляется душевная жизнь Павла. Такая ошибка столь же невозможна, как невозможно смешать свое тело, которое видишь и чувствуешь, с телом другого человека, которое только видишь. Каждый из нас, проснувшись, говорит: “Вот опять здесь моя прежняя личность”, - так же как он мог бы сказать: “Вот опять здесь прежняя кровать, прежняя комната, прежний мир”.
Подобным же образом в часы нашего бодрствования, несмотря на то что одно состояние сознания умирает, постоянно заменяясь другим, все же это другое состояние сознания среди позна¬ваемых объектов находит своего предшественника и, усматри¬вая в нем описанным выше образом неостывшую живость, бла¬говолит к нему, говоря: "Ты мое, ты - часть того же сознания, что и я". Каждая позднейшая мысль, обнимая собой и познавая предшествующие мысли, является конечным преемником и об¬ладателем их содержания. По словам Канта, здесь совершается нечто аналогичное тому, как если бы упругие шары были одаре¬ны не только движением, но и осознаванием этого движения и первый шар сообщал свое движение и осознавание его второ¬му, который сообщал бы и то и другое вместе со своим осознава¬нием и движением третьему, пока, наконец, последний шар не заключал бы в себе все, сообщенное другими, и не осознавал бы все это как свое собственное.
Благодаря подобному фокусу, когда зарождающаяся мысль немедленно подхватывает исчезающую и присваивает себе ее содержание, в нашем сознании образуется связь между отда¬леннейшими элементами нашей личности. Кто обладает последним по времени элементом сознания, обладает и предпоследним, ибо обладающий обладателем обладает и обладаемым. Невозмож¬но указать никаких черт в личном тождестве, существование которых можно было бы доказать опытным путем и которые не были бы нами выше указаны; невозможно представить себе, как трансцендентальный принцип единства (если бы он был в дан¬ном случае налицо) мог бы ради известной цели объединить материал или познаваться не в качестве продукта потока со¬знания, в котором каждая последующая часть познает и, позна¬вая, охватывает и присваивает себе все предшествовавшее, яв¬ляясь представителем всего прошлого потока, с которым ее нельзя (реально) отождествлять.

И.С. КОН

Проблема "Я" в психологии

Во всем подслушать жизнь стремясь,
Спешат явленья обездушить,
Забыв, что если в них нарушите:
Одушевляющую связь,
То больше нечего и слушать.
Гете

В отличие от философских теорий, претендующих на рас¬крытие "истинной природы" и "сущности" "Я" в целом, психо¬логия пытается расчленить эту проблему на составные части, которые могли бы стать предметом экспериментальных иссле¬дований. Однако классификация соответствующих Психологи¬ческих теорий представляет большие трудности, так как они дифференцируются по различным линиям.
Во-первых, по предмету, на котором сосредоточен главный интерес исследователей. Одни интересуются прежде всего субъектными свойствами индивида, внутренними источниками его активности, которые выше были обозначены как идентич¬ность и "Эго". Таковы, например, персоналистическая психоло¬гия, фрейдизм, экзистенциализм, эгопсихология. Других зани¬мает преимущественно "образ Я" как элемент самосознания.
Во-вторых, психологические исследования различаются по теоретическому контексту, углу зрения, под которым рассмат¬ривается проблема "Я". Там, где отправной точкой служит теория личности, "Я" чаще всего мыслится как некое структур¬ное единство и наибольшее внимание привлекают его регулятивные функции. В контексте теории сознания на первый план выступают когнитивные особенности процессов самосознания, адекватность самооценок и т. п.
В-третьих, существенно различается методологическая стра¬тегия исследований. Так, подход к изучению самооценок, этого ценнейшего источника в понимании "образа Я", меняется в за¬висимости от того, рассматриваются они исследователем как непосредственные компоненты "образа Я" или только как ин¬дикаторы каких-то глубинных и не осознаваемых личностью качеств (например, самоуважения). Психолог, считающий лич¬ность просто суммой черт, может удовлетвориться описательно — компонентным анализом и скажет, что "образ Я" складывается из представлений индивида о своем теле, уме, способностях, социальном положении и т. д. Для системно-структурного мышления такая стратегия принципиально неприемлема, гене¬зис самосознания рисуется ему гораздо более сложным.
Первые шаги научно-психологического анализа человечес¬кого "Я" были связаны с развитием естественнонаучного мыш¬ления и борьбой против идеализма. Идеалистические теории психики, считавшие "Я" источником всех человеческих действий, приравнивали его к "душе", или нематериальному "внутренне¬му агенту", который направляет поведение индивида, а сам не может быть ни выведен, ни сведен, ни объяснен. Естественно, что научная психология стремилась разоблачить этот "призрак", по выражению И. М. Сеченова, свести его к каким-то матери¬альным процессам. Но к каким именно?
Большинство психологов XIX в. видели в "Я" чувственный образ, формирующийся на основе самоощущений и закреплен¬ных памятью ассоциаций. Так, Дж. Ст. Милль связывал появ¬ление "Я" с памятью о совершенном действии. По мнению Ч. Пирса, "идея Я" возникает у ребенка в результате ассоциа¬ции факта перемещения вещей с движением собственного тела, которое осознается как причина перемещения. В. Вундт пони¬мает "Я" как чувство связи всех индивидуальных психических переживаний, придавая особое значение в его генезисе кинесте¬тическим ощущениям. Эта тенденция имела материалистичес¬кую направленность, была ориентирована на эксперимент и спо¬собствовала развитию ряда важных исследований (например, того, как человек осознает схему собственного тела). Особенно ценными в этом плане были работы И. М. Сеченова.
"Ребенок, - писал Сеченов, - множество раз получает от своего тела сумму самоощущений во время стояния, сидения, бегания и пр. В этих суммах, рядом с однородными членами, есть и различные, специально характеризующие стояние, ходь¬бу и пр. Так как эти состояния очень перемежаются друг с другом, то существует тьма условий для их соизмерения в со¬знании. Продукты последнего и выражаются мыслями: "Петя сидит или ходит". Здесь Петя обозначает, конечно, не отвлечение из суммы самоощущений постоянных членов от изменчи¬вых... но мысли все-таки соответствует ясное уже и в уме ре¬бенка отделение своего тела от своих действий. Затем, а может быть и одновременно с этим, ребенок начинает отделять в со¬знании от прочего те ощущения, которые составляют позыв на действия; ребенок говорит: "Петя хочет есть, хочет гулять". В первых мыслях выражается безразлично состояние своего тела как цельное самоощущение; здесь же сознана раздельность уже двух самоощущений... Так как эти состояния могут происхо¬дить при сиденье, при ходьбе и пр., то должно происходить соизмерение их друг с другом в сознании. В результате выхо¬дит, что Петя то чувствует пищевой голод, то гуляльный; то ходит, то бегает - во всех случаях Петя является тем общим источником, внутри которого родятся ощущения и из которого выходят действия".
Однако ограниченность психофизиологического и ассоцианистского подхода к проблеме "Я" состояла в том, что он не видел социальных аспектов самосознания.
Разумеется, даже авторы классических робинзонад, не гово¬ря уже о психологах XIX в., прекрасно понимали, что человек живет в обществе и зависит от него. Но общество, подобно про¬странству в ньютоновской физике, мыслилось лишь как усло¬вие, рамка, внешняя среда развития личности. Содержание же рефлексивного "Я" казалось непосредственно данным (само¬чувствие) или формирующимся в результате самонаблюдения. Но что побуждает человека к саморефлексии, каковы критерии его самооценок и почему он заостряет внимание на одних ас¬пектах собственного опыта в ущерб другим?
Человек осознает прежде всего такие свои свойства, на кото¬рые кто-то или что-то обращает его внимание. Это верно даже относительно элементарных физических свойств. Замечено, что, рисуя словесный портрет другого человека или автопортрет, Подростки значительно чаще, чем дети и взрослые, включают в эти описания свойства кожи. Дело в том, что появляющиеся в связи с половым созреванием изменения кожного покрова не¬вольно привлекают к себе внимание окружающих, доставляя подросткам много неприятностей.
Уже простое описание, фиксация того или иного качества большей частью включает в себя момент оценки и сравнения. Вряд ли кто-нибудь измерял длину своего носа в сантиметрах. Однако каждый знает, большой у него нос или маленький, краси¬вый или некрасивый. Постигается это путем сравнения.
Прилежный, умный, сильный, красивый, вспыльчивый, послуш¬ный, старательный - все эти определения имеют оценочный смысл и обязательно предполагают сравнение с кем-то. Разгра¬ничить осознание многих своих психических и даже телесных свойств от их социально-нравственной или эстетической само¬оценки практически невозможно.
Хотя "образ Я" всегда включает в себя определенный на¬бор компонентов (представление о своем теле, своих психичес¬ких свойствах, моральных качествах и т.д.), их конкретное со¬держание и значимость варьируются в зависимости от соци¬альных и психологических условий и состояний. Кроме того, человек не просто "узнает", "открывает", но и активно форми¬рует себя. Осознание каких-то своих способностей меняет его самооценку и уровень притязаний, да и сами эти способности не только проявляются, но и формируются в деятельности.
Уяснение этого постепенно подводило психологов, как ра¬нее случилось с философами, к пониманию социальной приро¬ды "Я". Первым шагом в этом направлении было признание, что наряду с биологическим, телесным "Я", к осознанию кото¬рого индивид приходит "изнутри", благодаря развитию органи¬ческого самочувствия, "образ Я" включает в себя социальные компоненты, источником которых является взаимодействие индивида с другими людьми. Наиболее известным вариантом этой модели была теория Уильяма Джемса. Джеме начинает с того, что разграничивает "познающее Я", "поток сознающей мысли", которое он обозначает английским словом "I" (бук¬вально — "я", местоимение первого лица единственного числа), и "эмпирическое Я", обозначаемое словом "me" (буквально - "меня", которое не имеет в русском языке адекватной грамма¬тической формы для передачи его существительным). "Me" - это "общий итог всего, что человек может назвать своим, вклю¬чая не только его собственное тело и психические силы, но и все принадлежащее ему — одежду, дом, семью, предков и друзей, репутацию, творческие достижения, земельную собственность и даже яхту и текущий счет". "Эмпирическое Я" Джемс в свою очередь подразделяет на три компонента: "материальное Я" - тело, одежда, собственность; "социальное Я" — то, чем признают данного человека окружающие (каждый человек имеет столько разных "социальных Я", сколько существует отдельных групп или кружков, о мнении которых он заботится); "духовное Я" — совокупность психических способностей и склонностей.
При всей "буржуазности" этой модели, в которой текущий счет - такой же важный компонент "Я", как и тело, включение в нее социальных характеристик было, несомненно, шагом впе¬ред. В буржуазном обществе собственность, имущественное положение и вправду составляют важный компонент личности и ее самосознания (вспомним блестящие рассуждения К. Мар¬кса о том, как притягательная сила денег нейтрализует и пе¬ревешивает отталкивающую силу уродства).
Однако социальные и индивидуально-природные компоненты "Я" остаются в схеме Джемса рядоположными. Между тем осознание индивидуально-природных качеств также имеет свои социальные предпосылки. Вполне закономерно поэтому, что в последующем "социологизация" проблемы "Я" была продол¬жена.
В начале XX в. социолог Чарлз Хортон Кули сформулиро¬вал теорию "зеркального Я", согласно которой представление человека о самом себе, "идея Я", складывается под влиянием мнений окружающих и включает три компонента: представле¬ние а том, каким я кажусь другому лицу, представление о том, как этот другой меня оценивает, и связанную с этим самооцен¬ку, чувство гордости пли унижения. "Идея Я" формируется уже в раннем возрасте в ходе взаимодействия индивида с дру¬гими людьми, причем решающее значение имеют так называе¬мые первичные группы (семья, сверстники и т. д.).
В 40-50-х годах теория "зеркального Я" стала базой мно¬жества экспериментальных исследований, выясняющих зави¬симость "образа Я" или частных самооценок от мнения окру¬жающих. Результаты этих исследований показывали, что под влиянием благоприятных суждений окружающих самооценка повышается, неблагоприятных - снижается, причем нередко меняется и самооценка тех качеств, которые не подвергались оценке со стороны. Так, похвала, полученная от авторитетной для личности группы, может способствовать повышению обще¬го уровня ее притязаний.
Поскольку теория "зеркального Я" в ее первоначальном варианте акцентировала внимание на зависимости формирова¬ния "образа Я" от мнения "значимого другого", человеческое "Я" выглядит в ней пассивным: оно только отражает и сумми¬рует чужие мнения на свой счет, а взаимодействие людей в процессе их совместной деятельности сводится к обмену мнения¬ми. На деле каждый индивид общается с множеством разных людей, которые воспринимают и оценивают его неодинаково. Кроме того, различные люди (и группы) неодинаково значимы для личности. Например, в одних случаях большее влияние на подростка могут оказать родители, семья, а в других - сверст¬ники, приятели. Наконец, личность не механически усваивает Чужие мнения о себе, но более или менее самостоятельно ос¬мысливает и отбирает их, используя при этом собственные кри¬терии.
Формирование человеческого "Я" в процессе реального вза¬имодействия индивида с другими людьми в рамках определен¬ных социальных групп и в зависимости от выполняемых лич¬ностью ролей было исследовано американским ученым Джорд¬жем Гербертом Мидом (1863—1931), родоначальником интеракционистской (от interaction — взаимодействие) ориентации в социальной психологии. В противоположность тем, кто считал, что "образ Я" дан индивиду непосредственно или формирует¬ся путем обобщения самоощущений. Мид утверждает, что са¬мосознание - это процесс, в основе которого лежит практичес¬кое взаимодействие индивида с другими людьми. "Индивид познает себя как такового не прямо, а только косвенно, с част¬ных точек зрения других членов данной социальной группы или с обобщенной точки зрения всей группы, к которой он при¬надлежит, ибо он входит в свой собственный опыт как Я или как индивид не прямо и непосредственно..., а только став для себя таким же объектом, каким являются для него другие инди¬виды. Объектом же для себя он может стать, приняв отноше¬ния к себе других индивидов, в рамках той совместной обще¬ственной деятельности, в которую они вовлечены". Чтобы ус¬пешно взаимодействовать с другими людьми, необходимо пред¬видеть реакцию партнера на то пли иное твое действие. Рефлек¬сия на себя есть, по сути дела, не что иное, как способность поста¬вить себя на место другого, усвоить отношение других к себе.
Простейшей моделью этого процесса может служить, по Миду, психология детской игры. Сначала ребенок просто подражает поведению окружающих его людей. Он выступает то в роли воспитателя, делая кому-то замечания, то в роли воспитуемого - сам исполняет только что данные указания. Но эти сменяющи¬еся роли еще не интегрированы в определенную систему. В каждый данный момент ребенок представляет себя кем-то другим. Отсюда - внешняя непоследовательность его действий, которые можно понять, только зная, кем он себя в данный мо¬мент воображает и как он определяет свою роль. Он может воображать себя не только человеком, но и животным и даже неодушевленным предметом (например, паровозом). В отноше¬ниях с людьми ребенок не столько "принимает роль" другого (ставит себя на его место), сколько идентифицируется с ним, усваивая при этом и его отношение к себе, либо столь же одно¬значно приписывает другому свои собственные мотивы.
По мере усложнения игровой деятельности ребенка круг его "значимых других" расширяется, а его отношения с ними ста¬новятся все более избирательными. Это требует и более слож¬ной внутренней регуляции поведения. Чтобы участвовать в коллективной игре (например, в футбол), ребенок должен усво¬ить целую систему правил, регулирующих отношения между игроками, и уметь сообразовать своп действия со всеми други¬ми членами команды. Это значит, что он ориентируется уже не на Отдельных конкретных других, а па некоего "обобщенного другого". Овладеть ролью вратаря -значит усвоить правила игры и те ожидания (экспектации), которые предъявляются к вратарю всеми членами команды. Соответственно и самооцен¬ка себя в роли вратаря (хороший я вратарь или плохой) зави¬сит от того, насколько данный индивид отвечает этим ожидани¬ям. Но эта закономерность существует не только в игре. Человек в принципе не может осознать и описать себя без помощи категорий, обозначающих его пол, возраст, социальную принадлежность, род занятий, семейное положение и т. д. Каждая такая характеристика ("мужчина", "взрослый", "учитель", "отец") обозначает занимаемую индивидом социальную позицию и связанную с этим систему взаимных ожиданий.
В концепции Мида "Я" предстает как производное от груп¬пового "Мы", которое оно косвенно включает в себя, причем содержание "Я" обусловлено уже не мнениями других людей, а реальными взаимоотношениями с ними, их совместной деятель¬ностью. Кроме индивидуальных "значимых других" появляет¬ся обобщенный, "генерализованный другой", которым может быть не только семья или игровая группа, но и общество в целом. "Индивидуальное Я", подчеркивал Мид, по просто "включает" в себя отдельные социальные компоненты, но все оно целом "есть по самой сути своей социальная структура, вырастающая из социального опыта".
Описание личности и ее "Я" через групповые принадлежно¬сти и социальные роли, по сути дела, лишь переводит на язык психологии то, к чему давно уже пришли философы (вспомним гегелевскую схему перехода от единичного самосознания к все¬общему, фейербаховское обнаружение "Я" в "Ты" и, наконец, высказывание К. Маркса о Петре и Павле). Однако употреб¬ление термина "роль" в данном случае не следует истолковы¬вать, что нередко случается, как прямое сведение личности к совокупности выполняемых ею социальных функций или, еще того хуже, к ложному, разыгрываемому поведению.
"Конечно, ребенок усваивает то, как он должен вести себя с мамой, скажем, что ее нужно слушаться, и он слушается, но мож¬но ли сказать, что при этом он играет роль сына пли дочери? — спрашивает известный советский психолог А. Н. Леонтьев. Столь же нелепо говорить, например, о "роли" полярного ис¬следователя, "акцептированной" Нансеном: для него это не "роль", а миссия. Иногда человек действительно разыгрывает ту или иную роль, но она все же остается для него только "ро¬лью", независимо от того, насколько она интернализирована. "Роль" - не личность, а, скорее, изображение, за которым она скрывается". Но если "роль", как следует из определения само¬го А. Н. Леонтьева, есть программа, "которая отвечает ожидае¬мому поведению человека, занимающего определенное место в структуре той или иной социальной группы", или "структури¬рованный способ его участия в жизни общества", то она никак не может быть "изображением" лица. Иначе придется признать, что личность существует не только вне общества, но даже и вне своей собственной социальной деятельности. Ведь "структури¬рованный способ участия в жизни общества" есть не что иное, как структура деятельности человека.
Источник этого противоречия лежит в логической подмене понятий, точнее, системы отсчета. Социальная психология, кото¬рую критикует А. Н. Леонтьев, рассматривает объективный процесс взаимодействия индивидов в обществе, выводя из него их самосознание. А. Н. Леонтьев же имеет в виду то, как сам индивид воспринимает и оценивает свои действия. Ребенок может быть искренне любящим и послушным или только при¬творяться таковым, и разница здесь весьма существенна. Но это не отменяет того, что существует определенное социальное определение детской роли, в свете которого оценивается пове¬дение конкретного ребенка и которое не может не преломляться в его собственном самосознании ("я хороший, потому что слушаюсь маму").
"Ролевое" описание диалектики индивидуального и соци¬ального осуществляется на трех различных уровнях: в рамках безличной макросоциальной системы (социологический уровень), в рамках непосредственного межличностного взаимодействия (социально-психологический уровень) и в рамках индивиду¬альной мотивации (внутриличностный уровень).
В социологии, предметом исследования которой является социальная система, "социальная роль" понимается как безличная норма, функция, связанная с определенной социальной позицией и не зависящая от личных свойств занимающих эту позицию индивидов; "роль" учителя, инженера или отца семейства социологически задана общественным разделением труда и иными объективными процессами, не зависящими от воли отдельного индивида. Хотя требования, предъявляемые к чело¬веку занимающему эту позицию, далеко не всегда формулиру¬ются так однозначно, как в воинском уставе или должностной инструкции, они тем не менее вполне объективны. Чтобы по¬нять, к примеру, соотношение отцовской и материнской ролей в современной семье, надо учитывать прежде всего реальное раз¬деление труда между мужчиной и женщиной, соотношение их семейных и внесемейных обязанностей, структуру семьи, спосо¬бы воспитания детей и т. д. Мнения же конкретных мужчин и женщин по этому вопросу, при всей значимости индивидуаль¬ных вариаций, будут только отражением стереотипов массово¬го сознания, за которыми в конечном счете стоят закономерно¬сти социальной структуры.
Социальная психология в известной мере оставляет эти мак-росоциальные отношения "за скобками", понимая "роль" как структуру непосредственного межличностного взаимодействия. Привычные нормы поведения неизбежно стандартизируются и подкрепляются системой взаимных ожиданий. От человека, который несколько раз проявил остроумие, ждут, что он и в дальнейшем будет развлекать своих товарищей, и эта "роль шутника" так или иначе включается в его "образ Я".
Наконец, при исследовании внутриличностных процессов словом "роль" обозначают определенный аспект, часть, сторону деятельности лица, называя ее в данном случае "интериоризованной", то есть усвоенной, вошедшей "внутрь" личности ро¬лью. Внимание здесь акцентируется прежде всего на том, как сам индивид воспринимает, сознает и оценивает ту или иную свою функцию (деятельность), какое место занимает она в его "образе Я", какой личностный смысл он в нее вкладывает. "Интериоризованная роль" - это компонент самосознания, отно¬шение личности к некоторому аспекту собственной деятельности.
Таким образом, понятие "социальная роль" как бы связыва¬ет деятельность личности и ее самосознание с функционирова¬нием социальной системы, причем отправной точкой здесь яв¬ляется не индивид, а социум. Но это разграничение в известной мере условно. Буржуазные социологи вслед за обыденным со¬знанием часто делят жизнедеятельность личности на две части, из которых одна - формальная, застывшая, мертвая - приписы¬вается "безличному" миру социальных ролей, а вторая - "лич¬ная", эмоционально окрашенная - представляет то, чем инди¬вид является "сам по себе", безотносительно к социальным ус¬ловиям. В житейском обиходе сказать про человека; что он "ис¬полняет роль" отца или учителя, все равно что сказать, что он "притворяется", что он "не настоящий" отец или учитель. Са¬мому индивиду "ролевой" кажется только такая деятельность, которую он воспринимает как нечто более или менее внешнее, периферийное, условное, "разыгрываемое" для других, в отли¬чие от "подлинного Я", без которого он просто не может себя представить. Но независимо от того, считает ли индивид свою работу ремеслом, призванием или даже миссией, хотя это весь¬ма существенно для него самого, а также для морально-психо¬логической оценки его как личности, социологически он во всех случаях исполняет определенную "профессиональную роль". И если энтузиастов на данный вид работы не находится, а обой¬тись без него общество не может, начинают действовать такие вполне объективные механизмы, как материальное стимулиро¬вание, государственное распределение специалистов и т. п.
Взаимопроникновение социально-ролевого и индивидуаль¬но-личностного начал можно наблюдать во всех сферах жизне¬деятельности людей. - Возьмем, например, Марксов анализ про¬цесса обмена. В принципе отношения покупателя и продавца совершенно безличны. Продавец - всего лишь персонифици¬рованный товар (скажем, голова сахара), а покупатель - персо¬нифицированные деньги (золото). "Как только голова сахара становится золотом, продавец становится покупателем. Эти определенные общественные роли вытекают отнюдь не из че¬ловеческой индивидуальности вообще, но из меновых отноше¬ний между людьми, производящими свои продукты в форме товаров. Отношения, существующие между покупателем и про¬давцом настолько не индивидуальны, что они оба вступают в них лишь поскольку отрицается индивидуальный характер их труда, именно поскольку он, как труд не индивидуальный, ста¬новится деньгами". Но эти безличные экономические роли не являются чем-то абсолютно противоположным индивидуаль¬ности, поскольку эти роли, как и эта индивидуальность, - про¬дукт истории. "...Эти экономические буржуазные роли покупателя и продавца... суть необходимое выражение индивиду¬альности на основе определенной ступени общественного про¬цесса производства".
И так обстоит дело не только в практике, но и в самосозна¬нии. Личность не может определить себя безотносительно к системе своих "социальных ролей"; она может сливаться, иден¬тифицироваться с ними или отстраняться, дистанцироваться от них, даже противопоставлять себя им, но во всех случаях при определении своего "Я" они как бы служат для личности точ¬кой отсчета.
Чем богаче структура жизнедеятельности индивида, чем шире круг его социальных принадлежностей, тем более сложным и дифференцированным будет его самосознание.
Во-первых, человек сталкивается с тем, что его разные обя¬занности и роли, например, профессиональные и семейные, не совпадают, а иногда и противоречат друг другу. Эти межроле¬вые конфликты активизируют работу самосознания, побуждая личность иерархизировать разные аспекты своей жизнедеятель¬ности, соподчинять их соответственно какой-то шкале ценностей.
Во-вторых, каждая "социальная роль" есть отношение, кото¬рое его участники могут определять по-разному (например, тре¬бования, предъявляемые к учителю школьной администрацией, коллегами, родителями и учениками, могут существенно расхо¬диться). Эти внутриролевые конфликты предполагают необ¬ходимость самостоятельного, индивидуального определения собственной роли со всей вытекающей отсюда мерой ответствен¬ности.
В-третьих, неодинаково сами отношение индивида к выпол¬няемым ролям: одни функции и виды деятельности переживаются и осознаются как органические, неотделимые от собственного "Я", другие - как более или менее внешние, периферийные, "искусственные". Степень психологического отчуждения индивида от своих "ролей" зависит от многих причин как со¬циального, так и психологического характера.
Социально-психологический подход к личности, предложен¬ный интеракционистами, несомненно, открыл новые перспекти¬вы для изучения проблемы "Я". Однако ему свойственна из¬вестная односторонность.
Как справедливо отмечал Л. С. Выготский, "личность ста¬новится для себя тем, что она есть в себе, через то, что она предъявляет для других... За всеми высшими функциями, их отношениями генетически стоят социальные отношения, реаль¬ные отношения людей". Функции самосознания Выготский называл "третичными" функциями, имея в виду, что они производны как от непосредственного социального общения лич¬ности, так и от ее уже интерноризованных и в этом смысле "вторичных" психических функций. Интеракционисты же видят преимущественно первое - непосредственное межлич¬ностное общение, оставляя в тени как биологические основы индивидуальности, так и более широкие социальные детерми¬нанты, в частности предметное содержание деятельности лич¬ности.
Именно эти упущения интеракционизма и стали в первую очередь предметом критики со стороны марксистской социоло¬гической и психологической науки. Социологи-марксисты под¬черкивают неправомерность сведения социальных детерминант личности и ее самосознания к непосредственному взаимодей¬ствию индивидов, необходимость учитывать разную объектив¬ную значимость, соподчиненность и "ранг" усваиваемых инди¬видом "ролей". Психологи же выступают против недооценки Мидом и его последователями эмоциональных предпосылок самосознания, телесных переживаний и самоощущений. Пред¬ставители французской школы генетической психологии (Анри Баллон, Рене Заззо и его сотрудники) подчеркивают, что генезис самосознания, будучи в целом социальным процессом, имеет, од¬нако, и биологические предпосылки, особенно заметные при изучении эмоциональных аспектов "Я" (самочувствие, само¬ощущение), в частности развития "чувства Я". Эта сторона дела особенно важна для понимания филогенеза самосознания.
Уяснение многогранности проблемы способствовало даль¬нейшей дифференциации тематики психологических исследо¬ваний, посвященных генезису самосознания в целом и пред¬ставлений индивида о самом себе , а также совершенствованию их методологии и техники.

Г. М. Андреева

ОБЩЕНИЕ И МЕЖЛИЧНОСТНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Место и природа межличностных отношений
Теперь принципиально важно уяснить себе место этих меж¬личностных отношений в реальной системе жизнедеятельности людей.
В социально-психологической литературе высказываются различные точки зрения на вопрос о том, где “расположены” межличностные отношения, прежде всего относительно систе¬мы общественных отношений. Иногда их рассматривают в од¬ном ряду с общественными отношениями, в основании их, или, напротив, на самом верхнем уровне (Кузьмин Е. С. Основы социальной психологии. Л., ЛГУ, 1967. С. 146), в других случа¬ях — как отражение в сознании общественных отношений (Пла¬тонов К, К. О системе психологии. М., 1974. С. 30) и т. д. Нам представляется (и это подтверждается многочисленными иссле¬дованиями), что природа межличностных отношений может быть правильно понята, если их не ставить в один ряд с обще¬ственными отношениями, а увидеть в них особый ряд отноше¬ний, возникающий внутри каждого вида общественных отноше¬ний, не вне их (будь то “ниже”, “выше”, “сбоку” или как-либо еще). Схематически это можно представить как сечение особой плоскостью системы общественных отношений: то, что обнару¬живается в этом “сечении” экономических, социальных, поли¬тических и иных разновидностей общественных отношений, и есть межличностные отношения (рис. 1.1).

Рис. 1.1. Межличностные отношения и общественные отношения
При таком понимании становится ясным, почему межличност¬ные отношения как бы “опосредствуют” воздействие на лич¬ность более широкого социального целого. В конечном счете межличностные отношения обусловлены объективными обще¬ственными отношениями, но именно в конечном счете. Прак¬тически оба ряда отношений даны вместе, и недооценка второго ряда препятствует подлинно глубокому анализу отношений и первого ряда.
Существование межличностных отношений внутри различ¬ных форм общественных отношений есть как бы реализация без¬личных отношений в деятельности конкретных личностей, в актах их общения и взаимодействия.
Вместе с тем в ходе этой реализации отношения между людь¬ми (в том числе общественные) вновь воспроизводятся. Иными словами, это означает, что в объективной ткани общественных отношений присутствуют моменты, исходящие из сознательной воли и особых целей индивидов. Именно здесь и сталкиваются непосредственно социальное и психологическое. Поэтому для социальной психологии постановка этой проблемы имеет пер¬востепенное значение.
Предложенная структура отношений порождает важнейшее следствие. Для каждого участника межличностных отношений эти отношения могут представляться единственной реально¬стью вообще каких бы то ни было отношений. Хотя в действи¬тельности содержанием межличностных отношений в конечном счете является тот или иной вид общественных отношений, т. е. определенная социальная деятельность, но содержание и тем более их сущность остаются в большой мере скрытыми. Несмот¬ря на то что в процессе межличностных, а значит, и обществен¬ных отношений люди обмениваются мыслями, сознают свои от¬ношения, это осознание часто не идет далее знания того, что люди вступили в межличностные отношения.
Отдельные моменты общественных отношений представля¬ются их участникам лишь как их межличностные взаимоотно¬шения: кто-то воспринимается как “злой преподаватель”, как “хитрый торговец” и т. д. На уровне обыденного сознания, без специального теоретического анализа дело обстоит именно та¬ким образом. Поэтому и мотивы поведения часто объясняются этой, данной на поверхности, картиной отношений, а вовсе не действительными объективными отношениями, стоящими за этой картиной. Все усложняется еще и тем, что межличност¬ные отношения есть действительная реальность общественных отношений: вне их нет где-то “чистых” общественных отноше¬ний. Поэтому практически во всех групповых действиях участ¬ники их выступают как бы в двух качествах: как исполнители безличной социальной роли и как неповторимые человеческие личности. Это дает основание ввести понятие “межличностная роль” как фиксацию положения человека не в системе общественных отношений, а в системе лишь групповых связей, при¬чем не на основе его объективного места в этой системе, а на основе индивидуальных психологических особенностей лично¬сти. Примеры таких межличностных ролей хорошо известны из обыденной жизни: про отдельных людей в группе говорят, что он “рубаха-парень”, “свой в доску”, “козел отпущения” и т. д. Обнаружение личностных черт в стиле исполнения социальной роли вызывает в других членах группы ответные реакции, и, та¬ким образом, в группе возникает целая система межличностных отношений (Шибутани, 1968).
Природа межличностных отношений существенно отличается от природы общественных отношений: их важнейшая специфи¬ческая черта — эмоциональная основа. Поэтому межличност¬ные отношения можно рассматривать как фактор психологиче¬ского “климата” группы. Эмоциональная основа межличност¬ных отношений означает, что они возникают и складываются на основе определенных чувств, рождающихся у людей по от¬ношению друг к другу. В отечественной школе психологии раз¬личаются три вида, или уровня эмоциональных проявлений лич¬ности: аффекты, эмоции и чувства. Эмоциональная основа межличностных отношений включает все виды этих эмоцио¬нальных проявлений.
Однако в социальной психологии обычно характеризуется именно третий компонент этой схемы — чувства, причем тер¬мин употребляется не в самом строгом смысле. Естественно, что “набор” этих чувств безграничен. Однако все их можно све¬сти в две большие группы:
1) конъюнктивные — сюда относятся разного рода сближа¬ющие людей, объединяющие их чувства. В каждом случае такого отношения другая сторона выступает как желаемый объект, по отношению к которому демонстрируется готовность к со¬трудничеству, к совместным действиям и т.д.;
2) дизъюнктивные чувства — сюда относятся разъединя¬ющие людей чувства, когда другая сторона выступает как не¬приемлемая, может быть, даже как фрустрирующий объект, по отношению к которому не возникает желания к сотрудничеству и т. д. Интенсивность того и другого рода чувств может быть весьма различной. Конкретный уровень их развития, естествен¬но, не может быть безразличным для деятельности групп.
Вместе с тем анализ лишь этих межличностных отношений не может считаться достаточным для характеристики группы: практически отношения между людьми не складываются лишь на основе непосредственных эмоциональных контактов. Сама деятельность задает и другой ряд отношений, опосредованных ею. Поэтому-то и является чрезвычайно важной и трудной зада¬чей социальной психологии одновременный анализ двух рядов отношений в группе: как межличностных, так и опосредованных совместной деятельностью, т. е., в конечном счете, стоящих за ними общественных отношений.

Общение в системе межличностных
и общественных отношений
Анализ связи общественных и межличностных отношений позволяет расставить правильные акценты в вопросе о месте общения во всей сложной системе связей человека с внешним миром. Однако прежде необходимо сказать несколько слов о проблеме общения в целом. Решение этой проблемы является весьма специфичным в рамках отечественной социальной пси¬хологии. Сам термин “общение” не имеет точного аналога в тра¬диционной социальной психологии не только потому, что не вполне эквивалентен обычно употребляемому английскому тер¬мину “коммуникация”, но и потому, что содержание его может быть рассмотрено лишь в понятийном словаре особой психоло¬гической теории, а именно теории деятельности. Конечно, в структуре общения, которая будет рассмотрена ниже, могут быть выделены такие его стороны, которые описаны или иссле¬дованы в других системах социально-психологического знания. Однако суть проблемы, как она ставится в отечественной соци¬альной психологии, принципиально отлична.
Оба ряда отношений человека — и общественные, и межлич¬ностные, — раскрываются, реализуются именно в общении. Та¬ким образом, корни общения — в самой материальной жизнеде¬ятельности индивидов. Общение же и есть реализация всей си¬стемы отношений человека. “В нормальных обстоятельствах отношения человека к окружающему его предметному миру все¬гда опосредованы его отношением к людям, к обществу” (Леон-тьев А. А. Общение как объект психологического исследо¬вания // Методологические проблемы социальной психологии, 1975. С. 289), т. е. включены в общение. Здесь особенно важно подчеркнуть ту мысль, что в реальном общении даны не только межличностные отношения людей, т. е. выявляются не только их эмоциональные привязанности, неприязнь и прочее, но в ткань общения воплощаются и общественные, т. е. безличные по своей природе отношения. Многообразные отношения чело¬века не охватываются только межличностным контактом: поло¬жение человека за узкими рамками межличностных связей, в более широкой социальной системе, где его место определяется не ожиданиями взаимодействующих с ним индивидов, также требует определенного построения системы его связей, а этот процесс может быть реализован тоже только в общении. Вне об¬щения просто немыслимо человеческое общество. Общение вы¬ступает в нем как способ цементирования индивидов и вместе с тем как способ развития самих этих индивидов. Именно отсюда и вытекает существование общения одновременно и как реаль¬ности общественных отношений, и как реальности межличност¬ных отношений. По-видимому, это и дало возможность Сент-Экзюпери нарисовать поэтический образ общения как “един¬ственной роскоши, которая есть у человека”.
Естественно, что каждый ряд отношений реализуется в спе¬цифических формах общения. Общение как реализация меж¬личностных отношений — процесс, более изученный в социаль¬ной психологии, в то время как общение между группами ско¬рее исследуется в социологии. Общение, в том числе в системе межличностных отношений, вынуждено совместной жизнедея¬тельностью людей, поэтому оно необходимо осуществляется при самых разнообразных межличностных отношениях, т. е. дано и в случае положительного, и в случае отрицательного от¬ношения одного человека к другому. Тип межличностных отно¬шений не безразличен к тому, как будет построено общение, но оно существует в специфических формах, даже когда отноше¬ния крайне обострены. То же относится и к характеристике об¬щения на макроуровне как реализации общественных отноше¬ний. И в этом случае, общаются ли между собой группы или индивиды как представители социальных групп, акт общения неизбежно должен состояться, вынужден состояться, даже если группы антагонистичны. Такое двойственное понимание общения — в широком и узком смысле слова — вытекает из са¬мой логики понимания связи межличностных и общественных отношений. В данном случае уместно апеллировать к идее Мар¬кса о том, что общение — безусловный спутник человеческой истории (в этом смысле можно говорить о значении общения в “филогенезе” общества) и вместе с тем безусловный спутник в повседневной деятельности, в повседневных контактах людей (см. А. А. Леонтьев. Психология общения. Тарту, 1973). В пер¬вом плане можно проследить историческое изменение форм об¬щения, т. е. изменение их по мере развития общества вместе с развитием экономических, социальных и прочих общественных отношений. Здесь решается труднейший методологический воп¬рос: каким образом в системе безличных отношений фигуриру¬ет процесс, по своей природе требующий участия личностей? Выступая представителем некоторой социальной группы, чело¬век общается с другим представителем другой социальной груп¬пы и одновременно реализует два рода отношений: и безличные, и личностные. Крестьянин, продавая товар на рынке, получает за него определенную сумму денег, и деньги здесь выступают важнейшим средством общения в системе общественных отно¬шений. Вместе с тем этот же крестьянин торгуется с покупате¬лем и тем самым “личностно” общается с ним, причем сред¬ством этого общения выступает человеческая речь. На поверх¬ности явлений дана форма непосредственного общения — коммуникация, но за ней стоит общение, вынуждаемое самой системой общественных отношений, в данном случае отноше¬ниями товарного производства. При социально-психологическом анализе можно абстрагироваться от “второго плана”, но в реальной жизни этот “второй план” общения всегда присутству¬ет. Хотя сам по себе он и является предметом исследования главным образом социологии, и в социально-психологическом подходе он также должен быть принят в соображение.
Единство общения и деятельности
Однако при любом подходе принципиальным является вопрос о связи общения с деятельностью. В ряде психологических кон¬цепций существует тенденция к противопоставлению общения и деятельности. Так, например, к такой постановке проблемы в ко¬нечном счете пришел Э. Дюркгейм, когда, полемизируя с Г. Тардом, он обращал особое внимание не на динамику общественных явлений, а на их статику. Общество выглядело у него не как ди¬намическая система действующих групп и индивидов, но как со¬вокупность находящихся в статике форм общения. Фактор обще¬ния в детерминации поведения был подчеркнут, но при этом была недооценена роль преобразовательной деятельности: сам обще¬ственный процесс сводился к процессу духовного речевого обще¬ния. Это дало основание А. Н. Леонтьеву заметить, что при та¬ком подходе индивид предстает скорее “как общающееся, чем практически действующее общественное существо” (Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. М., 1972. С. 271).
В противовес этому в отечественной психологии принимается идея единства общения и деятельности. Такой вывод логи¬чески вытекает из понимания общения как реальности челове¬ческих отношений, предполагающего, что любые формы обще¬ния включены в специфические формы совместной деятельно¬сти: люди не просто общаются в процессе выполнения ими различных функций, но они всегда общаются в некоторой дея¬тельности, “по поводу” нее. Таким образом, общается всегда де¬ятельный человек: его деятельность неизбежно пересекается с деятельностью других людей. Но именно это пересечение деятельностей и создает определенные отношения деятельного человека не только к предмету своей деятельности, но и к дру¬гим людям. Именно общение формирует общность индивидов, выполняющих совместную деятельность. Таким образом, факт связи общения с деятельностью констатируется так или иначе всеми исследователями.
Однако характер этой связи понимается по-разному. Иногда деятельность и общение рассматриваются не как параллельно существующие взаимосвязанные процессы, а как две стороны социального бытия человека, его образа жизни (Ломов Б. ф. Общение и социальная регуляция поведения индивида //Психологические проблемы социальной регуляции поведения. М., 1976. С. 130). В других случаях общение понимается как опре¬деленная сторона деятельности: оно включено в любую дея¬тельность, есть ее элемент, в то время как саму деятельность можно рассматривать как условие общения (А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975. С. 289). Наконец, общение можно интерпретировать как особый вид деятельно¬сти. Внутри этой точки зрения выделяются две ее разновидно¬сти: в одной из них общение понимается как коммуникативная деятельность, или деятельность общения, выступающая само¬стоятельно на определенном этапе онтогенеза, например, у до¬школьников и особенно в подростковом возрасте (Эльконин, 1991). В другой — общение в общем плане понимается как один из видов деятельности (имеется в виду прежде всего речевая деятельность), и относительно нее отыскиваются все элемен¬ты, свойственные деятельности вообще: действия, операции, мотивы и пр. (А. А. Леонтьев. Общение как объект психологи¬ческого исследования //Методологические проблемы социаль¬ной психологии. М., 1975. С. 122).
Вряд ли очень существенно выяснять достоинства и сравни¬тельные недостатки каждой из этих точек зрения: ни одна из них не отрицает самого главного — несомненной связи между деятельностью и общением, все признают недопустимость их отрыва друг от друга при анализе. Тем более что расхождение позиций гораздо более очевидно на уровне теоретического и общеметодологического анализа. Что касается эксперименталь¬ной практики, то в ней у всех исследователей гораздо больше общего, чем различного. Этим общим и являются признание факта единства общения и деятельности и попытки зафиксиро¬вать это единство.
Выделение предмета общения не должно быть понято вуль¬гарно: люди общаются не только по поводу той деятельности, с которой они связаны. Ради выделения двух возможных поводов общения в литературе разводятся понятия “ролевого” и “лич¬ностного” общения. При некоторых обстоятельствах это личностное общение по форме может выглядеть как ролевое, де¬ловое, “предметно-проблемное” (Хараш А. У. К определению задач и методов социальной психологии в свете принципа деятельности //Теоретические и методологические проблемы соци¬альной психологии. М., 1977. С. 30). Тем самым разведение ро¬левого и личностного общения не является абсолютным. В опре¬деленных отношениях и ситуациях и то, и другое сопряжено с деятельностью.
Идея “вплетенности” общения в деятельность позволяет также детально рассмотреть вопрос о том, что именно в деятель¬ности может конституировать общение. В самом общем виде ответ может быть сформулирован так, что посредством обще¬ния деятельность организуется и обогащается. Построение плана совместной деятельности требует от каждого ее участни¬ка оптимального понимания ее целей, задач, уяснения специфи¬ки ее объекта и даже возможностей каждого из участников. Включение общения в этот процесс позволяет осуществить “со¬гласование” или “рассогласование” деятельностей индивиду¬альных участников (А. А. Леонтьев. Общение как объект пси¬хологического исследованиям //Методологические проблемы со¬циальной психологии. М., 1975. С. 116).
Это согласование деятельностей отдельных участников воз¬можно осуществить благодаря такой характеристике общения, как присущая ему функция воздействия, в которой и проявля¬ется “обратное влияние общения на деятельность” (Андрее¬ва Г. М., Яноушек Я. Взаимосвязь общения и деятельности //Общение и оптимизация совместной деятельности. М., 1987). Специфику этой функции мы выясним вместе с рассмотрением различных сторон общения. Сейчас же важно подчеркнуть, что деятельность посредством общения не просто организуется, но именно обогащается, в ней возникают новые связи и отноше¬ния между людьми.
Структура общения
Учитывая сложность общения, необходимо каким-то обра¬зом обозначить его структуру, чтобы затем возможен был анализ каждого элемента. К структуре общения можно подойти по-разному, как и к определению его функций. Мы предлагаем ха¬рактеризовать структуру общения путем выделения в нем трех взаимосвязанных сторон: коммуникативной, интерактивной и перцептивной. Структура общения может быть схематично изображена следующим образом (рис. 1.2).

Рис. 1.2. Структура общения
Коммуникативная сторона общения, или коммуникация в узком смысле слова, состоит в обмене информацией между об¬щающимися индивидами. Интерактивная сторона заключа¬ется в организации взаимодействия между общающимися инди¬видами, т. е. в обмене не только знаниями, идеями, но и дейст¬виями. Перцептивная сторона общения означает процесс восприятия и познания друг друга партнерами по общению и ус¬тановления на этой основе взаимопонимания. Естественно, что все эти термины весьма условны. Иногда в более или менее ана¬логичном смысле употребляются и другие. Например, в обще¬нии выделяются три функции: информационно-коммуника¬тивная, регуляционно-коммуникативная, аффективно-комму¬никативная (Ломов Б. Ф. Общение и социальная регуляция поведения индивида //Психологические проблемы социальной регуляции поведения. М., 1976. С. 85). Задача заключается в том, чтобы тщательно проанализировать, в том числе на экспе¬риментальном уровне, содержание каждой из этих сторон, или функций. Конечно, в реальной действительности каждая из этих сторон не существует изолированно от двух других, и выделе¬ние их возможно лишь для анализа, в частности, для построения системы экспериментальных исследований. Все обозначен¬ные здесь стороны общения выявляются в малых группах, т. е. в условиях непосредственного контакта между людьми. Отдель¬но следует рассмотреть вопрос о средствах и механизмах воз¬действия людей друг на друга и в условиях их совместных мас¬совых действий, что должно быть предметом специального ана¬лиза, в частности, при изучении психологии больших групп и массовых движений.

А. Добрович
СИСТЕМАТИКА ОБЩЕНИЯ
1) Общая модель
При построении общей модели коммуникации целесообраз¬но воспользоваться схемой Р. Якобсона (1964 г.):

где А — “адресант”, Б — “адресат” информации.
Связь может быть непосредственной (в общении людей — речь и жестикуляция в широком смысле слова, включая, напри¬мер, “вокальные жесты”; интонации) или опосредованной (те¬лефон, телетайп и т. п.).
Код — правила языка (или “пучка” языков), используемого для передачи сообщения; контекст — заранее заданное “смы¬словое поле”, в котором сообщение становится информатив¬ным.
2) Контакт
Под “контактом” понимается случай коммуникации с обрат¬ной связью:

Именно так, как “взаимную направленность” партнеров, по¬нимает “контакт” К. Бюллер (1927 г.). Для него контакт — “про¬цесс согласованных соизменений поведения”.
Адресант не только сообщает информацию, но и получает ответную. Иными словами, адресант, сделав сообщение, стано¬вится адресатом; тот, получив сообщение, становится адресан¬том. Этот процесс может продолжаться сколь угодно долго.
С нашей точки зрения, понятие “формального” (или “нефор¬мального”) общения применимо именно к контакту, а не к ком¬муникации вообще. “Формальным общением” мы будем назы¬вать контакт, на который наложены те или иные ограничения. Смысл этого определения будет раскрыт в дальнейшем. Пока же продолжим рассмотрение контакта.
3) Единица контакта
Единицей контакта естественно считать простейший случай:
А передает Б один “коммуникативный стимул” (или “коммуникат”) и получает один ответный; Б получает один стимул и пе¬редает один в ответ; происходит “обмен” коммуникатами. Сле¬дуя психотерапевту Э. Берне (1964 г.), назовем такой обмен “трансакцией”.
Примеры. А смерил Б презрительным взглядом. Тот демон¬стративно отвернулся — произошла трансакция. То же самое, но Б попросту смотрел в другую сторону и не заметил знака пре¬зрения, — трансакция не состоялась (контакта не было). А со¬общил Б некую новость, Б улыбнулся, не сказав ни слова, — трансакция, тем не менее, имела место, так как улыбка — это “жест”, коммуникативный стимул. А в качестве актера произ¬нес эффектную реплику, зрительный зал (в качестве адресата) затаил дыхание — трансакция состоялась. То же — если публи¬ка возмущенно зашикала, расхохоталась или разразилась апло¬дисментами. Человеческие трансакции почти всегда предпола¬гают использование нескольких кодов одновременно, т. е. “пуч¬ка” языков. Язык слов сочетается с языком пауз, интонаций, поз и мимики.
4) Содержание коммуникативного стимула
Как видно из только что приведенных примеров, коммуникат способен нести как элементарную, так и сверхсложную информацию. Пример элементарной — так называемое “погла¬живание”: информация о принадлежности к одной общности, о благожелательном отношении к партнеру. Пример сверхслож¬ной информации — словесно-музыкально-пантомимическая передача мистического опыта жрецом или шаманом.
Особо выделим “эмоциональный радикал” коммуникативного стимула. Если элементарный “положительный” стимул мы согласимся, по Берне, называть “поглаживанием”, то элемен¬тарный “отрицательный” стимул заслуживает названия “пин¬ка”, “укуса” или “укола”. “Укол” предпочтительнее с точки зре¬ния стиля.
5) Партнеры контакта. Маски
Дальнейшая разработка схемы касается партнеров контак¬та. Поскольку речь идет о людях, каждый из них располагает:
а) набором масок для “безличной” коммуникации;
6) личностью для “межличностной” коммуникации. Обратимся теперь к контакту масок.
Маска — это совокупность знаков (речевых, жестовых), по¬дача которых обеспечивает “гладкое” и безопасное взаимодей¬ствие в человеческой группе. Примеры: маска вежливости. В общественном месте отсутствие такой маски (злобное или рассеянное выражение лица, грубый тон, чересчур громкий смех и т. п.) влечет за собой санкции группы: нарекания, на¬смешки, агрессивность. И в то же время появиться в маске веж¬ливости среди подвыпивших гуляк — значит вызвать их раздра¬жение или обиду; здесь требуется другая маска: доброжелатель¬ства или лояльного невмешательства. Маска скорби подходит для похорон, но не для свадьбы и т. д. Люди меняют маски почти автоматически, по обстоятельствам.
Если в общении партнеров допускается только контакт масок, т. е. накладывается ограничение на участие личностей в беседе, то перед нами первый случай формального общения.
Указанное ограничение может быть разным по своей природе. Отметим четыре типа ограничений, накладываемых на контакт. а) Конвенциональные ограничения. В данной социальной груп¬пе существует “конвенция” — обычай, согласно которому в автобусе не принято задавать вопросы личного характера случайному спутнику (“Вы, должно быть, сегодня плохо спали?”) или сообщать что-либо из своей личной сферы (“Знае¬те, я разочаровался в жизни”). Приняты лишь безличные коммуникативные стимулы типа: “Разрешите? — Пожалуй¬ста”, “Извините! — Ничего страшного” и т. п. Конвенция, следовательно, вынуждает партнеров к “безличному” кон¬такту, к общению масок.
б) Ситуативные ограничения. Они близки к конвенциональ¬ным. Здесь выделяются особые ситуации, в которых участие личностей как партнеров контакта лишь “портит” дело. Примеры: церемониал сдачи смены или развода караула, чай¬ная церемония у японцев и т. п.
в) Эмоциональные ограничения. Партнеры общения эмоцио¬нально холодны или враждебны друг к другу и, стремясь пре¬дотвратить конфликт, пользуются в контакте исключитель¬но масками.
г) Насильственные ограничения. Один из партнеров, возмож¬но, готов к межличностному общению, но другой по тем или иным причинам пресекает эти попытки, надевая маску и вы¬нуждая сделать то же самое своего собеседника. Ограниче¬ния этого рода, как видим, отличаются от эмоциональных лишь некоторыми нюансами.
Ограничения контакта, по Д. С. Парыгину (1970), создают “психологические барьеры между людьми”, заменяя подлинное общение “стереотипами”, “стандартными поведенческими ре¬акциями”.
Любой случай контакта масок может быть объяснен пере¬численными ограничениями или их сочетанием.
6) Личность и позиция личности в контакте
Личность — структура чрезвычайной сложности, и мы бу¬дем рассматривать ее лишь в частных аспектах, имеющих наи¬большее значение в контакте. Человек как “коммуникант” рас¬полагает по крайней мере тремя личностными позициями. Они, по мнению Э. Берне, сосуществуют в рамках одной и той же лич¬ности, дополняя друг друга.
а) Позиция ребенка, “дитяти” (позиция Д). Сохраняется от ран¬него возраста. Сосредоточивает в себе сильные и слабые сто¬роны детской натуры. К “сильным”, видимо, следует отнести раскованность, творческие порывы, импульсивную жизнерадостность, фантазию, любопытство. К “слабым” — пугли¬вость, неуверенность, беспомощность, доверчивость, не¬сдержанность.
б) Позиция родителя (позиция Р). Усваивается в детстве за счет обожания старших и подражания им. Ее сильные сторо¬ны: уверенность в правоте моральных требований, способ¬ность к авторитетному тону, к покровительству и защите слабого. Менее привлекательные черты: безапелляцион¬ность, догматизм, сознание превосходства и права “карать”.
в) Позиция взрослого (позиция В). Расчет действий, контроль над ними, трезвость в оценках, понимание относительности догм. При этом излишний скептицизм, скованность (недоста¬ток спонтанности), бедность фантазии, недооценка эмоцио¬нальной стороны жизни.
Будь человек лишен какой-либо из этих позиций, его поведе¬ние стало бы “неадаптивным”: либо слишком жестким, либо слишком рыхлым и безалаберным. Однако в некоторую едини¬цу времени (по ходу контакта) ведущей является какая-то одна из позиций; в следующий момент может возобладать другая.
Из сказанного следует, что в контакте участвуют фактиче¬ски не двое, а шестеро партнеров:

Адресант                                                    Адресат
      Р                                                                Р
      В                                                                В
      Д                                                               Д
Это обстоятельство требует более подробной систематики трансакций. Они подразделяются следующим образом:
7) Взаимодополняющие трансакции
Коммуникативный стимул посылается адресантом с позиции Х и принимается адресатом в позиции У; ответный стимул по¬сылается с позиции У для его приема партнером в позиции X.
I

И в а н о в. Что стало с молодыми людьми? Они совсем распу¬стились.
П е т р о в. Да, в их годы мы бы¬ли поскромнее.
В этом примере коммуникативный стимул посылается с по¬зиции родителя(слева направо, что обозначено стрелкой). Сти¬мул адресован “родительской” же позиции партнера. Партнер отвечает именно с этой позиции (стрелка справа налево).
II

П р е п о д а в а т е л ь. Каким образом у вас получилось трехзначное число?
С т у д е н т. Ах, да: я забыл из¬влечь квадратный корень.
III

С ч е т о в о д. А не сорваться ли нам в бар, пока нет началь¬ства?
Б у х г а л т е р. Только скорее: умираю — пива хочу.
Примеры I, II и III можно, как иногда делают в режиссуре, назвать “пристройкой партнеров рядом”.

IV

И в а н о в. По-моему, вам сле¬довало бы уступить место вон той пожилой даме.
П е т р о в. Вы правы (уступает место).                   ,
Вариант: К сожалению, я болен и едва держусь на ногах. Наде¬юсь, дама извинит меня.
V

И в а н о в. Как вам не стыдно сидеть, когда рядом стоит по¬жилая женщина?
П е т р о в. Простите, пожа¬луйста, я просто не заметил. Задумался, знаете...
Вариант: Что вы пристали? Кто вы такой, чтобы мне указывать?;

VI

С и д о р о в а. Проводите меня: у нас в подъезде всегда толкут¬ся пьяные.
И в а н о в. Ну, конечно, провожу.

VII

П е т р о в. Вы так опытны — научите, как мне жить дальше.
И в а н о в. Прежде всего вам надо отдохнуть и успокоиться.
Вариант: Вечно вы ноете и ждете совета от других!
Примеры IV и V для партнера слева являются “пристройкой сверху”; примеры VI и VII для партнера слева являются “при¬стройкой снизу”.
Нередко подобные трансакции являются фиксированными. Например, светская беседа малознакомых пенсионеров может ограничиваться трансакциями Р—Р (см. I). Деловая беседа или дипломатический прием требуют фиксированных трансакций В—В (см. II). В ситуации пикника или костюмированного бала фиксируются трансакции Д—Д (см. III), другие же считаются неуместными. Отношения между преподавателем и студентом предписывают трансакции в позициях Р—В (см. IV), а между учительницей и школьниками — Р—Д (см. V). Для женщин ес¬тественны (и желательны) трансакции с мужчиной типа В—Р (см. VI) или даже Д—Р (см. VII). Трансакции типа Д—Р посто¬янно возникают между пациентом и психотерапевтом, причем смена взаимной позиции в ходе контактов считалась до по¬следнего времени запрещенной.
Если контакт масок мы определили как первый случай фор¬мального общения, то при фиксированных трансакциях мы стал¬киваемся со вторым случаем; здесь действует ограничение, на¬лагаемое на смену позиций. Как и в предыдущем случае, огра¬ничение может быть по своей природе конвенциональным, ситуативным, эмоциональным, насильственным или смешанным.
8) Трансакции без взаимодополнения
Здесь ответный стимул партнера либо поступает не с той позиции, куда был направлен исходный стимул, либо адресован не к той позиции, с которой этот исходный стимул посылался.
VIII

И в а н о в. Что стало с молоды¬ми людьми? Они совсем распу¬стились.
П е т р о в. Вспомните: когда мы были молодыми, наши ро¬дители говорили то же самое.
IX

С ч е т о в о д. А не сорваться ли нам в кино, пока нет началь¬ства?
Б у х г а л т е р. Стыдитесь, вы на работе!
Случаи типа VIII и IX мы называем трансакциями без взаи¬модополнения, но “с учетом адреса”. Действительно: правый партнер в этих примерах отвечает не с той позиции, с какой ожидалось, но адресуется к исходной позиции левого партнера.
Х

С ч е т о в о д. А не сорваться ли нам в кино, пока нет началь¬ства?
Б у х г а л т е р. Будьте добры, передайте мне ведомость за июль месяц.

XI

М у ж. Тебе не попадались на глаза мои запонки?
Ж е н а. Вечно ты все теряешь, не можешь без няньки!
Случаи типа Х и XI — это трансакции “без учета адреса”. В самом деле: правый партнер не только отвечает с неожидан¬ной позиции, но и адресуется не к исходной позиции левого партнера.
Случай XI изображает так называемую “перекрестную” трансакцию. Вот еще примеры такого же типа.
XII

М у ж. Тебе не попадались на глаза мои запонки?
Ж е н а. Вечно ты ко мне при¬дираешься? Почему я обязана все помнить?
XIII

С е м е н. Возьми-ка, брат, сум¬ку, да сходи за хлебом.
С т е п а н. Лень от дивана ото¬рваться? Возьми да сходи сам!
Перекрестные трансакции сплошь и рядом означают ссору партнеров. Вообще трансакции без взаимодополнения обычно содержат болезненный “укол” хотя бы для одного из участни¬ков контакта.
Если трансакциями типа VIII — XIII определяется весь ход контакта, т.е. ограничение накладывается на какую бы то ни было взаимодополняемость, перед нами третий случай фор¬мального общения. Мы назовем такое общение “конфликт¬ным”. Характер ограничения чаще всего эмоциональный или на¬сильственный.
И однако, если ограничение накладывается на какой-либо из двух “эмоциональных радикалов” коммуникативного стимула, то это — четвертый случай формального общения. Речь идет о запрете “уколов” (салонное щебетание, где позволены только взаимные поглаживания) или о запрете поглаживаний (тради¬ционная пикировка партнеров, которым предписано выступать только в роли оппонентов друг друга; предельный случай — Монтекки и Капулетти).
9) Скрытые трансакции
Коммуникативный стимул может состоять из двух (или трех) сообщений, каждое из которых адресовано разным позициям партнера. То сообщение, которое в наибольшей мере соответ¬ствует “конвенциям” и контексту беседы, считается явным; дру¬гое же оказывается “скрытым”, косвенным.

XIV

И в а н о в. Зайдемте ко мне, я живу один. Выпьем горячего чайку... (Вы мне очень нрави¬тесь.)
П е т р о в а. Да, это было бы кстати — согреться чаем... (Вы мне тоже.)

XV

П е т р о в. Сейчас я предостав¬лю вам слово. (Я вижу, вы сго¬раете от нетерпения покрасо¬ваться на трибуне.)
И в а н о в. Гм! (Могу вообще не выступать, если вы намере¬ны сделать из меня посме¬шище.)
XVI

П е т р о в. Сейчас я предостав¬лю вам слово. (Воображаю себе, как вы с ними расправи¬тесь!)
И в а н о в. Отлично! (Можете не беспокоиться, уж я-то за¬дам им перцу.)
XVII

П р о д а в е ц. Этот термос по¬дошел бы вам больше всех... (Только не знаю, можете ли вы себе позволить такие расхо¬ды.)
П о к у п а т е л ь н и ц а. Я беру его, это как раз то, что мне надо.
Скрытые трансакции в примерах XV, XVI и XVII носят явно провоцирующий характер. Однако в ряде случаев такая прово¬кация не является намеренной. Если вернуться к перекрестным трансакциям примеров XI, XII и XIII, то, строго говоря, это скорее всего случаи непреднамеренных провокаций. Картина здесь, видимо, такова.
Х1а

М у ж. Тебе не попадались мои запонки? (Извини, дорогая, что отвлекаю тебя, я так рас¬сеян.)
Ж е н а. Вечно ты все теряешь, не можешь без няньки!

ХПа

М у ж. Тебе не попадались на глаза мои запонки?
Ж е н а. Что ты ко мне приди¬раешься? Почему я обязана все помнить?
Хотя использование скрытых трансакций ведет подчас к пе¬рекрестным трансакциям и далее — к нарушенной взаимодопол¬няемости либо к разрыву общения (т. е. к ссоре), следует отме¬тить особую роль этого “скрытого” взаимодействия в возбужде¬нии чувств собеседников. Ограничение, накладываемое на скрытые трансакции, представляет собой пятый случай формального общения. Контакт становится “сухим”, “скучным”, “тягостным” для партнера. Такое ограничение может быть по природе как конвенционально-ситуативным (деловое совеща¬ние), так и эмоционально-насильственным (беседа враждебно-настороженных людей).
Прежде чем двинуться дальше, следует остановиться на на¬сильственных ограничениях контакта. Такие ограничения отно¬сят к случаям “игр”, имея в виду “проигрыш” того из партнеров, которого ограничили в общении или в достижении своих целей. Мы бы предпочли называть эти случаи “манипуляциями”, Ком¬муникативные манипуляции людей чаще всего далеки от невин¬ных игр. В отличие от спортивных, карточных, и тому подобных игр, которые могут быть “честными” и “нечестными”, манипу¬ляции всегда нечестны. Поговорим о них подробнее.
10) Манипуляции
По структуре их можно разделить на “однотактные” и “многотактные”. Примером однотактной манипуляции ЛО¬ВУШКА является случай Продавец—Покупательница (см. XVII), хотя такая манипуляция нередко состоит из множества “тактов” — хитроумных “ходов”. Пример XI иногда представ¬ляет собой однотактный вариант манипуляции ХЛОПАНЬЕ ДВЕРЬЮ:
М у ж (дружелюбно). Тебе не попадались на глаза мои запонки?
Ж е н а. Вечно ты все теряешь, не можешь без няньки!
(Муж, взорвавшись, выходит из комнаты, сильно хлопнув дверью. По каким-то причинам жена этого и добивалась).
Еще один пример: однотактный вариант манипуляции ВСЕ ИЗ-ЗА ТЕБЯ. Отец семейства корпит над чертежами, делать которые он не умеет и не любит. Сын стучится и входит с вопро¬сом: “Мама зовет обедать — идешь?” Горе-чертежник сажает кляксу на ватман и ожесточенно восклицает: “Что ты наделал, это все из-за тебя!”
Многотактные манипуляции состоят из целой серии трансакций.
Пример: многотактная манипуляция ХЛОПАНЬЕ ДВЕРЬЮ: М у ж (дружелюбно). Интересно, куда делся ключ от этого ящи¬ка. Тебе не попадался?
Ж е н а. Ослеп, что ли? Вон, у зеркальца.
М у ж. При чем тут “ослеп” — вещи должны быть на своих мес¬тах.
Ж е н а. Вы с твоей мамочкой не упустите случая сказать мне гадость.
(Далее, перейдя на “мамочку”, разговор оканчивается тем, что кто-то из двоих хлопает дверью. По всей вероятности, это в интересах жены.)
Еще пример: манипуляция ТУПИК. Жена чувствует, что муж начал тяготиться ею. Между тем тот приносит билеты в театр на спектакль, давно интересующий обоих. В ходе возбужденно¬го переодевания жены он, однако, делает ей резкое замечание: “Всегда ты копаешься!”
— Ничего, на такси успеем.
— На такси? Какая расточительность! Вот для чего я должен трудиться как проклятый!
Если ему удается спровоцировать жену на ответные “уко¬лы”, манипуляция переходит в ХЛОПАНЬЕ ДВЕРЬЮ. Муж от¬правляется к своим знакомым, предоставив жене, если ей угод¬но, самой мчаться в театр. При этом он, с одной стороны, добил¬ся желаемого, с другой — не несет ответственности за скандал. Ведь не кто иной, как он принес билеты! Жена оказывается за¬гнанной в “тупик”.
Иногда между сериями манипулятивных трансакций воз¬можны длительные (и запланированные) перерывы. Такова ма¬нипуляция ПОПРОБУЙ ОТНИМИ. Петров взял у Иванова ред¬кую книгу. Иванов просит вернуть ее. Петров выражает готов¬ность сделать это, несколько раз “забывает” о своем обещании, а затем зовет Иванова в гости. Принимая его, он держится так, что тот чувствует себя польщенным. Однако, как бы между про¬чим, Петров роняет фразу: “Надеюсь, вы пришли к нам не толь¬ко из-за вашей книги?” Это затрудняет для Иванова напомина¬ние о книге, и он уходит ни с чем. На следующий день Петров всплескивает руками: “Мы заговорились и забыли о книге!” Иванов вынужден ответить: “Ничего страшного”. Пользуясь этим, Петров тут же добивается разрешения передать книгу сво¬ему приятелю Н. — “всего на пару деньков”. Далее, предупреж¬дая вопрос Иванова о книге, он снова зовет его в гости и т. д.
С точки зрения “выгоды” манипулятора, можно подразде¬лить манипуляции на житейски выгодные и психологически выгодные (хотя нередко одно сочетается с другим). Житейски выгодны, например, ЛОВУШКА, ТУПИК, ПОПРОБУЙ ОТНИ¬МИ. Яркий пример житейски выгодной манипуляции — так на¬зываемый БУТЕРБРОД. Муж просит жену не выбрасывать вче¬рашние котлеты, а сделать из них бутерброд и завернуть ему на работу (хотя жене известно, что на работе есть буфет, где вкус¬но и недорого кормят). Это продолжается изб дня в день и имеет совершенно определенную цель: предотвратить просьбы жены о покупке ей нового пальто. Создается “контекст”, в котором подобная просьба прозвучала бы как неуместная и даже наглая.
Психологически выгодна манипуляция ВСЕ ИЗ-ЗА ТЕБЯ, описанная ранее. Она представляет собой типичную “очистку совести” за счет козла отпущения. Психологический выигрыш, помимо очистки совести, может также заключаться в получе¬нии “поглаживаний”, на которые вы вправе не отвечать, в нане¬сении безнаказанных “уколов” или в “пристройке сверху”.
Примеры. Манипуляция АЛКОГОЛИК. Пьяница обращает¬ся к доброжелательному знакомому с покаяниями и просьбами помочь советом. Знакомый искренне сочувствует ему и обсуж¬дает с ним его проблемы.
После длительной беседы алкоголик, однако, показывает, что он остался безутешным. Таким образом, он, во-первых, очи¬щает свою совесть, во-вторых, получает “поглаживания”, кото¬рых ему давно не дарили; а в-третьих, не подтвердив ценности выслушанных утешений, оставляет партнера без ответных по¬глаживаний. Иногда для “пристройки сверху” он еще и прибе¬гает в финале к чувствительному “уколу”: “Что вы, трезвенник, можете понимать в душе пьющего?” (фактически это трансак¬ция Р—Д: адресация “умудренного” к “наивному ребенку”),
Манипуляция А НЕ МОГЛИ БЫ ВЫ? — ДА, НО...
Д а м а. У меня уже месяц не работает телевизор.
О д и н   и з   г о с т е й. А не могли бы вы попросить мужа почи¬нить его?
Д а м а. Да, но мой муж абсолютно беспомощен в этих делах.
Д р у г о й   г о с т ь. Тогда вызовите мастера.
Д а м а. Да, но мастер скоре всего потребует, чтобы телевизор отвезли в мастерскую.
Т р е т и й г о с т ь. Почему бы вам это не сделать?
Д а м а. Да, но у меня нет времени час висеть на телефоне, зака¬зывая такси.
Ч е т в е р т ы й   г о с т ь. Так попросите об этом мужа.
Д а м а . Что вы, это беспомощный человек...
Беседа переходит в неловкое молчание. Дама тайно торже¬ствует: гости выдали ей целый букет “поглаживаний”, сочув¬ствуя или хотя бы изображая сочувствие. При этом она не обя¬зана “отдаривать” их поглаживания ответными.
Манипуляция ЕСЛИ БЫ НЕ БЫЛО ТЕБЯ. Муж постоянно твердит жене, что “если бы не было тебя”, он давно закончил бы диссертацию. В один прекрасный день жена собирается с деть¬ми пожить две недели у своей родни. Муж, однако, не в востор¬ге от этой идеи. Он вынужден предпринять новую манипуляцию (например, МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ), чтобы задержать жену. В действительности ему было необходимо очистить совесть, а заодно поддержать в жене чувство вины, облегчающее ему “при¬стройку сверху”.
Манипуляция ДОМАШНИЙ МУДРЕЦ. Некто приучает свое окружение к мысли, что он способен бескорыстно давать мудрые советы. Умело поощряя паломничество жаждущих со¬вета, он ведет тайный счет своим победам — “пристройкам сверху”. Манипулятивный характер таких действий обнаружи¬вается тем обстоятельством, что сам “мудрец” не выносит ничь¬их советов. Пристройка “рядом” или “снизу” рассматривается им как проигрыш.
Еще одна манипуляция. Ее детский вариант представлен в романе Ч. Диккенса “Большие ожидания”. Девочка в чистом накрахмаленном платье выходит на крыльцо и просит мальчи¬ка, ее обожателя, слепить ей пирог из песка. Мальчик бросает¬ся выполнять эту просьбу, после чего девочка морщится; “Фу, какой ты грязный, противный — весь в песке”. Манипуляция может соответственно носить название ПЕСОЧНЫЙ ПИРОГ. Взрослый ее вариант часто связан с половым негативизмом од¬ного из супругов. Женщина может упрекать мужчину в том, что он “животное” и испытывает к ней лишь влечение, но не лю¬бовь. Под этим предлогом она провоцирует длительное охлаж¬дение в отношениях. Все же, спустя некоторое время, она при¬бегает к кокетству, ласкам и т. п., давая мужчине повод быть понастойчивее. Однако в ответ на его более решительные при¬тязания, она разражается слезами: “Что я говорила — ты про¬сто животное!” Таким образом, ей удается, с одной стороны, из¬бегнуть отношений, которые ей неприятны, с другой — сохра¬нить видимость брака, удержать мужчину “при себе”.
Простая модель манипуляции может иметь следующий вид:

П е т р о в. Сейчас я предостав¬лю вам слово. (Воображаю, как вы с ними расправитесь!) Скрытая трансакция Петрова несет в себе “поглаживание”.
И в а н о в. Отлично. (Уж я-то задам им перцу.)

П е т р о в. Ну, ступайте на трибуну. (Только не мямлите, ради Бога!)
Скрытая трансакция Петро¬ва — обидный “укол”.
И в а н о в. Иду-иду.
Вариант: А?.. (Иванов, не найдясь что ответить, послушно идет к трибуне.)
В варианте “Иду-иду” Иванов принимает вынужденную при¬стройку снизу; в варианте “А?” он не имеет возможности нане¬сти ответный “укол” и невольно оказывается “в партере”. Сви¬детели этой сценки сдерживают смех.
Манипуляторы — нередко люди психологически извращен¬ные (садистические наклонности). Они опасны для партнера и вынуждают его в дальнейшем быть настороже, т. е. обращаться формально — вплоть до контакта масок. Причем одно из “на¬слаждений” манипулятора — вновь любой ценой извлечь парт¬нера “из-под маски”, чтобы затем опять нанести ему унизитель¬ный “укол”.
Если контакт в целом представляет собой серию манипуля¬ций и ничего более, перед нами несомненно шестой случай формального общения. Здесь один из партнеров насильствен¬но ограничивает действия другого.
Не следует, однако, забывать, что к манипуляциям иногда прибегают из бессознательного лукавства или интуитивно пре¬следуя взаимовыгодные цели. Так, ХЛОПАНЬЕ ДВЕРЬЮ иног¬да провоцируется любящей женщиной. Вслед за манипуляцией ее общение с мужчиной становится на некоторое время фор¬мальным. Но это непривычно для мужчины и крайне тяготит его. Чувство вины, привязанность к женщине или хотя бы скука побуждают его сделать первый шаг к примирению, которое ока¬зывается тем более пылким, чем холоднее была формальная по¬лоса взаимоотношений. Так подчас “оживляется” потускнев¬шее супружество. Формализация контактов обслуживает в этом примере задачу более полного неформального (интимно¬го) общения.

Н. Н. Обозов
СИМПАТИИ И ПРИТЯЖЕНИЕ
“Известно множество различных интерпретаций того факта, что индивид ищет общество себе подобных” . У человека поиск контактов с другими людьми связан с возникающей потребно¬стью в общении. В отличие от животных потребность в обще¬нии, контакте является вполне самостоятельным внутренним стимулом, независимым от других потребностей (в пище, в одежде и т. д.). Она возникает у человека чуть ли не с момента рождения и наиболее отчетливо проявляется в полтора-два ме¬сяца. Человек с этого момента становится объектом и субъек¬том симпатий и антипатий. Составляющими компонентами вза¬имной привлекательности являются симпатия и притяжение. Симпатия — есть эмоциональная положительная установка на объект. При взаимной симпатии эмоциональные положитель¬ные установки создают целостное внутригрупповое (внутрипарное) состояние удовлетворения взаимодействием (непосред¬ственно или опосредованно).
Притяжение как одно из составляющих межличностной при¬влекательности в основном связано с потребностью человека быть вместе, рядом с определенным другим человеком. Притя¬жение чаще, но не всегда, связано с переживаемой симпатией (эмоциональный компонент взаимодействия). Реже, но встре¬чаются случаи, когда притяжение испытывается к личности, не вызывающей выраженной симпатии. Этот феномен притяжения часто обнаруживается при однонаправленном отношении к по¬пулярной личности. Таким образом, симпатия и притяжение могут проявляться иногда независимо друг от друга. В том слу¬чае, когда они достигают максимального своего значения и со¬впадают, связывая субъектов общения, взаимодействия, нужно уже говорить о межличностной привлекательности. Межличност¬ная привлекательность может приобретать устойчивый харак¬тер связи между субъектами, что постепенно переходит в их взаимную привязанность (субъективную взаимозависимость). Межличностная взаимная привязанность предполагает включе¬ние мотивационных структур личности. Более того, переход межличностной привлекательности в межличностную привя¬занность преобразует мотивы взаимоотношений между людьми. “Быть вместе реально или мысленно (в представлениях)” может стать потребностью конкретных лиц. И в том случае, когда го¬товность субъектов к определенному типу взаимодействия ста¬новится достаточно устойчивой, можно говорить об определен¬ном типе межличностных отношений: приятельских, товари¬щеских, дружеских, супружеских .
Мотивационная структура типов межличностных отношений может быть различна. Так, при возникновении приятельских от¬ношений мотивом включения в контакт является потребность в общении при представившейся возможности осуществить его с привлекательным человеком. Поскольку приятельские отноше¬ния определяются межличностной привлекательностью (симпа¬тией, притяжением) — они ни к чему не обязывают. Приятель¬ские отношения могут возникнуть при кратковременном кон¬тактном общении и сохраняться достаточно долго, не переходя в дружеские отношения. Возникновение и последующее разви¬тие товарищеских межличностных отношений определяются мотивами сотрудничества, формируемыми под влиянием содер¬жания совместной деятельности. Товарищеские межличност¬ные отношения формируются уже в группе (учебной, производ¬ственной, спортивной и т. д.) типа ассоциации и кооперации. Мотивационная структура этого типа межличностных отноше¬ний определяется личностно значимым для каждого участника взаимодействия содержанием совместной деятельности (в том числе целью, задачами и т. д.). Успешность или неуспешность совместной деятельности как следствие срабатываемости и со¬вместимости может ослаблять или усиливать мотивационную структуру взаимодействия и, соответственно, товарищеских межличностных отношений. Наконец, товарищеские межличностные отношения могут достигать высшего уровня своего раз¬вития в коллективе, в котором “межличностные отношения опосредуются личностно значимым и общественно ценным со¬держанием групповой деятельности” .
Дружеские и супружеские межличностные отношения воз¬никают так же, как приятельские отношения, но в последующем их развитие характеризуется переходом от межличностной при¬влекательности (симпатий, притяжения) к взаимной привязан¬ности. Мотивационная структура дружеских и супружеских отношений преобразуется в потребность “быть вместе реально или мысленно”. Естественно, что удовлетворение этой потреб¬ности в общении (непосредственном, контактном или опосре¬дованном различными средствами связи) сопровождается поло¬жительными переживаниями, Привлекательность в этом случае приобретает более сложное мотивационное содержание, сохра¬няя свои особенности, характерные и для менее выраженных межличностных отношений, например, приятельских.
Диапазон ситуаций, в которых партнеры выбирают друг дру¬га, характеризует степень обобщенности, интегрированности отношений. Большая дифференциация отношений сказывается на особенностях восприятиям понимания партнерами друг дру¬га, своего положения в системе общегруппового эмоционально¬го фона отношений. П. Слейтер считает, что между деловыми и интимно-эмоциональными отношениями обнаруживаются зна¬чительные различия . Он проводит в связи с этим мысль о не¬совместимости близких межличностных отношений и деловой активности. Такое мнение правомерно, но требует некоторого уточнения.
Во-первых, не может быть полного обезличивания отноше¬ний, всегда в любых взаимодействиях присутствует личностный компонент. Вопрос заключается в том, где присутствие личност¬ного компонента оправдано больше, где — меньше.
Во-вторых, необходимо определить степень близости меж¬личностных отношений: одно дело приятельские отношения, другое — дружеские и третье — супружеские. Это наиболее грубая дифференциация степени близости межличностных от¬ношений, внутри которой существуют свои количественные, а может быть, и качественные различия.
В-третьих, важно знать специфику совместно решаемых за¬дач. В нее могут быть включены сложность деятельности, сте¬пень взаимной зависимости членов группы, время совместной работы, степень формализованности отношений, определяемых инструкциями, и т. д. Только с учетом всех перечисленных фак¬торов можно говорить о степени совместимости близких меж¬личностных отношений и деловой активности . Число ука¬занных факторов может быть увеличено, и они должны быть “взвешены” по степени значимости при решении различных практических задач. Исследования Е. С. Кузьмина, И. П. Волко¬ва, М. П. Пикельниковой и Н. Ф. Федотовой подтверждают зна¬чимость различных факторов в регуляции официальных и нео¬фициальных отношений . В условиях неофициального общения, совместного отдыха, нет четкой и “жесткой” программы взаи¬модействия, что изменяет характер регуляции межличностных отношений. Такой тип взаимодействия более интегральный, т. е. имеет широкий диапазон выбора форм межличностных от¬ношений (например, симпатий—антипатий). Особое значение в этом случае приобретают личные потребности, ценностные ориентации, интересы каждого в отдельности человека, кото¬рые, вступая, конечно, опосредованно, во взаимодействие, фор¬мируют общегрупповые потребности, интересы и нормы взаи¬моотношений. Другое дело — взаимодействия, межличностные отношения в условиях официальной организации. В этих усло¬виях взаимодействия, совместная деятельность, ее задачи, ин¬струкции определяют не только характер работы каждого, но и нормы, правила взаимодействия всех членов группы в целом. Негативность отношений (антипатии) исключается при официальной организации, так как антипатии могут приводить к кон¬фликтам и мешать совместному труду. Вопрос, скорее, заклю¬чается в том, какой должна быть выраженность симпатий в группе, чтобы официальные отношения не переключались на ярко выраженные личные (неофициальные) отношения.
При рассмотрении неофициальной организации групп замет¬но воздействие индивидов на общегрупповые параметры: зада¬чу, план и нормы взаимоотношений. Группа в этом случае сама активно формирует межличностные отношения. Отсутствие жесткой программы взаимодействия в большей степени раскры¬вает личностные особенности индивидов, которые и регулиру¬ют характер межличностных отношений. Особый смысл тогда приобретают взаимные межличностные притяжения—отталки¬вания, симпатии—антипатии, что является условием образова¬ния устойчивых диадических связей и результатом совместимо¬сти двух людей. Одновременно с этим межличностные притя¬жения — отталкивания способствуют групповой сплоченности, что особенно четко обнаруживается при наличии ценностно-ориентационного единства в группе, а также однородности груп¬пы по интересам, вкусам, привычкам и т. д. Люди, испытываю¬щие взаимные симпатии и притяжение по отношению друг к другу при вовлечении в совместные действия, принимают во внимание предубеждения и слабости друг друга. Чем большее притяжение они испытывают, тем более склонны к снисходи-тельности, а следовательно, к большему согласию и согласован¬ности в действиях. В свою очередь, притяжения, взаимные сим¬патии не могут возникнуть без согласия и определенного сход¬ства мнений и оценок. Обусловленное притяжением наиболее всестороннее личное отождествление другого с собой позволя¬ет предугадывать его действия даже в новых ситуациях. Иначе говоря, взаимные симпатии и антипатии несут не только эмоци¬ональную нагрузку в возникающих межличностных отношени¬ях, но и выполняют регулятивную функцию в восприятии и по¬нимании партнерами друг друга.
Межличностное притяжение—отталкивание, симпатии— антипатии можно рассматривать как условие и результат совме¬стимости—несовместимости двух лиц в определенных услови¬ях взаимодействия. Вслед за А. Л. Свенцицким А. И. Вендов пишет по этому поводу, что число взаимных выборов можно ис¬пользовать как один из критериев для оценки психофизиоло¬гической и социально-психологической совместимости членов группы . Практика показывает, что часто несработанность груп¬пы, экипажа, команды объясняется отсутствием взаимных сим¬патий и наличием взаимных отвержений и, наоборот, взаимные притяжения (симпатии) облегчают не только совместное про¬живание и отдых, но и успешность групповой деятельности. Изучение механизмов межличностного притяжения—отталки¬вания, симпатий—антипатий представляет, таким образом, не только теоретический, но и практический интерес.
В отличие от конкретной, производственной совместной де¬ятельности, в которой взаимодействие опосредовано объектом и инструкциями, в неофициальных связях на первый план вы¬ступает значение личностных особенностей, которые и регули¬руют интерперсональные отношения. Правда, неофициальные отношения полностью не освобождены от влияния таких вне¬шних условий, как время взаимодействия, изолированность и автономность группы и др. Возникновение отношений в этом случае определяется произвольным выбором, хотя он и не все¬гда полностью осознается партнерами. Кроме того, выбор дол¬жен быть взаимным, иначе невозможна реализация индивиду¬альных потребностей во взаимодействии. Первично возникшее межличностное притяжение определяет, в случае закрепления, дальнейшее взаимодействие двух людей.
Поскольку взаимные выборы и отвержения не задаются же¬стко внешними условиями и инструкциями, возникает вопрос о том, что притягивает—отталкивает двух людей, вызывает вза¬имные симпатии—антипатии: подобие, сходства или различия, дополнения. В настоящее время существует два направления в исследовании межличностного притяжения: одно утверждает первичную значимость сходства между людьми и подобие уста¬новок для образования устойчивых симпатий (притяжений); другое считает, что взаимная дополняемость является решаю¬щей в определении межличностных отношений.
Теория “балансных мо¬делей” утверждает, что сходст¬ва в аттитюдах относительно важных объектов (включая са¬мих себя) усиливает взаимное тяготение. Эта теория предпо¬лагает действие трех основных компонентов, соотношение ко¬торых и регулирует притя¬жение—отталкивание(данная личность Р, другая личность О и некоторый неличный объект X, например обсуждаемый во¬прос). Схематически элементы системы отношений могут быть представлены следую¬щим образом (рис. 2.1).

(±)а
Рис. 2.1
а — положительное (сплошная линия) или отрицательное (пунк¬тирная линия) отношение между партнерами Р и О;
b и с — положительное или отрицательное отношение к объекту Х

              Рис. 2.2
Система может считаться сбалансированной, если знак отношений через опосредо¬ванный объект Х совпадает. Притяжение (+а) возникает в случае согласия в отношениях к объекту X, т. е. когда (+b) и (+с) или (-b) и (-с). (Это сба¬лансированная система.)
Отталкивание (-) являет¬ся следствием рассогласова¬ния в отношениях к объекту X, т. е. когда (+b) и (-с) или (-b)и (+с) (несбалансированная система отношений).
Основным положением теории Хайдера является то, что люди имеют тенденцию предпочитать сбалансированные ситуа¬ции в своих межличностных отношениях . Автор берет в основу этого утверждения факт существования некоторой внутриличностной силы и напряжения, которые приводят к достижению баланса. В условиях дисбаланса личность будет испытывать напряжение, или дискомфорт. Поэтому предполагается, что она изменит свое поведение таким образом, чтобы максимизировать баланс, изменяя либо свои симпатии к другому лицу, либо свою ориентацию по отношению к Х (объекту). В условиях баланса личность Р испытывает относительно меньшее напряжение и не меняет ни своих установок к личности О, ни своего пове¬дения.
Установки или отношения как к объекту, так и к другому лицу всегда имеют положительный или отрицательный знак (симпатии и антипатии). Т. М. Ньюком уточняет теорию Хайдера и вводит концепцию воспринимаемых ориентации, или от¬ношений (рис. 2.2).
На рис. 2.2 отсутствуют положительные и отрицательные отношения для упрощения, но они дополнены пунктирными стрелками, которые указывают на восприятие личностью отно¬шений к объекту (аттитюд) и к самой себе (симпатия) со сторо¬ны другого лица.
Таким образом, модель Ньюкома состоит из пяти перемен¬ных: симпатия (а), воспринимаемая симпатия (b), аттитюд дан¬ной личности (с) (отношение к объекту X), восприятие другого (Р-0) — (d), восприятие аттитюда другой личности (е).
Т. М. Ньюком считает, что общение будет развиваться в ди¬адах как следствие дисбаланса, а баланс возникнет через обще¬ние. Общение позволяет лицу Р определить некоторые особен¬ности восприятия другой личности О. Воспринимаемое подобие является ключевым фактором во взаимном притяжении людей. Оно, в отличие от действительного подобия установок (аттитюдов), обращено к индивидуальной оценке разницы между своим мнением и мнением другого в отношении объекта обсуждения. Так, личность А притягивается В, если A воспринимает В как подобную себе в установках. Т. М. Ньюком проводил разнооб¬разные измерения установок в группах студентов, живших вме¬сте в общежитии и ранее между собой не знакомых . Он обнару¬жил, что в течение нескольких недель сильные взаимные тяго¬тения имели место среди тех, кто вначале проявлял наибольшее подобие в своих установках. Выявлены значительные корреляции между первоначальным сходством в ценностях, измеренных по ценностной шкале Олпорта — Вернона, и межличностным притяжением в конце 14-й недели совместного проживания в общежитии. В одном из других, более поздних своих исследова¬ний, Т. М. Ньюком изучал устойчивость межличностных сим¬патий . Понедельное измерение межличностных притяжений у 17 мужчин, первоначально незнакомых, показало индивидуаль¬ные изменения в течение всего периода. Тем не менее между тремя видами элементов (Р — О — X) в общем существовал ба¬ланс отношений. Н. Коган трактует объект Х в модели Р— О — Х как третью самостоятельную личность. Действительно, объект обсуждения не является безразличным как для Р, так и для О, но помимо этого он как бы синтезирует проектируемые качества двух реальных партнеров. Через объект и возможна связь двух лиц, которые заинтересованы в удовлетворении сво¬их потребностей в общении. И все же главным из пяти перемен¬ных является совпадение собственных симпатий партнера Р и воспринимаемой им симпатии со стороны другого — О, что и показал в своей работе X. Тейлор .
Д. Брокстон изучал факторы межличностного притяжения, которые определяли удовлетворенность проживания студентов в одной комнате . Испытуемыми были 121 женщина, у которых в течение половины академического года меняли напарницу по комнате и определяли их субъективную удовлетворенность сво¬ими соседками. Субъективная удовлетворенность выше в том случае, когда в большей степени совпадает представление о са¬мой себе (“Я-концепция”) и восприятие данного лица другим человеком. Межличностное притяжение является прямо свя¬занным с взаимным согласием относительно “Я-концепций”. Личность Р является привлекательной для другой личности О, если она (личность 0) воспринимается Р так же, как сама она (О) оценивает себя (со своими любимыми и нелюбимыми качествами). Сознание человека, что он понимаем другим, способ¬ствует дальнейшему успешному взаимодействию. Но полного взаимопонимания быть не может, и это сохраняет в значитель¬ной мере ту дистанцию, которая вызывает взаимный интерес людей друг к другу.
В работах Г. Бирна сделан важный шаг в понимании устано¬вок как факторов, определяющих межличностное притяжение . Он дифференцирует установки на важные и второстепенные, что позволяет определить иерархию личностных качеств, в большей или меньшей мере определяющих межличностное при¬тяжение . Используя процедуру “подставного” влияния личност¬ных характеристик (представленных вопросниками, заполнен¬ными экспериментатором определенным образом), он обнару¬жил, что сходство в установках усиливает чувство симпатии к мнимым незнакомцам. Причем симпатия проявляется в боль¬шей мере тогда, когда сходство установок обнаруживается по важным качествам и различие — по второстепенным, менее зна¬чимым для данного человека. Наоборот, симпатия к представ¬ляемому (по опроснику) лицу меньшая, если испытуемый обна¬руживает сходство с ним по второстепенным качествам и раз¬личия — по важным. Таким образом, каждый человек не только оценивает свои качества и качества других как положительные и отрицательные (работа Дж. Брокстона), но и как важные, зна¬чимые, и второстепенные. Сходство и различие “Я-концепций” имеет неодинаковое значение для межличностных притяжений, что зависит от контекста, в котором обнаруживается это подо¬бие-контраст. Положительные и отрицательные эмоциональные отношения в группе влияют на симпатию по-разному, в зависи¬мости от того, с кем приходится работать (с подобным или кон¬трастным по отношению к себе человеком). С. Тейлором и В. Меттелом был поставлен эксперимент, в котором взаимодей¬ствие между членами группы было реальным, а не представляе¬мым . В эксперименте участвовало 7 групп, в которые были включены подставные лица — соучастники и сообщники экспе¬риментатора. Одни группы были составлены из лиц, имеющих близкие “Я-концепции”, другие группы из лиц с разными “Я-концепциями”. Причем подставные лица вели себя в условиях вза¬имодействия с другими приятным или неприятным образом, т. е. создавали положительную или отрицательную атмосферу в группе. Результаты исследований показали, что приятно веду¬щий себя в группе индивид, имеющий сходные “Я-концепции” с партнером по взаимодействию, нравится больше, чем прият¬ный, но контрастный другой. Неприятный и подобный другой нравится в значительно меньшей степени, чем неприятный и контрастный (несхожий) другой. Эмоционально окрашенная ситуация взаимодействия разводит параметры подобия—кон¬траста и вскрывает сущность симпатий—антипатий к лицам, сходным или различным по их “Я-концепциям”. Причем веду¬щим является эмоциональный компонент взаимодействия, а не когнитивный, фиксирующий сходство двух лиц.
Схематически соотношения приятно—неприятно ведущих себя, контрастных — подобных по “Я-концепциям” могут быть представлены так, как это изображено на рис. 2.3.

Рис. 2.3

Стрелка со сплошной линией указывает на то, что это соче¬тание вызывает большую симпатию, а стрелка с пунктирной линией показывает меньшую симпатию.
Но не только эмоциональный фон (положительный и отрица¬тельный) определяет значимость подобия—контраста “Я-кон¬цепций” при образовании симпатий—антипатий. Так, Д. Новак и М. Лернер, исследуя пациентов с некоторыми эмоциональны¬ми расстройствами, обнаружили, что в созданной ими экспери¬ментальной ситуации испытуемые отвергают подобных себе лиц в большей степени, чем несхожих . Собственно говоря, авторы почти вплотную подошли к выделению такого фактора, как уро¬вень индивидуально-психологических характеристик. Для вы¬явления значения подобия—контраста важно не только опре¬делить это различие, но и знать уровень выраженности тех или иных качеств у членов группы. Конечно, у лиц, имеющих эмоци¬ональные расстройства, “Я-концепция” имеет свою специфику, но она отражает реальные качества личности. Когда два инди¬вида с эмоциональным расстройством (одинаково значитель¬ным, высоким уровнем) вынуждены взаимодействовать непос¬редственно или опосредованно, возникает их субъективная не¬удовлетворенность друг другом. Совсем другое дело, если бы пришлось взаимодействовать партнерам, не имеющим крайне¬го нарушения эмоционально-волевой сферы. В этом случае по¬добие их вряд ли привело бы к возникновению антипатий.
На межличностное притяжение влияют предполагаемые ус¬ловия сотрудничества и соперничества. Они изменяют отноше¬ние к лицу, с которым предполагается взаимодействие, что по¬казано в исследованиях М. Лернера . Информацию о другом (предполагаемом партнере) испытуемые получали якобы из со¬седней комнаты. На самом деле на магнитофоне было записано интервью предварительно, но испытуемые воспринимали его как действительное. Показатели, полученные в предполагаемых ситуациях сотрудничества и соперничества, сравнивались с ре¬зультатами контрольной ситуации, в которой взаимодействие вообще не ожидалось. Измерение сходства основывалось на раз¬нице между ответами при заполнении личностных опросников на себя и на “мнимого” партнера. Специально оценивалась со¬циальная дистанция, к которой стремился испытуемый в случае предполагаемого сотрудничества, соперничества и в условиях, когда взаимодействие не ожидалось. Социальная дистанция в данном случае оценивалась по желанию испытуемого близко взаимодействовать с предполагаемым партнером (жить в одной комнате, быть лично знакомым). Привлекательность определя¬лась по 15 шкалам, сумма которых могла служить основанием для оценки симпатии к другому (предполагаемому) партнеру. Полученные результаты говорят о следующем.
1. Ожидаемое конкурирующее взаимодействие приводит к снижению сходства, которое оценивается испытуемым при за¬полнении вопросника на предполагаемого партнера. Для пони¬мания соревновательной ситуации (даже предполагаемой, как в данном случае) следует иметь в виду, что оценивание и срав¬нение себя и соперников является главным фактором, регули¬рующим поведение. Поэтому при оценке подобия—контраста (ожидаемого соперничества) испытуемый невольно переоцени¬вает различия между собой и предполагаемым партнером. Само условие соревнования предполагает дифференциацию между конкурирующими людьми, а сотрудничество, наоборот, требу¬ет консолидации, сближения между членами группы.
2. В условиях ожидаемого соперничества испытуемые пока¬зали тенденцию к росту показателя социальной дистанции (р = 0,2). Это влияние особенно ярко проявилось в реакциях на вопрос: “Желали бы Вы иметь этого партнера своим товарищем по комнате?”
3. Ожидаемое сотрудничество вызывает у испытуемых же¬лание сократить социальную дистанцию с предполагаемым партнером, что тоже вполне понятно, если учесть, что опти¬мальное сотрудничество невозможно без более или менее адек¬ватных знаний о партнере, а это возможно только при сближе¬нии с ним.
4. Предполагаемое сотрудничество приводит к росту привле¬кательности субъекта, с которым ожидается взаимодействие.
Работа М. Лернера утверждает в межличностных притяже¬ниях значение условий, в которых осуществляется или даже предполагается взаимодействие между двумя партнерами. Эти условия — внешние, внегрупповые факторы, учет которых про¬сто необходим для изучения сложного механизма образования притяжений и симпатий. Внегрупповые условия предполагае¬мого сотрудничества и соперничества формируют аттитюды, и через них происходит образование межличностного притяже¬ния—отталкивания, симпатий—антипатий.
Большинство рассмотренных исследований говорит о следу¬ющем.
1.   Сходство установок и “Я-концепций” в целом имеет пря¬мую связь с привлекательностью.
2.   Совпадение установок и “Я-концепций” особенно сказы¬вается на взаимных симпатиях на первых этапах взаимодей¬ствия.
3.   Притяжение больше при адекватном восприятии партне¬рами положительных и отрицательных черт “Я-концепций” друг друга.
4.   Для образования притяжений сходство важных и второ¬степенных черт в “Я-концепциях” имеет разное значение. Подо¬бие по личностным качествам, значимым в “Я-концепций”, и различие по второстепенным вызывают симпатию в большей степени. Различие по важным для личности качествам и сход¬ство по второстепенным в “Я-концепциях” снижает притяжение и симпатию.
5.   Важное значение для возникновения симпатий и притя¬жений имеет не только подобие и контраст в “Я-концепциях”, но и то, на каком эмоциональном фоне обнаруживается это сходство. Положительное или отрицательное эмоциональное воздействие одного партнера на другого вскрывает различную значимость подобия в “Я-концепциях”.
6.   Помимо эмоционального фона, возникающего при реаль¬ном взаимодействии, на межличностное притяжение оказыва¬ют влияние условия соперничества и сотрудничества. Они по¬ляризуют установки испытуемого при оценке подобия—контра¬ста в условиях ожидаемого сотрудничества и соперничества. Кроме того, эти условия по-разному влияют на симпатию испы¬туемого к “лицу”, с которым предполагается взаимодействие. Ожидаемое соперничество приводит к переоценке различий с предполагаемым партнером и к увеличению социальной дистан¬ции с ним, т. е. вызывает отталкивание. Предполагаемое сотруд¬ничество в целом усиливает симпатию испытуемого к партне¬ру. Ситуации сотрудничества и соперничества предполагают разную категорию действий и поведения человека в целом. Фактически в исследованиях М. Лернера у испытуемых формиро¬валась определенная установка на взаимодействие в единстве ее когнитивного, эмоционального и поведенческого компонен¬тов. Как предполагаемое взаимодействие, так и объективно на¬ступившее вызывают совпадение притяжений и симпатий, ха¬рактеризуя конвергенцию трех компонентов.
Специальный эксперимент М. Лернера не отвергает мнения о том, что внешние условия вторичны при образовании неофи¬циальных связей. Он подчеркивает особую сложность и интим¬ность условий, в которых происходит возникновение межлич¬ностного притяжения и симпатий. Конечно, отправной точкой взаимных симпатий являются общие предпосылки сотрудниче¬ства между людьми и потребность в общении. Значение же аттитюдов и “Я-концепций” должно быть производным реальных условий взаимодействия людей.
В то же время оценивая исследования, посвященные роли воспринимаемого подобия в установках и “Я-концепциях”, сле¬дует признать их целесообразность (рис.2.4).

Значение факторов большее на первых этапах образования межличностных отношений.

Рис. 2.4

Они могут значительно дополнить работы, в которых изуча¬ются реальные взаимодействия людей. Балансные модели Хайдера и Ньюкома явились исключительно важным и удобным ин¬струментом анализа межличностного притяжения и симпатий,но они, однако, не могут в равной мере применяться для объяс¬нения всех сложных видов взаимодействия людей.
Следует различать степень взаимосвязанности и условные типы межличностных отношений: приятельские, товарище¬ские, дружеские и супружеские. Нельзя забывать также о спе¬цифике однополых и разнополых связей, возрастных особенно¬стях образования и сохранения отношений. Кроме значения сходства в установках, “Я-концепциях” и условий взаимодей¬ствия (сотрудничества и соперничества) важно учитывать ре¬альное (объективное) сходство и различие людей. Логика ис¬следований привела психологов к необходимости изучать не только сиюминутные процессы и состояния межличностной привлекательности, но и устойчивые связи между людьми. Вполне естественно, что в поле зрения попали две важнейшие категории отношений: дружеские и супружеские. Они потре¬бовали более углубленных исследований не только восприни¬маемого сходства—различия людей, но и действительного по¬добия—контраста по свойствам личности, основным потреб¬ностям.

И. Атватер
НЕВЕРБАЛЬНОЕ ОБЩЕНИЕ
Наши представления о невербальном общении находят от¬ражение во многих общепринятых фразеологических оборотах. О счастливых людях мы говорим, что они “переполнены” счас¬тьем или “сияют” от счастья. Про людей, испытывающих страх, мы говорим, что они “замерли” или “окаменели”. Гнев или злость описываются такими словами, как “лопнуть” от злости или “дрожать” от ярости. Нервничающие люди “кусают губы”, т. е. чувства выражаются средствами невербального общения. И хотя мнения специалистов в оценке точных цифр расходятся, можно с уверенностью сказать, что более половины межличност¬ного общения приходится на общение невербальное. Слушать собеседника поэтому означает также понимать язык невербаль¬ного общения.
Язык невербального общения
Невербальное общение, широко известное как “язык жес¬тов”, включает такие формы самовыражения, которые не опи¬раются на слова и другие речевые символы.
Учиться понимать язык невербального общения важно по нескольким причинам. Во-первых, словами можно передать только фактические знания, но чтобы выразить чувства, одних слов часто бывает недостаточно. Иногда мы говорим: “Я не знаю, как выразить это словами”, имея в виду, что наши чувства настолько глубоки или сложны, что для их выражения мы не можем найти подходящих слов. Тем не менее чувства, не подда¬ющиеся словесному выражению, передаются на языке невер¬бального общения. Во-вторых, знание этого языка показывает, насколько мы умеем владеть собой. Если говорящему трудно справиться с гневом, он повышает голос, отворачивается, а под¬час ведет себя и более вызывающе. Невербальный язык скажет о том, что люди думают о нас в действительности. Собеседник, который указывает пальцем, смотрит пристально и постоянно перебивает, испытывает совершенно другие чувства, чем чело¬век, который улыбается, ведет себя непринужденно и (главное!) нас слушает. Наконец, невербальное общение ценно особенно тем, что оно, как правило, спонтанно и проявляется бессозна¬тельно. Поэтому, несмотря на то что люди взвешивают свои сло¬ва и иногда контролируют мимику, часто возможна “утечка” скрываемых чувств через мимику, жесты, интонацию и окраску голоса. Любой из этих невербальных элементов общения может помочь нам убедиться в правильности того, что сказано сло¬вами, или, как это иногда бывает, поставить сказанное под со¬мнение.
Хорошо известно, что невербальный язык понимается всеми людьми одинаково. Например, скрещенные на груди руки соот¬ветствуют защитной реакции. Но это не всегда так. Конкретные невербальные выражения, как, например, те же скрещенные руки, понимаются по-разному: значение зависит от конкретной ситуации, в которой эта поза возникает естественно.
Писатель Юлиус Фаст рассказывает о пятнадцатилетней пуэрториканской девочке, которую застали в группе курящих девочек. Большинство курильщиц отличались недисциплиниро¬ванностью, но за Ливией не наблюдалось нарушений школьно¬го порядка. Тем не менее директор школы, поговорив с Ливией, решил наказать ее. Директор ссылался на ее подозрительное поведение, выразившееся в том, что она не смотрела ему в гла¬за: он принял это за выражение виновности. Этот инцидент вы¬звал протест матери. К счастью, школьный учитель испанского языка объяснил директору, что в Пуэрто-Рико вежливая девоч¬ка никогда не смотрит взрослым прямо в глаза, что является знаком уважения и послушания. Этот случай показывает, что “слова” невербального языка у разных народов имеют разное значение. Обычно в общении мы добиваемся точного понима¬ния невербального языка, когда связываем его с конкретной си¬туацией, а также с социальным положением и культурным уров¬нем конкретного собеседника.
В то же самое время одни люди понимают невербальный язык лучше других. Результаты ряда исследований показывают, что женщины более точны как в передаче своих чувств, так и в восприятии чувств других, выражаемых невербальным языком. Способности мужчин, работающих с людьми, например, психо¬логов, преподавателей, актеров, оцениваются так же высоко. Понимание невербального языка в основном приобретается при обучении. Однако следует помнить, что люди очень отличаются друг от друга в этом плане. Как правило, чуткость в невербаль¬ном общении повышается с возрастом и опытом.
Выражение лица (мимика)
Выражение лица — главный показатель чувств. Легче всего распознаются положительные эмоции — счастье, любовь и удивление. Трудно воспринимаются, как правило, отрицатель¬ные эмоции — печаль, гнев и отвращение. Обычно эмоции ассо¬циируются с мимикой следующим образом:
• удивление — поднятые брови, широко открытые глаза, опу¬щенные вниз кончики губ, приоткрытый рот;
• страх — приподнятые и сведенные над переносицей брови, широко открытые глаза, уголки губ опущены и несколько от¬ведены назад, губы растянуты в стороны, рот может быть от¬крыт;
• гнев — брови опущены вниз, морщины на лбу изогнуты, гла¬за прищурены, губы сомкнуты, зубы сжаты;
• отвращение — брови опущены, нос сморщен, нижняя губа выпячена или приподнята и сомкнута с верхней губой;
          • печаль — брови сведены, глаза потухшие; часто уголки губ слегка   опущены;
           •   счастье — глаза спокойные, уголки губ приподняты и обыч¬но отведены назад.
Художникам и фотографам давно известно, что лицо челове¬ка асимметрично, в результате чего левая и правая стороны на¬шего лица могут отражать эмоции по-разному. Недавние иссле¬дования объясняют это тем, что левая и правая стороны лица находятся под контролем различных полушарий мозга. Левое полушарие контролирует речь и интеллектуальную деятель¬ность, правое управляет эмоциями, воображением и сенсорной деятельностью. Связи управления перекрещиваются так, что работа доминирующего левого полушария отражается на пра¬вой стороне лица и придает ей выражение, поддающееся боль¬шему контролю. Поскольку работа правого полушария мозга отражается на левой стороне лица, то на этой стороне лица труднее скрыть чувства. Положительные эмоции отражаются более или менее равномерно на обеих сторонах лица, отрица¬тельные эмоции более отчетливо выражены на левой стороне. Однако оба полушария мозга функционируют совместно, поэто¬му описанные различия касаются нюансов выражения. Особен¬но экспрессивны губы человека. Всем известно, что плотно сжа¬тые губы отражают глубокую задумчивость, изогнутые губы — сомнение или сарказм. Улыбка, как правило, выражает друже¬любие, потребность в одобрении. В то же самое время улыбка как элемент мимики и поведения зависит от региональных и культурных различий: так, южане склонны улыбаться чаще, чем жители северных районов. Поскольку улыбка может отражать разные мотивы, следует быть осторожным в истолковании улыб¬ки собеседника. Однако чрезмерная улыбчивость, например, часто выражает потребность в одобрении или почтение перед начальством. Улыбка, сопровождаемая приподнятыми бровями, выражает, как правило, готовность подчиняться, в то время как улыбка с опущенными бровями выражает превосходство.
Лицо экспрессивно отражает чувства, поэтому говорящий обычно пытается контролировать или маскировать выражение своего лица. Например, когда кто-либо случайно сталкивается с Вами или допускает ошибку, он обычно испытывает такое же неприятное чувство, как и Вы, и инстинктивно улыбается, как бы выражая тем самым вежливое извинение. В этом случае улыбка может быть в определенном смысле “заготовленной” и поэтому натянутой, выдавая смесь беспокойства и извинения.
Визуальный контакт
Визуальный контакт является исключительно важным эле¬ментом общения. Смотреть на говорящего означает не только заинтересованность, но и помогает нам сосредоточить внимание на том, что нам говорят. Во время беседы говорящий и слу¬шающий то смотрят, то отворачиваются друг от друга, чувствуя, что постоянный взгляд может мешать собеседнику сосредото¬читься. Как говорящий, так и слушающий смотрят друг другу в глаза не более 10 секунд. Это, вероятнее всего, происходит пе¬ред началом разговора или после нескольких слов одного из со¬беседников. Время от времени глаза собеседников встречают¬ся, но это продолжается значительно меньше времени, чем за¬держивает взгляд каждый собеседник друг на друге.
Нам значительно легче поддерживать визуальный контакт с говорящим при обсуждении приятной темы, однако мы избегаем его, обсуждая неприятные или запутанные вопросы. В последнем случае отказ от прямого визуального контакта является выраже¬нием вежливости и понимания эмоционального состояния собе¬седника. Настойчивый или пристальный взгляд в таких случаях вызывает возмущение и воспринимается как вмешательство в личные переживания. Более того, настойчивый или пристальный взгляд обычно воспринимается как признак враждебности.
Необходимо знать, что отдельные аспекты взаимоотношений выражаются в том, как люди смотрят друг на друга. Например, мы склонны смотреть больше на тех, кем восхищаемся или с кем у нас близкие отношения. Женщины к тому же склонны на боль¬ший визуальный контакт, чем мужчины. Обычно люди избега¬ют визуального контакта в ситуациях соперничества, чтобы этот контакт не был понят как выражение враждебности. Кро¬ме того, мы склонны смотреть на говорящего больше, когда он находится на расстоянии: чем ближе мы к говорящему, тем больше избегаем визуального контакта. Обычно визуальный контакт помогает говорящему почувствовать, что он общается с Вами, и произвести благоприятное впечатление. Но присталь¬ный взгляд обычно создает о нас неблагоприятное впечатление.
Визуальный контакт помогает регулировать разговор. Если говорящий то смотрит в глаза слушающего, от отводит глаза в сторону, это значит, что он еще не закончил говорить. По завер¬шении своей речи говорящий, как правило, прямо смотрит в гла¬за собеседнику, как бы сообщая: “Я все сказал, теперь Ваша оче¬редь”.
Интонация и тембр голоса
Умеющий слушать, как и тот, кто читает между строк, пони¬мает больше, чем значат слова говорящего. Он слышит и оцени¬вает силу и тон голоса, скорость речи. Он замечает отклонения в построении фраз, как, например, незаконченность предложе¬ний, отмечает частые паузы. Эти вокальные выражения наряду с отбором слов и выражением лица полезны для понимания со¬общения.
Тон голоса — особо ценный ключ к пониманию чувств собе¬седника. Один известный психиатр часто спрашивает себя: “Что говорит голос, когда я кончаю слушать слова и слушаю только тон?” Чувства находят свое выражение независимо от значения слов. Можно ясно выразить чувства даже при чтении алфавита. Легко распознаются обычно гнев и печаль, нервоз¬ность и ревность относятся к тем чувствам, которые распозна¬ются труднее.
Сила и высота голоса также полезные сигналы для расшиф¬ровки сообщения говорящего. Некоторые чувства, например, энтузиазм, радость и недоверие, обычно передаются высоким голосом. Гнев и страх тоже выражаются высоким голосом, но в более широком диапазоне тональности, силы и высоты звуков. Такие чувства, как печаль, горе и усталость, обычно передают¬ся мягким и приглушенным голосом с понижением интонации к концу каждой фразы.
Скорость речи также отражает чувства говорящего. Люди говорят быстро, когда они взволнованы или обеспокоены чем-либо, когда говорят о своих личных трудностях. Тот, кто хочет нас убедить или уговорить, обычно говорит быстро. Медленная речь чаще свидетельствует об угнетенном состоянии, горе, вы¬сокомерии или усталости.
Допуская в речи незначительные ошибки, как, например, повторяя слова, неуверенно или неправильно их выбирая, обрывая фразы на полуслове, люди невольно выражают свои чув¬ства и раскрывают намерения. Неуверенность в выборе слов проявляется тогда, когда говорящий не уверен в себе или соби¬рается удивить нас. Обычно речевые недостатки более выраже¬ны в состоянии волнения или когда собеседник пытается нас обмануть.
Важно также понимать значение междометий, вздохов, нервного кашля, фырканья и т. п. Этот ряд бесконечен. Ведь зву¬ки могут означать больше, чем слова. Это также верно для язы¬ка жестов.
Позы и жесты
Установку и чувства человека можно определить по моторике, т. е. по тому, как он стоит или сидит, по его жестам и движе¬ниям.
Когда говорящий наклоняется к нам во время разговора, мы воспринимаем это как любезность, видимо, потому, что такая поза говорит о внимании. Мы чувствуем себя менее удобно с теми, кто в разговоре с нами откидывается назад или развалива¬ется в кресле. Обычно легко беседовать с теми, кто принимает непринужденную позу. (Такую позу могут принимать и люди с более высоким положением, вероятно, потому, что они больше уверены в себе в момент общения и обычно не стоят, а сидят, причем подчас не прямо, а откинувшись назад или склонившись набок.)
Наклон, при котором сидящие или стоящие собеседники чув¬ствуют себя удобно, зависит от характера ситуации или от раз¬личий в их положении и культурном уровне. Люди, хорошо зна¬ющие друг друга или сотрудничающие по работе, обычно стоят или сидят боком друг возле друга. Когда они встречают посети¬телей или ведут переговоры, то чувствуют себя более удобно в положении лицом друг к другу. Женщины часто предпочитают разговаривать, несколько склонясь в сторону собеседника или стоя с ним рядом, особенно если хорошо знают друг друга. Муж¬чины в беседе предпочитают положение лицом друг к другу, кро¬ме ситуаций соперничества. Американцы и англичане располагаются сбоку от собеседника, тогда как шведы склонны избегать такого положения. Арабы наклоняют голову вперед.
Когда Вы не знаете, в каком положении Ваш собеседник чув¬ствует себя наиболее удобно, понаблюдайте, как он стоит, си¬дит, передвигает стул или как движется, когда думает, что на него не смотрят.
Значение многих жестов рук или движений ног в определен¬ной мере очевидно. Например, скрещенные руки (или ноги) обычно указывают на скептическую, защитную установку, тог¬да как нескрещенные конечности выражают более открытую установку, установку доверия. Сидят, подперев ладонями под¬бородок, обычно в задумчивости. Стоять, подбоченившись, —. признак неповиновения или, наоборот, готовности приступить к работе. Руки, заведенные за голову, выражают превосходство. Во время разговора головы собеседников находятся в постоян¬ном движении. Хотя кивание головой не всегда означает согла¬сие, оно действенно помогает беседе, как бы давая разрешение собеседнику продолжать речь. Кивки головой действуют на го¬ворящего одобряюще и в групповой беседе, поэтому говорящие обычно обращают свою речь непосредственно к тем, кто посто¬янно кивает. Однако быстрый наклон или поворот головы в сто¬рону, жестикуляция часто указывает на то, что слушающий хо¬чет высказаться.
Обычно и говорящим, и слушающим легко беседовать с теми, у кого оживленное выражение лица и экспрессивная моторика.
Активная жестикуляция часто отражает положительные эмоции и воспринимается как признак заинтересованности и дружелюбия. Чрезмерное жестикулирование, однако, может быть выражением беспокойства или неуверенности.
Межличностное пространство
Другим важным фактором в общении является межличност¬ное пространство — как близко или далеко собеседники находят¬ся по отношению друг к другу. Иногда наши отношения мы выра¬жаем пространственными категориями, как, например, “держать¬ся подальше” от того, кто нам не нравится или кого мы боимся, или “держаться поближе” к тому, в ком заинтересованы. Обычно чем больше собеседники заинтересованы друг в друге, тем ближе они сидят или стоят друг к другу. Однако существует определен¬ный предел допустимого расстояния между собеседниками (по крайней мере в Соединенных Штатах), он зависит от вида взаимодействия и определяется следующим образом:
• интимное расстояние (до 0,5 м) соответствует интимным от¬ношениям. Может встречаться в спорте — в тех его видах, где имеет место соприкосновение тел спортсменов;
        • межличностное расстояние (0,5—1,2м) —для разговора друзей с соприкосновением или без соприкосновения друг с дру¬гом;
• социальное расстояние (1,2-3,7 м) — для неформальных со¬циальных и деловых отношений, причем верхний предел бо¬лее соответствует формальным отношениям;
• публичное расстояние (3,7 м и более) — на этом расстоянии не считается грубым обменяться несколькими словами или воздержаться от общения.
Обычно люди чувствуют себя удобно и производят благопри¬ятное впечатление, когда стоят или сидят на расстоянии, соот¬ветствующем указанным выше видам взаимодействия. Чрезмер¬но близкое, как и чрезмерно удаленное положение, отрицатель¬но сказывается на общении.
Кроме того, чем ближе находятся люди друг к другу, тем меньше они друг на друга смотрят как бы в знак взаимного ува¬жения. Напротив, находясь на удалении, они больше смотрят друг на друга и используют жесты для сохранения внимания в разговоре.
Эти правила значительно варьируют в зависимости от возраста, пола и уровня культуры. Например, дети и старики дер¬жатся ближе к собеседнику, тогда как подростки, молодые люди и люди средних лет предпочитают более отдаленное положение. Обычно женщины стоят или сидят ближе к собеседнику (неза¬висимо от его пола), чем мужчины. Личностные свойства также определяют расстояние между собеседниками: уравновешен¬ный человек с чувством собственного достоинства подходит к собеседнику ближе, тогда как беспокойные, нервные люди дер¬жатся от собеседника подальше. Общественный статус также влияет на расстояние между людьми. Мы обычно держимся на большом расстоянии от тех, чье положение или полномочия выше наших, тогда как люди равного статуса общаются на отно¬сительно близком расстоянии.
Традиция — также важный фактор. Жители стран Латин¬ской Америки и Средиземноморья склонны подходить к собесед¬нику ближе, чем жители стран Северной Европы.
На расстояние между собеседниками может повлиять стол. Стол обычно ассоциируется с высоким положением и властью, поэтому когда слушающий садится сбоку от стола, то отноше¬ния принимают вид ролевого общения. По этой причине некото¬рые администраторы и руководители предпочитают проводить личные беседы, сидя не за своим столом, а рядом с собеседни¬ком — на стульях, стоящих под углом друг к другу.
Ответ на невербальное общение
Интересно, что, отвечая на невербальное поведение гово¬рящего, мы невольно (подсознательно) копируем его позы и выражение лица. Таким образом мы как бы говорим собесед¬нику: “Я вас слушаю. Продолжайте”.
Как же реагировать на невербальное общение собеседника? 'Обычно следует отвечать на невербальное “сообщение” с уче¬том всего контекста общения. Это значит, что если мимика, тон голоса и поза говорящего соответствуют его словам, то проблем никаких нет. В этом случае невербальное общение помогает точнее понять сказанное. Когда, однако, невербальные “сообще¬ния” противоречат словам говорящего, мы склонны отдавать предпочтение первому, поскольку, как гласит популярная по¬словица, осудят не по словам, а по делам”.
Когда несоответствие между словами и невербальными “со¬общениями” невелико, как это имеет место, когда кто-либо не¬уверенно приглашает нас несколько раз куда-либо, мы можем отвечать или не отвечать словами на эти противоречивые выра¬жения. Многое зависит от участников общения, характера их отношений и конкретной ситуации. Но мы редко игнорируем жесты и мимику. Они часто заставляют нас отложить выполне¬ние, например, высказанной просьбы. Другими словами, пони¬мание нами невербального языка имеет тенденцию опаздывать. Следовательно, когда мы получаем от говорящего “противоре¬чивые сигналы”, то можем выразить ответ примерно в такой форме: “Я подумаю” или “Мы вернемся с Вами к этому вопро¬су”, оставляя себе время для оценки всех сторон общения до принятия твердого решения.
Когда несоответствие между словами и невербальными сиг¬налами говорящего выражено ярко, на “противоречивые сигна¬лы” вполне уместен и вербальный ответ. На противоречивые жесты и слова собеседника следует отвечать подчеркнуто так¬тично. Например, если говорящий соглашается что-либо сде¬лать для Вас, но проявляет при этом признаки сомнения, напри¬мер, делает частые паузы, задает вопросы или его лицо выража¬ет удивление, возможно такое замечание: “Мне кажется, что Вы к этому относитесь скептически. Не объясните ли, почему?” Это замечание показывает, что Вы внимательны ко всему, что говорит и делает собеседник, и таким образом не вызовете у него беспокойства или защитной реакции. Вы всего лишь пре¬доставляете ему возможность выразить себя более полно.
Итак, эффективность слушания зависит не только от точно¬го понимания слов говорящего, но и в неменьшей степени от понимания невербальных сигналов. Общение включает также невербальные сигналы, которые могут подтверждать, а иногда и опровергать устное сообщение. Понимание этих невербальных сигналов — жестов и мимики говорящего — поможет слушаю¬щему правильно интерпретировать и слова собеседника, что по¬зволит повысить результативность общения.

В.М. Бехтерев

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЛИЧНОСТИ

Для врачей-психиатров представляется совершенно избитой истиной, что психические болезни и состояния вырождения суть болезни личности. Ввиду этого естественно, что охрана здоровья личности и правильного ее развития составляет ту непосредственную цель, к которой прежде всего должен стремиться каждый из врачей, посвящающих себя изучению душевных расстройств. Руководясь этим, я полагаю, что собравшиеся здесь не посетуют на меня, если я займу их внимание вопросами, связанными с личностью и охраной ее здоровья и правильного развития с точки зрения врача-психиатра.
Прежде всего, мы должны выяснить для себя, что следует понимать под названием личности?
Должно иметь в виду, что в отношении психологического определения личности мы встречаемся еще с большими противоречиями в науке. Действительно, по поводу понятия личности высказывались различные взгляды и мнения в зависимости от того направления в своих основных воззрениях, которого держались различные психологические школы. ?…?
Мы полагаем, что кроме объединяющего начала под личностью следует понимать и направляющее начало, которое руководит мыслями, действиями и поступками человека.
Таким образом, кроме внутреннего объединения и координации личность, как понятие, содержит в себе и активное отношение к окружающему миру, основанное на индивидуальной переработке внешних воздействий.
В этом определении наряду с субъективной стороной выдвигается, как легко видеть, и объективная сторона личности. Мы думаем, что в вопросах психологических мы не должны ныне пользоваться одними субъективными определениями. Психическая жизнь есть не только ряд субъективных переживаний, но она вместе с тем выражается всегда и определенным рядом объективных явлений.
В этих объективных явлениях собственно и содержится то обогащение, которое вносит личность в окружающий ее внешний мир. Мы скажем более! Только объективные проявления личности доступны внешнему наблюдению, и только они одни составляют объективную ценность.
По Ribot , «реальная личность - это организм и его высший представитель – мозг, заключающий в себе остатки всего, чем мы были, и задатки всего, чем мы будем. В нем начертан индивидуальный характер со всеми своими деятельными и пассивными способностями и антипатиями, своим гением, талантом и глупостью, добродетелями и пороками, неподвижностью и деятельностью».
Мы не погрешим против истины, если скажем короче: личность с объективной точки зрения есть психический индивид, представляющийся самодеятельным существом по отношению к окружающим внешним условиям.
Должно иметь в виду, что ни оригинальность ума, ни творческие способности, ни то, что известно под названием воли, в отдельности ничто не составляет личности, но общая совокупность психических явлений со всеми их особенностями, выделяющая данное лицо от других и обусловливающая ее самодеятельность, характеризует личность с объективной ее стороны.
Умственный кругозор представляется неодинаковым между лицами различно образованными, но ни один из них не теряет права на признание в нем личности, если только он проявляет в той или другой мере свое индивидуальное отношение к окружающим условиям, представляясь самодеятельным существом. Только утрата этой самодеятельности делает человека вполне безличным; при слабом же проявлении самодеятельности мы можем говорить о слабо развитой или пассивной личности.
Итак, личность с объективной точки зрения есть не что иное, как самодеятельная особь со своим психическим укладом и с индивидуальным отношением к окружающему миру.

С.Л. Рубинштейн

О ЛИЧНОСТНОМ ПОДХОДЕ

Все психические процессы, с изучения которых начался наш анализ психического содержания деятельности человека, протекают в личности, и каждый из них в своем реальном протекании зависит от нее.
Зависимость психических процессов от личности как индивидуальности выражается, во-первых, в индивидуально-дифференциальных различиях. Люди в зависимости от общего склада их индивидуальности различаются по типам восприятия и наблюдения, памяти, внимания (в смысле переключаемости) и т.д. Индивидуальные различия проявляются в самом содержании воспринимаемого, запоминаемого и т.д., что особенно ярко выступает в избирательном характере запоминания и забывания.
Зависимость психических процессов от личности выражается, во-вторых, в том, что они, как показал наш анализ, не имея самостоятельной линии, зависят от общего развития личности. При изучении эмоций было установлено, что чувства человека в один период или эпоху его жизни не являются всегда непрерывным продолжением, более или менее осложненным, его чувств в предшествующий период. Когда определенная полоса или эпоха нашей жизни безвозвратно отходит в прошлое и на смену ей приходит новая, то вместе с этим сменяется весь строй эмоциональной жизни. Связь чувств с настоящими установками личности существеннее, чем связь их с прошлыми чувствами. Поскольку между новыми и старыми чувствами сохраняется преемственность, она опосредована и обусловлена связью с развивающейся личностью. То же в не меньшей степени применимо к организации волевой жизни и к любой аналитически выделенной стороне психики.
Тот факт, что психические процессы человека суть проявления личности, выражается, в-третьих, в том, что у человека они не остаются только процессами, совершающимися самотеком, а превращаются в сознательно регулируемые действия или операции, которыми личность как бы овладевает и которые она направляет на разрешение встающих перед ней в жизни задач. Так, процесс восприятия превращается у человека в более или менее сознательно регулируемый им процесс наблюдения, и в этом именно проявляется существенная особенность подлинно человеческого восприятия. Точно так же в человеческой памяти непроизвольное запечатление сменяется сознательным запоминанием и превращается в организованную деятельность заучивания, так же как непроизвольное всплывание воспоминаний сменяется намеренным припоминанием. Мышление по самому существу всегда является совокупностью операций, сознательно направляемых на разрешение задач. Внимание, в своей специфически человеческой форме, оказывается произвольным, т.е. сознательно регулируемым вниманием. Оно, в сущности, есть лишь проявление воли, которая выражается в том, что вся деятельность человека превращается в действия, сознательно регулируемые личностью.
Таким образом, вся психология человека в той трактовке, которая была ей здесь дана, является психологией личности. Личность не выступает лишь как завершение курса психологии. Она проходит через все построение, от начала до конца. Она образует основу, изнутри определяющую трактовку психики человека в целом. Все психические процессы составляют психическое содержание жизни личности. Каждый вид психических процессов вносит свой вклад в богатство ее внутренней жизни. Стоит обратить внимание на то, какое огромное место в жизни музыкального человека может занять музыка и в какой мере музыкальные впечатления могут заполнить и обогатить его жизнь, чтобы понять, какое большое потенциальное богатство для духовной жизни личности заключено в ее чувствительности. Достаточно присмотреться к жизни любого слепого человека, чтобы убедиться в том, как выпадение хотя бы одной сферы ощущений отражается на всей жизни и психическом облике личности, вплоть до ее характерологических черт (обусловливая настороженность, переходящую то в собранность, то в мнительность, и т.п.). Это относится, конечно, не только к чувствительности, но никак не в меньшей мере и ко всем другим психическим явлениям. Например, память сохраняет и воспроизводит наше прошлое в воспоминаниях, часто еще согретых теплотой личного переживания; отражая в сознании наш жизненный путь в преемственной связи между нашим «сегодня» и нашим «вчера», она существенно обусловливает само единство сознания. Но от психических процессов надо все же отличать психические свойства личности, те черты, которые, определяя направленность личности, ее способности и характер, составляют основание самой личности и определяют ее психологический облик.
Психические процессы и психические свойства личности фактически неотрывны друг от друга. С одной стороны, все психические процессы в их конкретном протекании зависят от свойств и особенностей личности, начиная с ощущений и восприятий, которые в полноте своего содержания и реального протекания зависят вовсе не только от деятельности будто бы изолированного рецептора, а от свойств самой личности, от ее восприимчивости и впечатлительности и т.д.; с другой – каждый вид психических процессов, выполняя свою роль в жизни личности, в ходе деятельности переходит в ее свойства. Поэтому при изучении любой категории психических процессов – познавательных, эмоциональных, волевых – мы от изучения общих закономерностей переходили к тем индивидуально-типологическим особенностям, которые выступают в данной сфере. Индивидуально-типологические особенности в восприятии, памяти, мышлении, воображении, внимании, не говоря уже об индивидуально-типологических особенностях в эмоциональной и волевой сфере, - это уже психические свойства и особенности личности в области восприятия, мышления и т.д., как-то: восприимчивость и впечатлительность, наблюдательность, вдумчивость. Рассудительность, эмоциональная возбудимость и устойчивость, инициативность, решительность, настойчивость и т.п. Тем самым уже внутри аналитического изучения психических процессов наметился совершающийся с внутренней необходимостью переход к изучению психических свойств личности. Теперь они должны стать предметом специального изучения.
Психические свойства – не изначальная данность; они формируются и развиваются в процессе деятельности личности. Подобно тому как организм не развивается сначала, а затем функционирует, а развивается, функционируя, так и личность не формируется сначала, а затем начинает действовать: она формируется, действуя, в ходе своей деятельности. В деятельности личность и формируется, и проявляется. Будучи в качестве субъекта деятельности ее предпосылкой, она является вместе с тем и ее результатом. Путь от аналитического изучения психических процессов к изучению психических свойств личности проходит поэтому через изучение психологической стороны ее деятельности. Единство деятельности, объединяющей многообразные действия и поступки, - в единстве ее исходных мотивов и конечных целей, которые являются мотивами и целями личности. Поэтому изучение психологической стороны деятельности является не чем иным, как изучением психологии личности в процессе ее деятельности. В труде, учении, игре формируются и проявляются все стороны психики. Но не все психическое содержание действия или поступка человека, не всякое психическое состояние в равной мере может быть отнесено к сколько-нибудь устойчивым свойствам личности, которые характеризовал бы какую-нибудь сторону ее психического облика. Некоторые акты в своем психическом содержании характеризуют скорее обстоятельства какой-нибудь преходящей ситуации, не всегда существенной и показательной для личности.
Поэтому особо встает вопрос о том, как формируются и закрепляются относительно устойчивые психические свойства личности .
Психические свойства личности – ее способности и характерологические черты – формируются входе жизни. Врожденные особенности организма являются лишь задатками – весьма многозначными. Которые обусловливают, но не предопределяют психические свойства человека. На основе одних и тех же задатков у человека могут выработаться различные свойства – способности и черты характера в зависимости от хода его жизни и деятельности не только проявляются, но и формируются. В работе, учении и труде складываются и отрабатываются способности людей; в жизненных деяниях и поступках формируется и закаляется характер. Этот образ действий в единстве и взаимопроникновении с объективными условиями существования, выступающими как образ жизни, существенно обусловливает образ мыслей и побуждений, весь строй, склад, или психический облик, личности.
Изучение психического облика личности включает три основных вопроса. Первый вопрос, на который мы стремимся получить ответ, когда хотим узнать, что представляет собой тот или иной человек, гласит: чего он хочет. Что для него привлекательно, к чему он стремится? Это вопрос о направленности, установках и тенденциях, потребностях, интересах и идеалах. Но вслед естественно встает второй: а что он может? Это вопрос о способностях, дарованиях человека. Однако способности – это сперва только возможности; для того чтобы знать, как реализует и использует их человек, нам нужно знать, что он есть, что из его тенденций и установок вошло у него в плоть и кровь и закрепилось в качестве стержневых особенностей личности. Это вопрос о характере человека.
Характер в своем содержательном аспекте теснейшим образом связан с вопросом о том, что для человека значимо в мире и в чем поэтому для него смысл жизни и деятельности. Именно то, что особенно значимо для человека, выступает в конечном счете в качестве мотивов и целей его деятельности и определяет подлинный стержень личности.
Эти различные аспекты, или стороны, психического облика личности, конечно, не внеположны. Они взаимосвязаны и взаимообусловлены. В конкретной деятельности человека все они сплетены в одном узле. Направленность личности, ее установки, раз за разом порождая в однородных ситуациях определенные поступки, переходят затем в характер и закрепляются в нем в виде свойств личности. Наличие интереса к определенной области и деятельности стимулирует развитие способностей в соответствующем направлении. А наличие определенных способностей, обусловливая плодотворную работу, стимулирует интерес к ней.
Так же тесна и неразрывна взаимосвязь способностей и свойств характера. Например, наличие больших способностей, обусловливая сознание своих сил, своей мощи, не может не отразиться на характерологических свойствах человека, порождая в одних случаях уверенность в себе, твердость, решительность, в других – самомнение или беспечность, непривычку к упорному труду. Точно так же малые способности могут обусловить в одних случаях робость, неуверенность в себе, в других – упорство, трудолюбие, привычку к усидчивому труду, т.е. очень существенные характерологические свойства. Характерологические же свойства, в свою очередь, обусловливают развитие способностей, поскольку способности развиваются, реализуясь, а реализация их зависит от характерологических данных –целеустремленности, настойчивости, упорства в достижении цели и т.п. В отрыве от соответствующих характерологических свойств способности – это лишь очень абстрактные и малореальные возможности. Реальная способность – это способность в действии, неуклонном и целеустремленном; она поэтому не только способность, но и доблесть.
Так в реальной жизни личности все стороны ее психического облика, переходя друг в друга, образуют неразрывное единство.
Это единство общего психического облика человека носит всегда более или менее ярко выраженный индивидуальный характер. Понимание и учет этих индивидуальных особенностей имеет огромное значение в практической жизни; без них невозможна правильная расстановка людей и рациональное их использование. Лишь при знании и учете индивидуальных особенностей каждого человека можно обеспечить всем людям наиболее полное развитие и применение их творческих возможностей и сил. Не менее необходимо знание индивидуальных особенностей в процессе воспитания и обучения. Индивидуализированный подход к каждому ребенку. К каждому учащемуся является одним из основных требований правильно поставленного процесса воспитания и обучения.
В силу большого практического значения, которое имеет вопрос об индивидуальных особенностях людей, к нему издавна привлекалось особое внимание, и нередко вся проблема психологии личности, неправомерно сужаясь, сводилась только к этому вопросу об индивидуальных особенностях. Между тем в действительности вопрос об индивидуальных особенностях и межиндивидуальных различиях – это лишь один – дифференциальный – аспект в общей проблеме психологии личности. Подлинное понимание различий в психических свойствах разных людей предполагает знание самих этих свойств, их места и значения в строении личности.
Специально в дифференциальном плане вопрос не исчерпывается только межиндивидуальными различиями; необходимо учитывать и внутрииндивидуальные различия.
Любой литературный критик знает, что встречающиеся иногда у плохих художников образы злодеев, которые являются «чистым», т.е. абстрактным воплощением злодейства без единого светлого проблеска, или ангелов, которые являются «чистым», т.е. абстрактным воплощением добродетели без единого пятнышка, жизненно не правдивы. В научной, школьной психологии это положение до сих пор почти не получило признания. Этим в значительной мере обусловлена абстрактность, нежизненность господствующей психологической науки, а также ряд существенных теоретических ее ошибок (в частности, в трактовке и определении одаренности детей посредством однократных кратковременных тестовых испытаний).
Каждый человек не только отличен от других, но он сам в различные моменты живет и действует на различных уровнях и достигает различных высот. И чем больше возможности человека и уровень его развития, тем более значительной бывает амплитуда таких колебаний. Самый выдающийся музыкант, актер, лектор иногда оказывает «не на высоте», т.е. не достигает уровня вообще доступных ему достижений, а в другой раз мы говорим, что он превзошел самого себя, т.е. в особенно благоприятный момент напряжения и подъема творческих сил поднялся на высоту, которой он обычно не достигает. Каждый человек таит в себе и иногда обнаруживает значительные вариации в смысле уровня, высоты функционирования. ?…?
Нельзя ни разрывать единство личности, ни сводить его к простой однородности. Реальное единство психического облика личности многообразно и противоречиво. Но всегда находится в конце концов такая стержневая для данной личности позиция, с которой все свойственные ей противоречия смыкаются в единстве. Н. В. Гоголь в молодости писал своей матери: «Правда, я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей. Верите ли, что я внутренно сам смеялся над собой вместе с вами. Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем – болтлив и докучлив до чрезвычайности. У иных – умен, у других – глуп… Но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер».
Внешне различные и даже противоположные поступки могут выражать применительно к условиям конкретной ситуации одни и те же черты характера и проистекать из одних и тех же тенденций или установок личности. Обратно: внешне однородные и как будто тождественные поступки могут совершаться по самым разнородным мотивам, выражая совершенно не однородные черты характера и установки или тенденции личности. Один и тот же поступок один человек может совершить для того, чтобы помочь кому-нибудь, а другой – чтобы перед кем-нибудь выслужиться. Одна и та же черта характера, застенчивость например, может в одном случае проявиться в смущении, растерянности, в другом – в излишней шумливости и как будто развязности поведения, которой прикрывается то же смущение. Сами же смущение и застенчивость нередко порождаются весьма различными причинами – диспропорцией в одних случаях между притязаниями личности и ее способностями, в других – между ее способностями и достижениями и т.д. Поэтому ничего не поймет в поведении человека тот, кто не сумеет за внешним вскрыть свойства личности, ее направленность и тенденции, из которых исходит ее поведение.
В итоге три основных положения приобретают принципиальное значение для понимания психологии личности.
1.   Психические свойства личности в ее поведении, в действиях и поступках, которые она совершает, одновременно и проявляются, и формируются. Поэтому равно неправильны статическая точка зрения, которая исходит из свойств личности как чего-то изначально данного и рассматривает ее действия и поступки лишь как проявление независимой неизменной сущности, а также динамическая точка зрения, которая вовсе растворяет личность в ситуации и, пытаясь безостаточно объяснить поведение из складывающихся в ней динамических соотношений, превращает все свойства личности лишь в изменчивые состояния, лишенные какой бы то ни было, даже относительной, устойчивости.
Первая точка зрения знает личность только как предпосылку, вторая – в лучшем случае только как результат деятельности или лишь как собственно мнимую, воображаемую точку пересечения различных сил динамической ситуации. В действительности личность и ее психические свойства одновременно и предпосылка, и результат ее деятельности. Внутреннее психическое содержание поведения, складывающееся в ситуации, особенно значимой для личности, переходит в относительно устойчивые свойства личности, а свойства личности, в свою очередь, сказываются в ее поведении. Нельзя, таким образом, ни отрывать личность от динамики ее поведения, в котором она и проявляется и формируется, ни растворять.
2. В психическом облике выделяются различные сферы, или черты, характеризующие разные стороны личности; но при всем своем многообразии, различии и противоречивости основные свойства, взаимодействуя друг с другом в конкретной деятельности человека и взаимопроникая друг в друга, смыкаются в единстве личности. Поэтому равно неправильны как точка зрения, для которой единство личности выражается в аморфной целостности, превращающей ее психический облик в туманность, так и противоположная ей, которая видит в личности лишь отдельные черты и, утратив внутреннее единство психического облика личности, тщетно ищет корреляций между внешними проявлениями этих черт.
3. Психический облик личности во всем многообразии психических свойств определяется реальным бытием, действительной жизнью человека и формируется в конкретной деятельности. Эта последняя сама формируется по мере того, как человек в процессе воспитания и обучения овладевает исторически сложившимся содержанием материальной и духовной культуры.
Образ жизни человека, включающий в неразрывном единстве определенные исторические условия, материальные основы его существования и деятельность, направленную на их изменение, обусловливает психический облик личности, которая, в свою очередь, накладывает свой отпечаток на образ жизни.

В.Н. Мясищев

ПОНЯТИЕ ЛИЧНОСТИ В
АСПЕКТАХ НОРМЫ И ПАТОЛОГИИ

Личность – высшее интегральное понятие. Личность характеризуется, прежде всего, как система отношений человека к окружающей действительности. В анализе эту систему можно дробить на бесконечное количество отношений личности к различным предметам действительности, но как бы в данном смысле эти отношения частичны ни были, каждое из них всегда остается личностным. Самое главное и определяющее личность – ее отношения к людям, являющиеся одновременно взаимоотношениями. В этом пункте субъективное   отношение, отчетливо проявляясь в реакциях и действиях, обнаруживает свою объективность, а индивидуально-психологическое становится социально-психологическим. Отношения человека избирательны прежде всего в эмоционально-оценочном (положительном или отрицательном) смысле. Отношения человека представляют сознательную, избирательную, основанную на опыте психологическую связь его с различными сторонами объективной действительности, выражающуюся в его действиях, реакциях и переживаниях. В свою очередь они образуются и формируются в процессах деятельности.
Избирательные отношения человека многосторонни и сложны, но не разрозненны и не рядоположены, а составляют единую сформированную его опытом индивидуальную иерархическую историческую систему, внутренне связанную, хотя, может, быть, и противоречивую. Так, потребность и идеал могут вступать в конфликт друг с другом, вместе с тем в идеале или в требованиях долга, так же как и в потребностях, заключено внутреннее побуждение к действию. Идеал, первоначально как внешнее требование или правило, в процессе развития становится внутренним требованием.
Сознание, чувство и воля представляют то процессуальное триединство, которое выражается потенциально в отношении к каждому объекту и проявляется в различных отношениях, в интересах, в той или иной эмоциональной (положительной или отрицательной) оценке, в той или иной степени действенной активности – влечения, желания, стремления или потребности. Отношение – сила, потенциал, определяющий степень интереса, степень выраженности эмоции, степень напряжения желания или потребности. Отношения поэтому являются движущей силой личности.
Психологи неоднократно отмечали, что у личности могут преобладать органические, личные или сверхличные (общественные) цели, мотивы или потребности. Характеризуя личность, обычно говорят об ее направленности. Этот термин, однако, не вполне удовлетворителен. В сущности, речь идет о доминирующих отношениях, т.е. о большей или меньшей активности, реактивности, аффективности в отношении к тем или иным объектам. Так, доминировать могут «животные», конкретно личные или идейные интересы. Отношения человека представляют систему, образующуюся в результате его развития, воспитания и самовоспитания. Подобно тому как объекты окружающей действительности имеют разную важность для человека, в системе его отношений имеется иерархия господствующих и подчиненных отношений. Эта система постоянно меняется, развивается, но всегда определяющую роль играют отношения между людьми, в целом обусловленные структурой общества, т.е. лежащими в его основе общественно-производственными отношениями. Общественно-историческая обусловленность личности обнаруживается прежде всего в том, что в характеристике одних личностей самым важным являются общественные, а других – личные интересы.
Первый план характеристики личности образуют доминирующие отношения последней. С вопросом о доминирующих отношениях связаны вопросы о том, для чего живет данный человек, что для него является смыслом жизни: руководят ли им социальный идеал блага или цели личного преуспевания или человек вообще не ставит перед собой отдаленных задач и целей, еле справляясь с захлестывающими его повседневными заботами.
Хотя важнейшей, и не только философски, но этически, психологически и житейски, проблеме счастья до сих пор уделяется мало внимания в научных исследованиях, она теснейшим образом связана с проблемой личности, ее целей, отношений и воспитания. Нельзя недооценивать и медицинскую сторону вопроса, так как болезнь или инвалидность вызывают реакцию личности (слабодушие, отчаяние, болезненное депрессивное состояние), крайним следствием которого может быть самоубийство. Другие болезненные формы выражают неудовлетворенность или конфликт с исходом в преступление или в реактивное невротическое или психотическое состояние.
Вторая группа свойств охватывает психический уровень человека. Это не только уровень его желаний, но и уровень его достижений. Определить данный уровень – значит ответить на вопросы: чего достиг человек, каковы его возможности, какой след он оставил в жизни общества, иначе говоря, каково историческое значение личности. Здесь опять-таки тесно соприкасаются психологический и социологический аспекты рассмотрения личности. Богатство личности определяется богатством ее опыта и, выражая уровень ее развития, неразрывно связано с ее сознательностью и ее самосознанием, под которым подразумевается способность личности правильно отражать действительность в ее настоящем и прошлом, а также предвидеть будущее, правильно оценивать себя самого и свое место в действительности.
Уровень развития личности одновременно является уровнем развития ее функциональных возможностей, ее, говоря языком психологических понятий, интеллектуальных, волевых, эмоциональных свойств. Сюда же относятся и такие еще малоизученные свойства, как сложность, тонкость, дифференцированность личности.
Аспекты общественного и культурного развития личности полностью не совпадают. Общественное развитие человека выражается той ролью, которую играют в его поведении общественные интересы по сравнению с личными. Культурный же уровень личности выражается соотношением идейных элементов индивидуального опыта и органических («витальных») импульсов поведения. Конечно, наиболее высокий уровень развития характеризуется сочетанием коллективизма с высокой культурой. Однако культурно развитый человек может быть индивидуалистом, а культурно не развитый – коллективистом. Культурное развитие первого, какого бы высокого уровня оно ни достигло, неполноценно, ущербно, ибо недоразвиты общественные связи и мотивы поведения. Коллективизм второго оказывается стихийным, примитивным, ибо не сочетается с высоким культурным уровнем, необходимым для обеспечения общественной сознательности человека. Ступени общественного и культурного развития –отличаются различной ролью, которую на каждой из них играют для личности общественные и личные отношения.
Избирательная направленность отношений определяет и внешние и внутренние реакции личности. В социальном плане – это полюса внешней социальности и внутренней отзывчивости личности к другим людям и требованиям коллектива. Уровень развития и избирательность отношений характеризуют содержание личности.
Третьим существенным компонентом является динамика реакций личности. Она соответствует тому, что в психологии называется темпераментом и с физиологической стороны освещено И.П. Павловым как тип высшей нервной деятельности.
Следует только подчеркнуть, что: 1) темперамент проявляется во всех сторонах личности, в том числе в ее интеллектуальной и идейной жизни; 2) темперамент обнаруживается лишь в области активных отношений личности; 3) темперамент также может меняться под влиянием жизненных условий. ?…?
Четвертый компонент характеристики личности – это взаимосвязь основных компонентов, или общая структура личности. Сюда относятся пропорциональность, гармоничность, цельность личности, ее широта и глубина, ее функциональный профиль, т.е. соотношение различных свойств психики или то, что по преимуществу называют характером личности.
Эта сторона важна для понимания таких волевых и моральных свойств, как устойчивость, настойчивость, выдержка, самообладание, отзывчивость, внимание к человеку, принципиальность, честность и противоположные им отрицательные качества. В названных свойствах, как в едином узле, связываются доминирующие отношения человека с уровнем его развития в целом, в отдельных сторонах и в динамике темперамента.
Это может быть показано на примере полярных свойств – коллективизма и индивидуализма. Во-первых, они выражают противоположные направления движущих сил человеческого поведения. Во-вторых, в общественно-историческом плане они выступают как разные уровни процесса развития от стихийного индивидуализма и коллективизма к сознательному. Наконец, они суть особенности характера личности, проявляющиеся на каждом шагу ее жизни.
Единство в структуре личности, соотношение в ней идеального и материального, социального и индивидуального следует рассматривать в связи с ее историческим развитием. Человек формируется в социальной среде, и в ходе этого процесса у него вырабатываются такие способы действия, которые благоприятствуют возникновению и развитию сознательных психических свойств, преобразованию биологического социальным (когда социальное из внешних условий, воздействий, требований, образцов, знаний и впечатлений переходит во внутренние потребности, привычки, требования личности к себе и к окружающим). Индивидуальное –постепенно, критически, не без борьбы, реорганизуется социальным и становится социальным, не утрачивая индивидуальности, но приобретая новый «социализированный» характер.
Несмотря на многообразие и изменение свойств личности, она в нормальных условиях остается единой. Это единство основывается на синтезе реакций и тенденций индивида, регулируемом его центральной нервной системой, на единстве его жизненного опыта. Личность многообразна в своем единстве, и различные люди, имея общие свойства, обладают как типичными, так и индивидуальными особенностями. Поэтому наряду с общими закономерностями развития личности важную теоретическую и практическую задачу представляет исследование психических особенностей человека.
С позиций монистически материалистического и исторического понимания личности человек есть сложное развивающееся единство физиологического и психического, биогенного и преобразующего его социогенного.

А.Н. Леонтьев

ИНДИВИД И ЛИЧНОСТЬ

В психологии понятие индивида употребляется в чрезмерно широком значении, приводящем к неразличению особенностей человека как индивида и его особенностей как личности. Но как раз их четкое различение, а соответственно и лежащее в его основе различение понятий «индивид» и «личность» составляет необходимую предпосылку психологического анализа личности.
Наш язык хорошо отражает несовпадение этих понятий: слово «личность» употребляется нами только по отношению к человеку, и притом начиная лишь с некоторого этапа его развития. Мы не говорим «личность животного» или «личность новорожденного». Никто, однако, не затрудняется говорить о животном и о новорожденном как об индивидах, об их индивидуальных особенностях (возбудимое, спокойное, агрессивное животное и т.д.; то же, конечно, и о новорожденном). Мы всерьез не говорим о личности даже и двухлетнего ребенка, хотя он проявляет не только свои генотипические особенности, но и великое множество особенностей, приобретенных под воздействием социального окружения; кстати сказать, это обстоятельство лишний раз свидетельствует против понимания личности как продукта перекрещивания биологического и социального факторов. Любопытно, наконец, что в психопатологии описываются случаи раздвоения личности, и это отнюдь не фигуральное только выражение; но никакой патологический процесс не может привести к раздвоению индивида: раздвоенный, «разделенный» индивид есть бессмыслица, противоречие в терминах.
Понятие личности, так же как и понятие индивида, выражает целостность субъекта жизни; личность не состоит из кусочков, это не «полипняк». Но личность представляет собой целостное образование особого рода. Личность не есть целостность, обусловленная генотипически: личностью не родятся, личностью становятся. Потому-то мы и не говорим о личности новорожденного или о личности младенца, хотя черты индивидуальности проявляются на ранних ступенях онтогенеза не менее ярко, чем на более поздних возрастных этапах. Личность есть относительно поздний продукт общественно-исторического и онтогенетического развития человека. ?…?
Личность есть специальное человеческое образование, которое так же не может быть выведено из его приспособительной деятельности, как не могут быть выведены из нее его сознание или его человеческие потребности. Как и сознание человека, как и его потребности (Маркс говорит: производство сознания, производство потребностей), личность человека тоже «производится» - создается общественными отношениями, в которые индивид вступает в своей деятельности. То обстоятельство, что при этом трансформируются, меняются и некоторые его особенности как индивида, составляет не причину, а следствие формирования его личности.
Выразим это иначе: особенности, характеризующие одно единство (индивида), не просто переходят в особенности другого единства, другого образования (личности), так что первые уничтожаются; они сохраняются, но именно как особенности индивида. Так, особенности высшей нервной деятельности индивида не становятся особенностями его личности и не определяют ее. Хотя функционирование нервной системы составляет, конечно, необходимую предпосылку развития личности, но ее тип вовсе не является тем «скелетом», на котором она «надстраивается». Сила или слабость нервных процессов, уравновешенность их и т.д. проявляют себя лишь на уровне механизмов, посредством которых реализуется система отношений индивида с миром. Это и определяет неоднозначность их роли в формировании личности.
Чтобы подчеркнуть сказанное, я позволю себе некоторое отступление. Когда речь заходит о личности, мы привычно ассоциируем ее психологическую характеристику с ближайшим, так сказать, субстратом психики – центральными нервными процессами. Представим себе, однако, следующий случай: у ребенка врожденный вывих тазобедренного сустава, обрекающий его на хромоту. Подобная грубо анатомическая исключительность очень далека от того класса особенностей, которые входят в перечни особенностей личности (в так называемую их «структуру»), тем не менее ее значение для формирования личности несопоставимо больше, чем, скажем, слабый тип нервной системы. Подумать только, сверстники гоняют во дворе мяч, а хромающий мальчик – в сторонке; потом, когда он становится постарше и приходит время танцев, ему не остается ничего другого, как «подпирать стенку». Как сложится в этих условиях его личность? Этого невозможно предсказать, невозможно именно потому, что даже столь грубая исключительность индивида однозначно не определяет формирования его как личности. Сама по себе она не способна породить, скажем, комплекса неполноценности, замкнутости или, напротив, доброжелательной внимательности к людям и вообще никаких собственно психологических особенностей человека как личности. Парадокс в том, что предпосылки развития личности по самому существу своему безличны.
Личность, как и индивид, есть продукт интеграции процессов, осуществляющих жизненные отношения субъекта. Существует, однако, фундаментальное отличие того особого образования, которое мы называем личностью. Оно определяется природой самих порождающих его отношений: это специфические для человека общественные отношения, в которые он вступает в своей предметной деятельности. Как мы уже видели, при всем многообразии ее видов и форм, все они характеризуются общностью своего внутреннего строения и предполагают сознательное их регулирование, т.е. наличие сознания, а на известных этапах развития также и самосознания субъекта.
Так же как и сами эти деятельности, процесс их объединения – возникновения, развития и распада связей между ними – есть процесс особого рода, подчиненный особым закономерностям.
Изучение процесса объединения, связывания деятельностей субъекта, в результате которого формируется его личность, представляет собой капитальную задачу психологического исследования. Ее решение, однако, невозможно ни в рамках субъективно-эмпирической психологии, ни в рамках поведенческих или «глубинных» психологических направлений, в том числе и их новейших вариантов. Задача эта требует анализа предметной деятельности субъекта, всегда, конечно, опосредованной процессами сознания, которые и «сшивают» отдельные деятельности между собой. Поэтому демистификация представлений о личности возможна лишь в психологии, в основе которой лежит учение о деятельности, ее строения, ее развития и ее преобразованиях, о различных ее видах и формах. ?…?
Здесь мы подходим к главной методологической проблеме, которая кроется за различением понятий «индивид» и «личность». Речь идет о проблеме двойственности качеств социальных объектов, порождаемых двойственностью объективных отношений, в которых они существуют. Как известно, открытие этой двойственности принадлежит Марксу, показавшему двойственный характер труда, производимого продукта и, наконец, двойственность самого человека как «субъекта природы» и «субъекта общества».
Для научной психологии личности это фундаментальное методологическое открытие имеет решающее значение. Оно радикально меняет понимание ее предмета и разрушает укоренившиеся в ней схемы, в которые включаются такие разнородные черты или «подструктуры», как, например, моральные качества, знания, навыки и привычки, формы психического отражения и те6мперамент. Источником подобных «схем личности» является представление о развитии личности как о результате наслаивания прижизненных приобретений на некий предсуществующий метапсихологический базис. Но как раз с этой точки зрения личность как специфически человеческое образование вообще не может быть понята.
Действительный путь исследования личности заключается в изучении тех трансформаций субъекта (или, говоря языком Л. Сэва, «фундаментальных переворачиваний»), которые создаются самодвижением его деятельности в системе общественных отношений . На этом пути мы, однако, с самого начала сталкиваемся с необходимостью переосмыслить некоторые общие теоретические положения.
Одно из них, от которого зависит исходная постановка проблемы личности, возвращает нас к уже упомянутому положению о том, что внешние условия действуют через внутренние. «Положение, согласно которому внешние воздействия связаны со своим психическим эффектом опосредованно через личность, является тем центром, исходя из которого определяется теоретический подход ко всем проблемам психологии личности…» . То, что внешнее действует через внутреннее, верно, и к тому же безоговорочно верно, для случаев, когда мы рассматриваем эффект того или иного воздействия. Другое дело, если видеть в этом положении ключ к пониманию внутреннего как личности. Автор поясняет, что это внутренне само зависит от предшествующих внешних воздействий. Но этим возникновение личности как особой целостности, прямо не совпадающей с целостностью индивида, еще не раскрывается, и поэтому по-прежнему остается возможность понимания личности лишь как обогащенного предшествующим опытом индивида.
Мне представляет, что, для того чтобы найти подход к проблеме, следует с самого начала обернуть исходный тезис: внутреннее (субъект) действует через внешнее и этим само себя изменяет. Положение это имеет совершенно реальный смысл. Ведь первоначально субъект жизни вообще выступает лишь как обладающий, если воспользоваться выражением Энгельса, самостоятельной силой реакции, но эта сила может действовать только через внешнее, в этом внешнем и происходит ее переход из возможности в действительность: ее конкретизация, ее развитие и обогащение –словом, ее преобразования, которые суть преобразования и самого субъекта, ее носителя. Теперь, т.е. в качестве преобразованного субъекта, он и выступает как преломляющий в своих текущих состояниях внешние воздействия.

Деятельность как основание личности

Главная задача состоит в том, чтобы выявить действительные «образующие» личности – этого высшего единства человека, изменчивого, как изменчива сама его жизнь, и вместе с тем сохраняющего свое постоянство, свою аутоидентичность. ?…?
Реальным базисом личности человека является совокупность его общественных по своей природе отношений к миру, но отношений, которые реализуются, а они реализуются его деятельностью, точнее, совокупностью его многообразных деятельностей.
Имеются в виду именно деятельности субъекта, которые и являются исходными «единицами» психологического анализа личности, а не действия, не операции, не психофизиологические функции или блоки этих функций; последние характеризуют деятельность, а не непосредственно личность. На первый взгляд это положение кажется противоречащим эмпирическим представлениям о личности и, более того, объединяющим их. Тем не менее оно единственно открывает путь к пониманию личности в ее действительной психологической конкретности.
Прежде всего на этом пути устраняется главная трудность: определение того, какие процессы и особенности человека относятся к числу психологически характеризующих его личность, а какие являются в этом –смысле нейтральными. Дело в том, что, взятые сами по себе, в абстракции от системы деятельности, они вообще ничего не говорят о своем отношении к личности. Едва ли, например, разумно рассматривать как «личностные» операции письма, способность чистописания. Но вот перед нами образ героя повести Гоголя «Шинель» Акакия Акакиевича Башмачкина. Служил он в некоем департаменте чиновником для переписывания казенных бумаг, и виделся ему в этом занятии целый разнообразный и притягательный мир. Окончив работу, Акакий Акакиевич тотчас шел домой. Наскоро пообедав, вынимал баночку с чернилами и принимался переписывать бумаги, которые он принес домой, если же таковых не случалось, он снимал копии нарочно, для себя, для собственного удовольствия. «Написавшись вслать, - повествует Гоголь, - он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра».
Как произошло, как случилось, что переписывание казенных бумаг заняло центральное место в его личности, стало смыслом его жизни? Мы не знаем конкретных обстоятельств, но так или иначе обстоятельства эти привели к тому, что произошел сдвиг одного из главных мотивов на обычно совершенно безличные операции, которые в силу этого превратились в самостоятельную деятельность, в этом качестве они и выступили как характеризующие личность. ?…?
Иногда дело обстоит иначе. В том, что с внешней стороны кажется действиями, имеющими для человека самоценное значение, психологический анализ открывает иное, а именно, что они являются лишь средством достижения целей, действительный мотив которых лежит как бы в совершенно иной плоскости жизни. В этом случае за видимостью одной деятельности скрывается другая. Именно она-то непосредственно и входит в психологический облик личности, какой бы ни была осуществляющая ее совокупность конкретных действий. Последняя составляет как бы только оболочку этой другой деятельности, реализующей то или иное действительное отношение человека к миру, - оболочку, которая зависит от условий, иногда случайных. Вот почему, например, тот факт, что данный человек работает техником, сам по себе еще ничего не говорит о его личности; ее особенности обнаруживают себя не в этом, а в тех отношениях, в которые он неизбежно вступает, может быть, в процессе своего труда, а может быть, и вне этого процесса.
Общий вывод из сказанного состоит в том, что в исследовании личности нельзя ограничиваться выяснением предпосылок, а нужно исходить из развития деятельности, ее конкретных видов и форм и тех связей, в которые они вступают друг с другом, так как их развитие радикально меняет значение самих этих предпосылок. Таким образом, направление исследования обращается – не от приобретенных навыков, умений и знаний к характеризуемым ими деятельностям, а от содержания и связей деятельностей к тому, как и какие процессы их реализуют, делают их возможными.
Уже первые шаги в указанном направлении приводят к возможности выделить очень важный факт. Он заключается в том, что в ходе развития субъекта отдельные его деятельности вступают между собой в иерархические отношения. На уровне личности они отнюдь не образуют простого пучка, лучи которого имеют свой источник и центр в субъекте. Представление о связях между деятельностями как о коренящихся в единстве и целостности их субъекта является оправданным лишь на уровне индивида. На этом уровне (у животного, у младенца) состав деятельностей и их взаимосвязи непосредственно определяются свойствами субъекта – общими и индивидуальными, врожденными и приобретаемыми прижизненно. Например, изменение избирательности и смена дельности находятся в прямой зависимости от текущих состояний потребностей организма, от изменения его биологических доминант.
Другое дело – иерархические отношения деятельностей, которые характеризуют личность. Их особенностью является их «отвязанность» от состояний организма. Эти иерархии деятельностей порождаются их собственным развитием, они-то и образуют ядро личности.
Иначе говоря, «узлы», соединяющие отдельные деятельности, завязываются не действием биологических или духовных сил субъекта, которые лежат в нем самом, а завязываются они в той системе отношений, в которые вступает субъект.
Наблюдение легко обнаруживает те первые «узлы», с образования которых у ребенка начинается самый ранний этап формирования личности. В очень выразительной форме это явление однажды выступило в опытах с детьми-дошкольниками. Экспериментатор, проводивший опыты, ставил перед ребенком задачу – достать удаленный от него предмет, непременно выполняя правило – не вставать со своего места. Как только ребенок принимался решать задачу, экспериментатор переходил в соседнюю комнату, из которой и продолжал наблюдение, пользуясь обычно применяемым для этого оптическим приспособлением. Однажды после ряда безуспешных попыток малыш встал, подошел к предмету, взял его и спокойно вернулся на место. Экспериментатор тотчас вошел к ребенку, похвалил его за успех и в виде награды предложил ему шоколадную конфету. Ребенок, однако, отказался от нее, а когда экспериментатор стал настаивать, то малыш тихо заплакал.
Что лежит за этим феноменом? В процессе, который мы наблюдали, можно выделить три момента: 1) общение ребенка с экспериментатором, когда ему объяснялась задача; 2) решение задачи и 3) общение с экспериментатором после того, как ребенок взял предмет. Действия ребенка отвечали, таким образом, двум различным мотивам, т.е. осуществляли двоякую деятельность: одну – по отношению к экспериментатору, другую – по отношению к предмету (награде). Как показывает наблюдение, в то время когда ребенок доставал предмет, ситуация не переживалась им как конфликтная, как ситуация «сшибки». Иерархическая суязь между обеими деятельностями обнаружилась только в момент возобновившегося общения с экспериментатором, так сказать, post faktum : конфета оказалась горькой, горькой по своему субъективному, личностному смыслу.
Описанное явление принадлежит к самым ранним, переходным. Несмотря на всю наивность, с которой проявляются эти первые соподчинения разных жизненных отношений ребенка, именно они свидетельствуют о начавшемся процессе формирования того особого образования, которое мы называем личностью. Подобные соподчинения никогда не наблюдаются в более младшем возрасте, зато в дальнейшем развитии, в своих несоизмеримо более сложных и «спрятанных» формах они заявляют о себе постоянно. Разве не по аналогичной же схеме возникают такие глубоко личностные явления, как, скажем, угрызения совести?
Развитие, умножение видов деятельности индивида приводит не просто к расширению их «каталога». Одновременно происходит центрирование их вокруг немногих главнейших, подчиняющих себе другие. Этот сложный и длительный процесс развития личности имеет свои этапы, свои стадии. Процесс этот неотделим от развития сознания, самосознания, но не сознание составляет его первооснову, оно лишь опосредствует и, так сказать. Резюмирует его.

А.В. Петровский

ТЕОРИЯ ЛИЧНОСТИ
С ПОЗИЦИЙ КАТЕГОРИАЛЬНОГО
АНАЛИЗА ПСИХОЛОГИИ

При анализе категориального строя психологической науки, как следует из изложенного выше, выделяется шесть базисных категорий, каждая из которых характеризует одну из сторон предмета психологии: индивид, образ, действие, мотив, психосоциальное отношение, переживание. Категориальный анализ позволяет увидеть за эмпирико-теоретическими построениями любой психологической системы или частной концепции контуры их категориального аппарата, существование которого может оставаться скрытым для создателей и сторонников этих концепций и систем. Осмысление категориального аппарата науки является одним из условий формирования релевантной методологии исследования. Нет основания полагать, что в истории науки все эти категории строго одновременно стали предметом рефлексии, а также методологически и теоретически организованного изучения. Освоение указанных категорий осуществлялось в определенной последовательности, порождая в поступательном движении научного знания разветвленную систему понятий, концепций, эмпирических исследований и добытых фактов, формируя конкретное содержание отраслей психологии...
Понимание социальной сущности человека, включенности индивида в исторически возникающую и исторически изменяющуюся систему общественных отношений органически входит в трактовку категорий «психосоциальное отношение» и «организм – индивид – личность», образуя их методологическое основание, определяя общие подходы к построению программ научного исследования в области интенсивно развивающейся социальной психологии и психологии личности.
Все сказанное позволяет использовать категории «организм – индивид – личность» для построения общепсихологической теории личности. ?…?

Методологические основания теории личности

Таким образом, определены исходные принципиальные позиции для построения общепсихологической теории личности. Уточним, что имеется в виду, когда она обозначается как «общепсихологическая». Речь в данном случае идет не столько о ее общей методологической и онтологической схеме (при всей ее важности), сколько о том, что данный теоретический конструкт представлен в присущих ему характеристиках и связях, которые выявляются во всех отраслях психологии: не только в так называемой общей психологии, но и в социальной, возрастной, педагогической, юридической, психологии управления, патопсихологии и других, выступая в присущей научной теории программирующей роли по отношению к соответствующей практической сфере (образованию, производству, медицине, правопорядку).
Как всякая научная теория, теория личности должна отвечать общему методологическому требованию – дать целостное представление о закономерностях и существенных связях определенной области действительности (личности человека), предложить целостную (при ее внутренней дифференцированности) систему знаний, которая содержала бы в себе методы не только объяснения, но и предсказания, возникновения определенных феноменов в определенных условиях и которую характеризовала бы логическая зависимость одних ее сторон от других, принципиальная возможность выведения ее содержания из некоторой совокупности исходных утверждений. Выше в восьми тезисах. Выполняющих функцию своего рода пролегоменов (предварительных суждений, входящих в изучение предмета) к предстоящему теоретическому построению, показана совокупность утверждений (постулатов, допущений, законов и т.д.), образующих исходный базис общепсихологической теории личности, тем самым оказывается возможным построить теоретическую модель существенных связей, выступающих в определенной психологической реальности – личности человека. Возникновение теории личности не может быть оторвано от ее эмпирической основы, охватывающей множество накопленных в общей, социальной, детской психологии, патопсихологии, психотерапии фактов, добытых экспериментально, но пока еще разрозненных и не обобщенных.
Здесь описана в самом общем виде теоретическая абстракция, обеспечивающая последующее восхождение к конкретному. Только так (на пути от абстрактного к конкретному) можно развивать ее в систему взаимосвязанных концепций, содержание которых включает утверждения с их эмпирическими доказательствами, и построить конкретные теоретические конструкции, отправляющиеся от совокупности вводимых общетеоретических принципов.
Что же представляет собой теория личности, ее наиболее общая модель? Она, по существу, должна совпадать с определением личности, описывающим ее в системе наиболее существенных связей и зависимостей и отвечающим основным общенаучным методологическим принципам: детерминизма, системности, развития. Тогда теоретическая модель личности должна быть представлена как определяемое активной включенностью в общественные отношения системное качество их субъекта (индивида), имеющее трехзвенную структуру (интра-, интер- и метаиндивидную его репрезентации), развивающуюся в общении и совместной деятельности и ею опосредствованную.
Рассмотрим, в чем здесь проявляет себя следование общенаучным методологическим принципам.
Принцип детерминизма применительно к психологической теории личности ориентирован не только на идею причинности как совокупности обстоятельств, предшествующих во времени следствию, но и на другие его формы (М.Г. Ярошевский): на системный детерминизм, обнаруживающийся в зависимости отдельных компонентов системы от свойств целого, а также на целевой детерминизм, в соответствии с которым цель определяет процесс достижения результата. Представление об активности личности, ее направленности, которое утвердилось в психологии начиная со второй половины 30-х годов ХХ века, создает методологические предпосылки для реализации принципа детерминизма на уровне категории «психосоциального отношения». В психологии были выдвинуты трактовка детерминизма как действия «внешних причин через внутренние условия» (С.Л. Рубинштейн) и трактовка детерминизма как действия «внутреннего через внешнее» (А.Н. Леонтьев).
Детерминистический тезис о том, что, изменяя в деятельности реальный мир, субъект изменяется сам, что и объясняет личностные трансформации индивида, оказалось возможным распространить и на область межличностных связей, в которых наиболее полно выявляет себя категория психосоциального отношения. Так же, как индивид в предметной деятельности изменяет окружающий мир и посредством этого изменения изменяет себя, становится личностью, социальная группа в своей совместной социально значимой деятельности конструирует и изменяет систему межличностных отношений и межличностного взаимодействия, становится коллективом. Феномены межличностных отношений отчетливо это обнаруживают. Так, самоопределение в отношении задач групповой деятельности складывается как результат активной деятельности по претворению в жизнь поставленных перед ней целей, то есть межличностные отношения преобразуются деятельностью, которая направлена вовне на присвоение социально значимого предмета, а не на сами эти межличностные отношения.
С позиции детерминизма развитие личности как системного качества индивида обусловлено социально, хотя сам индивид обладает биологическими предпосылками для своего развития.
Принцип развития в психологической теории личности реализуется в понимании процесса превращения биологических структур индивида в социально обусловленные структуры его личности. Таким образом строится представление о социогенезе личности как результирующей взаимодействующих в ней двух противоборствующих тенденций – к сохранению и к изменению развивающихся социальных систем. Развитие личности в онтогенезе определяется наличием и преодолением противоречия между потребностью индивида в персонализации и способностью посредством соответствующей деятельности быть персонализированным в социальной ситуации развития.
Принцип системности (или системный подход) в составе методологической модели теории личности позволяет представить ее в качестве целостности, в которой выявляются разнокачественные и разноуровневые связи, как синтез структурно-функциональных и фило-онтогенетических представлений. Этим преодолевается тот подход к личности, который обозначен как «коллекционерский».
Этот принцип не мог быть обнаружен в общих системных представлениях, хотя и не мог быть без них сформулирован. Его следовало открыть в ткани самой психологической реальности. Для этой цели потребовалось: во-первых, преодолеть «птолемеевское» понимание человека в пользу его «коперниканской» трактовки как части социального целого, системы общественных связей; во-вторых, преодолеть гипноз «постулата непосредственности». Это оказалось возможным сделать в условиях системного анализа категорий «психосоциальное отношение» и «организм – индивид – личность», осуществленного при соприкосновении психологической теории коллектива (стратометрическая концепция) и психологической теории личности. Они должны были пересечься и действительно пересеклись в центральном для той и другой теории пункте – в выявлении системообразующего принципа, которым оказался принцип деятельностного опосредствования.
Системообразующий принцип – это тот общий объяснительный принцип, с помощью которого очерчивается и структурируется теория. Методологическая сущность этого принципа при построении теории личности состоит в том, что отношение одного человека к другому, равно как и отношение развития личности к его результату, мыслится через обращение к третьему объекту – предметной деятельности, которая в наиболее развитой своей форме имеет совместный характер, является следствием объединения людей в труде и общении. При этом, оказываясь исходно опосредствованными содержанием и организацией совместной деятельности, межличностные отношение и качества развивающейся личности в свою очередь воздействуют на ее процесс и результаты: субъект – объект - субъектные связи выступают в единстве с субъект - субъект - объектными как две стороны одной системы.

Онтологическая модель личности

Принцип деятельностного опосредствования межиндивидных отношений личности и ее развития является общим системным принципом построения общепсихологической теории личности, в котором находят реализацию общенаучные методологические принципы детерминизма, развития и системности.
От конкретной методологии как системы принципов и способов построения теории личности целесообразно перейти к описанию ее онтологической модели, выделив основные категории анализа объекта теории и показав принципы их соотнесения, понятийный аппарат.
Единицами анализа для теории личности могут служить понятия «индивид», «личность», «индивидуальность», «активность», «деятельность», «общение», «группа», «коллектив», «сознание», «развитие» (биогенез организма, биосоциогенез индивида, онтогенез личности, социогенез личности в историко-эволюционном процессе).
Для построения онтологической модели постулируемой общепсихологической теории с необходимостью должны быть указаны принципы соотнесения основных категорий анализа, используемых для описания и понимания личности как психологической реальности. Наиболее общим принципом соотнесения категорий, входящих в понятийный аппарат теории личности, является признание единства, но не тождества образующих его понятийных пар как единиц категориального (здесь микрокатегориального) анализа ее общей конструкции. Так, понятие «индивид», образуя единство с понятием «личность», не может рассматриваться как ему тождественное. Сам факт признания единства, но не тождества этих понятий, а следовательно, стоящих за ними объектов аналитического рассмотрения психологической реальности, порождает задачу не только понять их соотношение как свойства (личности) и носителя этого свойства индивида), но и поставить ряд принципиальных методологических проблем их взаимоотношений, постулируя, к примеру, идею потребности и способности индивида «быть личностью». Онтологическая расчлененность оборачивается специальной методологической проблемой.
Принцип единства, но не тождества основных категорий анализа относится не только к понятиям «индивид» и «личность», но и к другим составляющим онтологической модели теории личности: личность – индивидуальность, активность – деятельность, группа – коллектив, биогенез – биосоциогенез, онтогенез – социогенез, развитие личности – развитие сознания.
От методологических и онтологических подходов создания теории следует перейти к выявлению возможностей, заложенных в ее исходных посылках (постулатах), путем восхождения от абстрактного к конкретному и развить систему взаимосвязанных теоретических конструкций (концепций, «теорий среднего уровня»), объединенных и обусловленных рассмотренными методологическими и онтологическими основаниями. Только таким образом можно в рамках выделенных выше исходных тезисов и методологических принципов охватить многообразие эмпирических данных и конкретных методов и методик, относящихся к исследуемому предмету – психологии личности, обобщить совокупность утверждений с их доказательствами.
Следует выделить три аспекта рассмотрения конкретной феноменологии личности, три своего рода онтологические модальности: ее генезис, динамику содержания, структуру, а следовательно, построить или освоить) концепции, которые, исходя из принципа деятельностного опосредствования, оказались бы в состоянии выяснить закономерности психологии личности, проявляющиеся в этих ее аспектах (модальностях), охватить соответствующий эмпирический материал, вобрав в себя открывающуюся в нем феноменологию, найти и применить валидные методы его получения, на принципиальных основаниях осуществить соотнесение с другими социально-психологическими и персонологическими теориями. Вместе с тем необходимо и возможно, раскрыв логическую зависимость конструируемых концепций друг от друга, представить их в виде единой теоретической системы при всей ее внутренней дифференцированности.
При рассмотрении генезиса личности выделяются три методологически обоснованные задачи: 1) рассмотреть развитие индивида как результат взаимодействия генотипа и социальной среды и тем самым создание предпосылок для становления личности (условно обозначим этот процесс как «биосоциогенез»); 2) исследовать развитие личности человека вследствие деятельностно-опосредствованных взаимоотношений с референтными для нее группами как в условиях относительно стабильных общностей, так и в обстоятельствах включения в различные референтные группы, иерархически расположенные на ступенях онтогенеза, или изменения позиции личности по отношению к этим группам; 3) изучить особенности социогенеза личности и межличностных отношений, обусловленные включенностью в трудовую деятельность в рамках конкретной социально-экономической формации.
Соответственно этим задачам рассматриваются три взаимосвязанные концепции, отвечающие принципам общепсихологической теории личности.
Первая, которая условно может быть обозначена как психогенетическая концепция индивидуальности (научная школа Б.М. Теплова), при исследовании происхождения индивидуальных психологических особенностей человека выясняет роль генотипа и среды в их формировании, используя главным образом близнецовый метод. Утверждается, что в онтогенезе происходит смена механизмов, которыми реализуются психические функции индивида, а также смена элементарных форм, господствующих на ранних его этапах, социальными формами, опосредствованными общением и деятельностью ребенка. При этом проверяется продуктивная гипотеза, согласно которой со сменой механизмов перестраивается отношение индивидуально-психологических особенностей к генотипу: с возрастанием значения специфически человеческих, социальных по своему происхождению факторов сокращается доля генетической изменчивости в развитии индивидуальных по своему происхождению факторов, в развитии индивидуально-психологических особенностей человека. Являющаяся прямым продолжением нейрофизиологической концепции факторов индивидуально-психологических различий, рассматриваемая концепция по всем позициям должна быть соотнесена с теориями, отводящими наследственности роль фатального фактора, и вообще – с различными модификациями теории двух факторов.
Своего рода продолжением рассмотрения этого круга идей, если меть в виду усиление роли системообразующего фактора – деятельностного опосредствования, в формировании личности индивида является концепция развивающейся личности (А.В. Петровский). В ее основе лежит идея трех фаз становления личности в социальной среде (микро- или макросреде) – адаптации, индивидуализации и интеграции, возникновение и протекание которых связаны с наличием социогенной потребности индивида в персонализации и с деятельностно опосредствованными возможностями удовлетворять ее в референтных группах. На основе данной концепции предложена возрастная периодизация развития личности, не совпадающая с существовавшими ранее концепциями психического развития человека.
Третья задача – понимание социогенеза – находит свое воплощение в историко-эволюционном подходе к пониманию личности (А.Г. Асмолов), который, в свою очередь, базируется на принципе деятельностного опосредствования. Отвечая на вопрос, посредством каких механизмов осуществляется вклад личности в социокультурную историю, предлагаемый подход выделяет в качестве системообразующего основания, обеспечивающего развитие личности и способствующего его конкретно-исторической специфике в той или иной культуре, опосредствующий фактор – совместную предметную деятельность. Таким образом, все три рассмотренные теоретические конструкции связаны между собой и отвечают общему методологическому принципу – деятельностному опосредствованию.

Д.Н. Узнадзе

УСТАНОВКА У ЧЕЛОВЕКА.
ПРОБЛЕМА ОБЪКТИВАЦИИ

…Нет ничего характернее для человека, чем тот факт, что окружающая его действительность влияет на него двояко – либо прямо, посылая ему ряд раздражений, непосредственно действующих на него, либо косвенно, через словесные символы, которые, сами не обладая собственным независимым содержанием, лишь презентируют нам то или иное раздражение. Человек воспринимает либо прямое воздействие со стороны процессов самой действительности, либо воздействие словесных символов, представляющих эти процессы в специфической форме. Если поведение животного определяется лишь воздействием актуальной действительности, то человек не всегда подчиняется непосредственно этой действительности; большей частью он реагирует на ее явления лишь после того, как он преломил их в своем сознании, лишь после того. Как он осмыслил их. Само собой разумеется, это очень существенная особенность человека, на которой, быть может, базируется все его преимущество перед другими живыми существами.
Но возникает вопрос, в чем заключается эта его способность, на чем, по существу, основывается она.
Согласно всему тому, что мы уже знаем относительно человека, естественно приходит в голову мысль о той роли, которую может играть в этом случае его установка. Перед нами стоит задача установить роль и место этого понятия в жизни человека.
Если верно, что в основе нашего поведения, развивающегося в условиях непосредственного воздействия окружающей нас среды, лежит установка, то может возникнуть вопрос. Что же происходит с ней в другом плане – плане вербальной, репрезентированной в словах действительности? Играет ли и здесь какую-либо роль наша установка или эта сфера нашей деятельности построена на совершенно иных основаниях? ?…?
Область установок у человека. Допустим, что акт объективации завершился и возникший на ее базе процесс мышления разрешил задачу во вполне определенном смысле. За этим обычно следует стимуляция установки, соответствующей разрешенной задаче, а затем и усилие для целей ее осуществления, ее проведения в жизнь. Таков чисто человеческий путь психической деятельности.
Возникает вопрос: не считать ли в процессе активности психической жизни человека этот путь единственно необходимым путем, который не оставляет более места для непосредственной активности установки?
Выше, при анализе проблемы объективации, мы пришли к выводу, что субъект обращается к ее актам только в том случае, когда в этом возникает необходимость – когда он стоит перед задачей, не поддающейся разрешению под непосредственным руководством установки. Но если этого нет, если задача может быть разрешена и непосредственно, на базе установки, то в таких случаях в активности объективации нет нужды и субъект обходится лишь мобилизацией соответствующих установок.
Допустим, что задача впервые была разрешена на базе объективации. В таких случаях, при повторном выступлении той или аналогичной задачи, в объективации нет более нужды и она разрешается на базе соответствующей установки. Раз найденная установка может пробуждаться к жизни и непосредственно, помимо впервые опосредовавшей ее объективации. Так растет и развивает объем установочных состояний человека: в него включаются не только непосредственно возникающие установки, но и те, которые когда-то раньше были опосредованы актами объективации.
Круг установок человека не замыкается такого рода установками – установками, опосредованными случаями объективации и возникшими на ее основе собственными актами мышления и воли. Сюда нужно отнести и те установки, которые впервые когда-то были построены на базе объективации других, например, творчески установленных субъектов, но затем они перешли в достояние людей в виде готовых формул, не требующих более непосредственного участия процессов объективации. Опыт и образование, например, являются дальнейшими источниками такого же рода формул. Им посвящается специальный период в жизни человека – школьный период, захватывающий все более и более значительный отрезок времени нашей жизни. Но обогащение такого же рода сложными установками продолжается и в дальнейшем – опыт и знание человека беспрерывно растут и расширяются.
Таким образом, расширение области человеческих установок в принципе не имеет предела. В нее включаются не только установки, развивающиеся непосредственно на базе актуальных потребностей и ситуации их удовлетворения, но и те, которые возникали когда-нибудь на базе лично актуализованных объективаций или были опосредованы при содействии образования – изучения данных науки и техники. ?…?
Подведем итоги сказанному. На человеческой ступени развития мы встречаемся с новой особенностью психической активности, с особенностью, которую мы характеризуем как способность объективации. Она заключается в следующем: когда человек сталкивается в процессе своей активности с каким-нибудь затруднением, то он, вместо того чтобы продолжать эту активность в том же направлении, останавливается на некоторое время, прекращает ее, с тем чтобы получить возможность сосредоточиться на анализе этого затруднения. Он выделяет обстоятельства этого последнего из цепи непрерывно меняющихся условий своей активности, задерживает каждое из этих обстоятельств перед умственным взором, чтобы иметь возможность их повторного переживания, объективирует их, чтобы, наблюдая за ними, решить, наконец, вопрос о характере дальнейшего продолжения активности.
Непосредственным результатом этих актов, задерживающих, останавливающих нашу деятельность, является возможность воспризнания их как таковых – возможность идентификации их: когда мы объективируем что-нибудь, то этим мы получаем возможность сознавать, что оно остается равным себе за все время объективации, что оно остается самим собой. Говоря короче, в таких случаях вступает в силу прежде всего принцип тождества.
Но этого мало! Раз у нас появляется идея о тождественности объективированного отрезка действительности с самим собой, то ничто не мешает считать, что мы повторно можем переживать эту действительность любое число раз, что она за все это время остается равной себе. Это создает психологически в условиях общественной жизни предпосылку для того, чтоб объективированную и, значит, тождественную себе действительность обозначить определенным наименованием, короче говоря, это создает возможность зарождения и развития речи.
На базе объективированной действительности и развивающейся речи развертывается далее и наше мышление. Это оно представляет собой могучее орудие для разрешения возникающих перед человеком затруднений, оно решает вопрос, что нужно сделать для того, чтобы успешно продолжать далее временно приостановленную деятельность. Это оно дает указания на установку, которую необходимо актуализировать субъекту для удачного завершения его деятельности.
Но для того чтобы реализовать указания мышления, нужна специфически человеческая способность – способность совершать волевые акты – необходима воля, которая создает человеку возможность возобновления прерванной активности и направления ее в сторону. Соответствующую его целям.
Таким образом, мы видим, что в сложных условиях жизни человека, при возникновении затруднений и задержке в его деятельности, у него активируется прежде всего способность объективации – эта специфически человеческая способность, на базе которой возникают далее идентификация, наименование (или речь) и обычные формы мышления, а затем, по завершении мыслительных процессов, и акты воли, снова включающие субъекта в целесообразном направлении в процесс временно приостановленной деятельности и гарантирующие ему возможность удовлетворения поставленных им себе целей.
Объективация – специфически человеческая способность, и на ее базе существенно усложняется и запас фиксированных у человека установок. Нужно иметь в виду, что установка, опосредованная на базе объективации, может активироваться повторно, в соответствующих условиях, и непосредственно, без нового участия акта объективации. Она вступает в круг имеющихся у субъекта установок и выступает активно, наряду с прочими установками, без вмешательства акта объективации. Таким образом, становится понятным, до какой степени сложным и богатым может сделаться запас человеческих установок, включающих в себя и те, которые были когда-нибудь опосредованы на базе объективации.

Все разделы / Книги по психологии

Книги для бизнеса. Виталий Пичугин

Книги по психологии. Виталий Пичугин

“Хрестоматия по психологии”

Комментарии

Новое сообщение